Голос мужчины был хриплый и невыразительный.
Накричался, бедолага, подумал Дима, а вслух сказал:
- Это я вашу дочь в морг отвозил, и из петли вынимал, - Логачёв сел рядом, широко расставив длинные ноги, опустив между ними сцепленные ладони. – Если интересуют какие подробности, я расскажу.
Приезжий встрепенулся от дремотной отрешённости и с любопытством взглянул на лейтенанта.
- Я с этим несчастьем словно сам голову потерял.
- Так всегда бывает, когда уходит из жизни близкий человек, - смущённо сказал Дима. – Как будто частичка нас самих уходит вместе с ним.
- И всё-таки я не верю, - мужчина стукнул себя кулаком по колену. – Что хотите со мной делайте – не верю.
Логачёв ответил не сразу, перед глазами зарябили строки предсмертной записки, оставленной покойной: «Мама, папа, меня не вините (последние три слова зачёркнуты) простите меня. Больше так не могу. Люда».
- Она написала, что хочет умереть.
- Ты тоже так думаешь? А не думаешь, что она хотела жить несмотря ни на что? Не думаешь? – мужчина на миг распалился, потом махнул безнадёжно рукой, утёр слезу и отвернулся.
- Не знаю, - растерялся Дима. – Может быть. В жизни всё может быть, и такое, что невозможно понять и объяснить общепринятыми мерками. Как вы считаете?
- Я никак не считаю. Я знаю свою дочь. Она была нормальным ребёнком, любила жизнь и жила ещё, если б не попала в этот проклятый дом, к этой баптистке. Ты, лейтенант, видел старуху?
Логачёв молча кивнул. Он отлично помнил злобную хозяйку дома. Её морщинистую, как у черепахи, шею и такие же, без ресниц, веки, и подумал, как несправедлива жизнь - старуха будет коптить небо ещё много лет, а молодой, красивой девушки уже не будет на этом свете никогда.
Он посмотрел на собеседника не только с сочувствием, но и с пониманием. Ведь он и сам так думает - что-то в этом деле не срастается, нет логической стройности в официальной версии. Как может здоровая, красивая, успешно обучающаяся девушка, лишь немного прихворнувшая, наложить на себя руки, не имея к тому ни повода, ни причин? Или это убийство? Но тогда – кто, за что и как?
Дима встрепенулся, увидев в трясущейся руке приезжего початую бутылку водки с пробкой из газеты, и почувствовал к незнакомцу что-то вроде жалости. К сердцу подступило саднящая боль, какую ощущает человек, вернувшийся с похорон близкого и уже взявший себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного, и защемило в груди.
Мужчина хлебнул, заткнул пробку, сунул бутылку в карман пальто.
- Ничего не помогает, - сказал он с кривой усмешкой, а потом с горечью продолжил. – На вскрытии установили – «девушка честная». И я никак не могу увязать эти два понятия вместе – «девушка честная» и «самоубийство». Не знаю, как умерла моя дочь, но уверен – без посторонней силы здесь не обошлось.
Он вскинул взгляд на Диму:
- Заклинаю тебя, лейтенант, найди убийцу моей дочери. Всю жизнь тебе не будет покоя, если сейчас уйдёшь и забудешь мой наказ. Так не должно быть, чтобы мой ребёнок лежал в земле, а его убийца злорадствовал. Слышишь, лейтенант? Найди его обязательно….

Дима Логачёв считал, что милиционерам и журналистам в жизни повезло. Тем, конечно, кто любит свою профессию – можно заниматься любимым делом круглые сутки, даже за обедом и во время сна. Пообещав родителю несчастной студентки сделать всё, что в его силах, он решил тут же посоветоваться с лучшим другом и наставником.

Зубков Яков Александрович, суховато-официальный на работе, в домашней обстановке выглядел человеком благодушным, разговорчивым, гостеприимным.
- Я тебе сразу скажу, что тут дело не простое, ибо в наши дни ни одна разумная девушка не покончит с собой из-за того, что ждёт ребёнка, или её бросил кавалер, если только её не приучили всю жизнь полагаться на кого-нибудь, а этого кого-то не оказалось рядом в критическую минуту. Но в данном случае нет ни ребёнка, ни ухажёра, так, по крайней мере, утверждают её подружки. А что есть? Скажу, как специалист. Заметил ли ты, что стояк – труба отопления, на которой крепилась веревка, была нестерпима горячей, а подставок близко не было. Конечно, если ты под поезд решил, то тебе всё равно – холодные ли рельсы или нет. Но, однако ж, зачем себя истязать? Не проще ли табуретку поставить, а потом ножкой – раз! – и виси на здоровье…
- Ну, так что ж ты? – встрепенулся Дима.
- А что я? Я в заключении написал. А спорить бесполезно - Фёдоров, ты же видел, был настроен на суицид, другие версии ему по барабану. Он вообще всегда отмахивается от моих доводов, я уже привык и не высовываюсь. Логика его железная – мол, девушка была не в себе, и в таком состоянии трудно ожидать от неё разумных поступков. И главный козырь – письмо: почерк-то её. Правда писала как-то с выкрутасами.
Участковый опять встрепенулся, как болельщик на трибуне, но Зубков опередил его вопрос:
- У Фёдорова и на это есть объяснение, всё то же – девушка не в себе.
Насладившись Диминым потрясением, Зубков сел поудобней, закурил и продолжил тихим повествовательным тоном:
- Я сразу почувствовал, что здесь что-то кроется: разбросанные повсюду шпильки, записка, зачёркнутая строчка и, наконец, горячая труба – всё это имеет свой смысл. И я хотел, как можно более тщательно воссоздать для себя то состояние, в котором могла быть девушка в последние свои минуты. Мне нравится упражнять ум. Но когда алгоритм не слагается, это досадой отравляет душу, лишает элементарного покоя и комфорта. Это всё равно, что трогать языком больной зуб. Вот такие, брат, муки.
- Ты подожди про зуб, - нетерпеливо перебил Дима. – Кого ты подозреваешь?
Зубков обиженно поджал губы, пустил кольцо дыма, заговорил после паузы:
- Чтобы изложить все этапы моих размышлений, потребовалось бы исписать горы бумаги. Я пытался найти что-нибудь общее, что-нибудь связывающее эти несколько подмеченных мною алогизмов. Я ставил себя на её место. Шаг за шагом, десятки предположений, и все лишены смысла и логики. В такой же тупик зашёл, когда пытался развить версию умышленного убийства. Как Робинзон Крузо, о плохом и хорошем с ним случившемся, записал, разделив на две графы, все имеющиеся улики - самоубийство или убийство. Ни один день промучился – ничто не перевесило. И в результате – ноль выводов. Тогда разорвал всю писанину и успокоился Фёдоровским – самоубийц не разберёшь.
- И на чём же ты остановился? – Дима сидел, расставив локти на столе, упёршись подбородком в сцепленные ладони, а взглядом в Зубкова.
- А ни на чём. Я сам себе поставил вечный «шах» - патовая ситуация.
- Так я тебе вот что скажу, - рубанул ладонью воздух лейтенант. – Старики эти и грохнули квартирантку. Руки выкрутили, заставили предсмертную записку начеркать, а потом в петлю засунули. Влезли к ней через подвал, так же и ушли. Ты видел, дом какой высокий – у него должен быть подвал. Ведь мы даже под половиками лаз не посмотрели – все Фёдорова слушались. А?
- Я почти уверен, что именно всё так и было, - Зубков насмешливо посмотрел на приятеля. – Эх, Дима, Дима, бедная, романтическая душа. Тебе детективы писать – то-то были бы бестселлеры!
Но участковый пропустил это мимо ушей, он загорелся:
- Послушай, на что Фёдоров упирает? Её записка? Но там прямой намёк на убийство: «меня не вините». Она имела в виду кого-то, виноватого в её смерти. Они поняли её уловку и заставили зачеркнуть. Выхода у неё не было. Фёдоров прав, когда объясняет сбивчивый тон записки эмоциональным напряжением, но это отнюдь не стресс самоубийцы. Мы, Яков Александрович, стоим перед фактом насильственной смерти.

- Этого, может быть, достаточно, чтобы убедить тебя, но отнюдь не достаточно, чтобы заставить прокурора возбудить дело о насильственном убийстве. Тем более, Фёдоров против меня предубеждён, а тебя вообще слушать не захочет. Поэтому я намерен отложить этот случай у себя в памяти, как шахматный этюд, и на досуге поломать над ним голову. А тебе не советую соваться в полированные двери персональных кабинетов. Так что, не беспокойся, не бесись, не суетись и не вздумай заниматься частным сыском, а допивай своё пиво, и идём смотреть футбол.
- Как ты можешь так спокойно пить пиво, смотреть телевизор, зная то, что ты знаешь?
- Жизнь, брат, всему научит.
- Но я не таков - меня ещё не учила жизнь. Будь уверен, я сидеть не буду. Я сейчас пойду и что-нибудь натворю.
- Сиди, - сурово сказал Зубков. – Что ты удумал?
- Пока не знаю. Наверное, пойду к старухе, скажу, так, мол, и так – я тебя подозреваю, давай колись, как ты жиличку замочила.
- Ну, разумеется, твой приход и решительный натиск собьют старуху с толку – она растеряется и покается. Да она тебя на порог не пустит - скажет, ордер, мильтон, давай. А ордер тебе в прокураторе так и дали. Держи карман. Захотят они, чтобы какой-то лейтенант-выскочка их заслуженного следователя мордой да в дерьмо. Нет, брат, все твои движения заранее обречены на провал. Уж я-то знаю.
- Забыл? - я участковый, вхож во всяк и куда угодно. По крайней мере, отсиживаться на диване и ломать голову не собираюсь.
Зубков обиженно поджал губы, смерил собеседника взглядом.
- Участковый детектив, - покачал он головой. – Троицкий Анискин. Вот уж не думал, что доживу до такого дня. У тебя на Ватсона вакансий нет?
- Нет, - хмуро отозвался Дима.
- Я так и думал, что моя репутация покажется сомнительной. Что ж, желаю удачи.
Расстались они холодно.
После разговора с Зубковым лейтенант Логачёв ещё несколько дней ходил в сомнениях, не зная, как взяться за задуманное, с какой стороны подкатить к старухе, чтобы выстрелило наверняка, чтобы не случилось осечки. Думал, думал и решил побеседовать с подружками погибшей студентки.
Искал обеих, но нашёл только Веру, нашёл в институте. Они спустились на лестничную площадку, беседовали, стоя у окна. Вверх, вниз сновали студенты. Девчонки с интересом поглядывали на долговязого лейтенанта, подмигивали Вере. Она краснела и сбивчиво рассказывала:
- Мы с того вечера у бабки не живём. Мне комнату в общаге дали, а Зинка со мной нелегально. Спим на одной кровати.
Дима представил, как девушки, обнявшись, спят на узкой кровати. Вспомнил свою, широченную, и спальню вспомнил в родительской трёхкомнатной квартире. Но не сочувствие кольнуло его сердце, а зависть к Зине. Вот бы с кем он махнул, не глядя – скромница Вера ему определённо нравилась.
- Ой, а вы знаете, - вспомнила Вера и, разволновавшись, взяла лейтенанта за широкую кисть. – На другой день, когда мы свои вещи забирали, бабка на нас смотрела, чтобы мы её не прихватили. Тут прибежал мальчишка – правнук бабкин. Посмотрел на нас и говорит: «Баба, это та тётя, которая умерла, фотографию мне дала». Вот скажите, зачем Людке дарить свою фотку какому-то сопляку?
Дима не ответил, уселся на подоконник, вытянув длинные ноги.
- А как вы думаете, зачем старухе убивать своих квартиранток?
- Не знаю, - пожала плечами Вера. – Это, может быть, случай, что Людка дома осталась, а может быть, подстроено всё. Забыла я сказать - когда мы собирались, старик какой-то в окно заглядывал, Людку напугал. Возможно, их там целая секта.

- Возможно, - согласился Дима и снова подумал о том, какая Вера красивая, и как он завидует спящей с ней Зинке.
К старухе Баклушиной он пришёл в конце следующего дня.
Солнце красиво садилось за рекой, отражаясь в заледенелых окнах – будто свет зажёгся.
Вот и краснокирпичный дом с высоким крыльцом, занесённые снегом ступени сбегают к самому тротуару. Это половина сдаётся квартирантам. К старухиному жилью вход через калитку в заборе, широким, скупо убранным от снега двором и таким же высоким крыльцом к дощатой двери.
Дима постучал, подождал и толкнул её. Через холодную прихожую и ещё одну дверь, наконец, попал на кухню. За столом сидел мальчик лет восьми и готовил уроки. Хозяйка стояла у печи, спрятав за спиной руки, и, не мигая, смотрела на вошедшего.
- Ребёнка-то глазами чего сверлишь? – вместо ответа на Димино «здрасьте», проворчала Анна Аникеевна.
- Баб, ты что? – мальчик вскинул голову. – Ты что такая хмурая? Тебе дядя не нравится?
- Пиши, пиши, дядя сейчас уйдёт.
Дима собирался с мыслями, не зная, как начать разговор. Старуха помалкивала, будто знала всё наперёд. Мальчик вновь уткнулся в тетрадь. В трубе гудел огонь, пощёлкивал уголь в печи, теплота разливалась по кухоньке.
- Вы, по всему видать, люди деловые, да и я не бездельная. Говори, чего пришёл, - старуха произнесла это довольно миролюбиво.
- Участковый я ваш. Пришёл посмотреть - как житьё-бытьё, не обижает ли кто. Вижу, квартирантки ваши съехали, новых не ищете?
- Тебе постой что ль нужен?
- Да нет. Меня всё сомнения гложут на счёт самоубийства жилички вашей. Не верится, чтоб она сама себя того. Может, помог кто? Вы-то по этому вопросу что думаете?
- А ты наган свой достань, попугай меня, старуху, или вон мальца.
- Не опер я с убойного, гражданочка, а участковый – к людям без оружия хожу.
- Хитрый ты, участковый, но хитрость твоя вся снаружи лежит, не глубокая. Ты спрашивал, мы сказали, ты записал – какого рожна ещё-то людей смущать. Выслужиться хочешь?
- Кто не хочет? У тебя, бабка, где в погреб лаз? Здесь?- Дима каблуком постучал в пол. – А задери-ка половик, хозяйка.
Хозяйка, проявив нестарческую прыть, вооружилась кочергой и с ней наперевес подступила к Логачёву:
- Уходи, мильтон, подобру уходи, а то отгвоздакаю.
- Баба! – испуганно вскрикнул мальчишка.
Дима попятился, выставив руку для защиты:
- Ну, ну, гражданочка, зачем такие крайности? Вон мальца напугали. Успокойтесь, я уже ухожу, ухожу.
Но уходить он и не собирался. Вышел, спустился с крыльца, оглядел двор. Теперь только заметил собачью будку и добродушную лохматую мордочку в ней. Ветхий сарай в глубине двора, но к нему и тропинки нет – девственный снег. Пошёл вдоль дома по чищенной дорожке. Должен, должен быть подвал за этим высоким, литым из природного камня, фундаментом, и вход в него должен быть.
А вот и он! И окно рядом со ставней на петлях – должно быть, люк для угля. На двери в подвал замок, сверху спускается провод, ныряет в щель. Проследив его путь, Дима встретился со злобным взглядом Анны Аникеевны Баклушиной. Старуха бесновалась у окна и через стекло грозила кулаком. Участковый погрозил ей пальцем.
«Семь бед – один ответ», - подумал лейтенант, взял в ладони леденящий пальцы замок и рванул. Замок не поддался, но шевельнулась петля в косяке. Ещё один мощный рывок, и она выскочила из гнезда, освободив дверь от запора. Дима распахнул дверь, пригнул голову, сделал шаг и услышал хруст снега за спиной. Мальчишка кубарем скатился с крыльца, на ходу застёгивая шубейку, выскочил в калитку.

Лейтенант вошёл в подвал, нащупал выключатель, щёлкнул им. Свет загорелся сразу в двух местах.
Подвал был внушительным, во всю длину большого дома. Прямо у входа под люком короб, сколоченный из досок, наполовину заполненный углём. Всякий хлам тут и там. И, наконец, то, что искалось – две лестницы, упёртые в скобы под люками. Одна близко – это, наверное, на хозяйкину половину. Дима пошёл к дальней. По расчётам здесь должна быть та половина дома, которая сдаётся квартирантам. Испытав лестницу на прочность, участковый медленно поднялся по ней, упёрся спиной в люк. Он легко приподнялся, но дальше шёл с трудом. Наконец что-то грохнулось на пол, люк откинулся, а на Диме повис край половика.
Заложив руки за спину, Логачёв прошёлся по комнатам. Вид их не очень изменился. Должно быть, немного было вещей у студенток. Кровати стояли заправленные, на окнах всё те же занавески, пол застелен самоткаными дорожками – половиками. Вот и злополучный стояк. Дима потрогал – горячий, невтерпёж.
Ай да Яков Александрович, всё подметил.
Участковый попытался представить картину преступления. Спустились там, поднялись здесь старик со старухой, придушили спящую девушку до полусознания, чтоб не сопротивлялась, заломили руку, заставили написать записку и совсем укокали, а потом мёртвую или полумёртвую сунули в петлю. С трудом в такое верилось, но могло быть.
Во что совсем не верилось, так это мотив убийства. Ну, зачем старикам убивать девушку? Сектантское жертвоприношение? Если корысть, то результат-то обратный – квартирантки сбежали, хозяйка потеряла доход. Найдёт ли новых жильцов – не известно.
Думай, Дима, думай.
Логачёв остановился перед зеркалом:
- Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи – ты здесь главный свидетель, всё ты видело, а молчишь. Не хорошо. Надо бы тебя привлечь за укрывательство.
Однако, сколько не бодрись, а перспектива вызревает безрадостная. «Ну и что? – скажет Фёдоров. – Я об этом подвале и без тебя знал. И про люк не сложно догадаться. Где улики преступления? А главное – мотив?»
Рассуждая сам с собой, то вслух, то мысленно, Дима блуждал в полумраке комнат. Внезапно почувствовал какое-то странное, необъяснимое волнение. В чём дело? Что это с ним? Прислушался, огляделся. Нигде ничего.
Включил свет во всех комнатах: он и в тот вечер так горел. Присел к стене на табурет, чтобы не иметь за спиной свободного пространства. Немного вроде успокоился. Посидел, собираясь с мыслями, но необъяснимая тревога вновь шевельнулась в душе. Словно внутренний сторож приметил что-то и предупреждал - опасность, Дима, будь начеку! Участковый даже поёжился от скользнувшего по спине холодка. «Нервишки, - решил он. – Устал, есть хочется, весь день в напряжении, вот и мерещится».
Сидеть без движения было неудобно, ноги затекли. Дима встал, прошёл к окну. На улице совсем стемнело, зажглись фонари. «Ничего здесь не высидеть, - подумал. – Надо выбираться».
Показалось, будто ветерок ворвался в комнату – качнулись занавески. Дима обернулся и вздрогнул от увиденного. Здоровенный бородатый мужик стоял, прислонившись к дверному косяку, второй, как две капли воды, похожий на него, вылезал из люка в полу. «Близнецы что ль?» - подумал лейтенант.
- Что ж вы, ребята, не постучавшись? – Дима хотел улыбнуться, но голос подвёл его, засипел, а улыбка вообще не получилась – гримаса какая-то жалкая.
Первый молча ждал, с угрюмым любопытством разглядывая лейтенанта. Второй вылез, попутно сдёрнул с крюка полотенце и, встав рядом, крутил из него верёвку.
«Вот так они и девушку, - подумал участковый. – Но ведь я не девушка. Не повезло вам, ребята».

- А вот и наш герой! – Яков Александрович распахнул дверь квартиры перед смущёнными Димой и Верой. – Линда, встречай гостей.
Из кухни выглянула жена Зубкова:
- Здравствуйте. Яша, поухаживай за дамой, только не слишком назойливо - оставь свои ментовские шуточки.
- А что плохого в дурном вкусе? Когда кругом тугодумы – себя уважаешь, по контрасту. Я лично встречал людей, которые дружат исключительно с теми, кто проще и глупей. Ты тогда - и знать, и талант. Верно, Дмитрий?
И к Вере:
- Я только на вас и надеялся. Дима-то, наверное, по грудь обложился книгами по херомантии.
- Яша! – крикнула из кухни хозяйка. – При девушке-то выбирай слова.
- Я хотел сказать, большой специалист растёт по всяким там магиям. Намедни мне такое рассказывал.… Слушай, Фёдоров на допросы тебя не приглашает подследственную гипнотизировать? Ну, это он зря - промашку делает.
- Яша, ну нашёл ты тему, - Линда вышла с дымящимся пирогом на противне. – Помоги лучше порезать.
Зубков взялся за нож:
- А что, я ничего. Диме вот завидую – в одночасье стал героем, грозой преступного мира. Тут корпишь, корпишь, а годы всё равно звёзды обгоняют.
- Не знаю, преступник, по-моему, это дикое, грубое, страшно грязное, одним словом, во всех отношениях неприятное существо, – сказала Вера. – А Баклушина хоть бабка злющая и вредная, но в быту чистюля, правнучонка своего любит и болезни заговаривает. Она Людку от ангины почти что вылечила.
- Эх, Верочка, образ, который вы создали – это скорее хулиган, бомж, изгой какой-нибудь. А настоящего преступника отличает совсем другой набор качеств - осторожная поступь, затаённый страх в глазах, до предела натянутые нервы, готовые лопнуть в любой момент.
- Верно, я говорю? – Зубков подмигнул участковому.
Дима улыбнулся растерянно.
Линда поспешила ему на помощь. Она была белокурой миловидной латышкой, говорила с лёгким и красивым акцентом. Зубков очень любил свою жену и часто напоминал: «Моя жена родом из Латвии», будто стесняясь своих чувств и оправдывая своё нежное к ней отношение. Её главным достоинством был дружелюбный характер. Те, кто хоть раз побывал у Зубковых в гостях, уносили в душе самые благоприятные впечатления и мечтали повторить визит. Её улыбка была трогательна и наивна, но за красивой внешностью блондинки скрывался проницательный женский ум.
- Расскажите нам, Дима, как вы управились с этой бандой?
- Ну ж, лейтенант, попугайте дам, - подзадоривал Зубков. – Начни так: ночью в этом доме из углов доносятся всхлипы. Лейтенант Логачёв, бродя в полумраке комнат, прислушивался к подозрительным шорохам. В них таилась угроза….
Зубков явно перегибал. Чувствовал сам – не о том говорит, не так говорит. Чувствовали это его жена и Дима. Улыбнулась одна Вера.
Между тем, хозяйка накрыла стол белой скатертью. Появились рюмки, фужеры, графинчики, столовые приборы. Усаживались торжественные, серьёзные.
- А хозяйку свою, бабку Баклушину, вы, Верочка, теперь не узнаете. – Зубков, стоя, наклонившись через стол, наполнял рюмки. – Фёдоров её до того спрессовал, что она заикаться начала. Под ногтями у неё теперь чернозём, и роет она ими своё бедро, будто у неё там клад.
- Страшно, - сказала Вера. – Страшно, когда убивают человека. Страшно, когда опускается человек.
Зубков стал серьёзным очень, сел, кончив разливать:
- Я не подросток, но мне тоже страшно. Ведь их там целая организация – какая-то ассоциация колдунов чёрной магии. Мотив, Димон, который ты так тщетно выдумывал, прост до банальности. Выпендриться хотела Анна Аникеевна перед своими коллегами. Чтобы раз - и в ведьмины дамки. Люду придушили её сообщники, а разыграла так, будто силой чёрной души своей загнала девушку в петлю.
- Что же мы всё о мрачном, - Линда подняла рюмку. – Разве для этого собрались?
Зубков снова встал, в руке рюмка, вздохнул полной грудью, припоминая тост, а сказал о другом:
- С Питера к бабке на защиту адвокат прикатил – прощелыга ещё тот. Гляди, чего накапает – преступников выпустят, а Диму на их место.
- Почему? – округлила глаза Вера.
- А модно сейчас - улики, добытые незаконным путём, не являются доказательством.
- Яша, - Линда легонько постучала вилкой о рюмку. – Пирог стынет.

Ночь, кладбище, кошмары.

Человек всегда был и будет самым
любопытнейшим явлением для человека...
(В. Белинский)

Эту историю в разное время рассказали мне незнакомые между собой люди.
Поставив точку в конце Ханифкиного повествования, я перечитал и обеспокоился - не всё в ней вяжется и стыкуется. Упущен самый драматичный момент – визит на кладбище бравого прапорщика и пальба из пистолета. Хотел было отложить написанное до лучших времён, но пришла мысль - быть может, после публикации ещё кто-нибудь из участников событий откликнется, объявится и расскажет свою версию той кошмарной ночи, иль дополнит уже известное. Итак….

Рассказ Антона Семченко.
Этого парня я знал давно, но никогда не имел желания сойтись с ним поближе. Раздражали его панибратские замашки, плоский юмор, неуёмное желание выпендриться. Он плохо учился в школе, не служил в армии и, окончив где-то какие-то краткосрочные курсы, работал кем-то на комбинате хлебопродуктов «Злак». Поэтому я относился к нему с настороженным недоверием, когда судьбе стало так угодно, чтобы именно мне первым пришлось искать его общества. Недостаток умственного развития мешал ему постигнуть мою брезгливую отчуждённость. Он принимал меня за интеллигентного хлюпика и с удовольствием брал под своё покровительство. Естественно, я тяготился такими отношениями и мечтал о том дне, когда услуги этого парня мне будут не нужны. Уж тогда я непременно и с великим удовольствием покажу ему, чему обучался в профессиональной школе боевых единоборств. Я мысленно видел его распростёртым на земле и слышал свой саркастический голос:
- Мне очень жаль, старик, что у тебя по этому поводу могли существовать какие-то иллюзии.
Насколько сам он был хамоватым парнем, настолько же услуги его для меня носили деликатный характер. Дело в том, что Виктор – его звали Гордеевым Виктором – имел подружку, девицу очень накрашенную, шумливую, нравственность которой вызывала большие сомнения. А эта девица – Люда Карасёва – как соседка и бывшая одноклассница, могла запросто, в любое время войти в заветную для меня дверь. Эта дверь скрывала моё счастье….
Девушку звали Люсей. Аккуратная фигурка, прямые волосы до плеч, чистое личико, ясные глаза, губки бантиком, ямочки на щёчках – она была неизменно свежа и приятна, как свеж и вкусен бывает деревенский воздух в начале лета.
В городе девушки другие. В городе их красота от нарядов и косметики. В городе короткая юбка на красивых ножках шокирует сердце, не ласкает.

Мне показалось, вокруг стало тихо, и солнце вздрогнуло за окном, когда, улыбнувшись, она спросила:
- Ваша фамилия, больной?
Люся училась в медицинском институте, а летом подрабатывала в регистратуре районной больницы. Я ничем не болел, был тоже на каникулах и тоже гостил в родном доме.
- А ваша?
Так мы разговорились. Я пригласил её в кинотеатр.
- На какой сеанс? – поинтересовалась она.
- Будет ещё светло.
- У меня папа очень строгий - бывший военный. Так что живу по режиму – в десять отбой, – сказала она с милой улыбкой и совсем без горечи, а скорее с гордостью за своего сурового родителя. – Дружить с ребятами не разрешает. Говорит, сначала диплом.
Увидев мою растерянность, тут же добавила лукаво:
- У меня есть подружка…
Познакомившись с подружкой, я сошёлся и с Виктором Гордеевым. Мой путь на свидания с любимой девушкой теперь начинался от его дома.
По дороге к Людке Карасёвой он рассказывал о своих любовных похождениях, отличавшимся чрезвычайным многообразием. Несмотря на свой скудный словарный запас, в разговорах о сексе и женщинах он вдохновлялся настолько, что в его рассказах появлялись поэтические нотки о лунном свете и звёздном небе над головой. Звучало это довольно романтично, если б не сопутствовало пошлости.
Последний луч невидимого уже за горизонтом солнца царапнул низкие облака и скрылся. Его исчезновение следовало отнести, примерно, к двадцати трём часам местного времени. Начало темнеть, кое-где на столбах зажглись редкие фонари. Высоко над посёлком беззвучно пролетел самолёт. Красный сигнальный свет его был похож на раскалённую и бесконечно далёкую планету, совершающую свой космический полёт в чьём-то фантастическом сне.
Мы шли знакомыми проулками, и Виктор рассказывал, как отец-пропойца учит его жить и копить деньги на жизнь. Остановились у дома с высоким крашеным крыльцом под навесом.
- Подожди меня здесь, - сказал Виктор и исчез за дверью.
Я поднялся на крыльцо и присел на перила. Лето уже вступило в ту критическую пору, когда комары не бросаются стаями остервенело на кого попало, а спокойно, присмотревшись, садятся и, не торопясь, принимаются за своё пиршество. Хочешь бей их, хочешь, гони, а хочешь – терпи и наблюдай, как они надуваются кровью и, бывает, лопаются от своей жадности. Я шлёпнул одного на щеке, и звук гулко разлетелся по пустынной улице – на закате слышится далеко.
Гордеев долго не появлялся, и мне поневоле приходилось думать о нём. Среди местных девушек Виктор, как я понял, слыл философом. Прослыть Сократом в сельском посёлке парню после городских курсов, конечно, не сложно. Но Гордеев действительно любил порассуждать о смысле жизни и превратностях судьбы. И под ногтями у него всегда было чисто, хотя для меня это не было решающим. От таких, как он, считал я, можно ожидать всего. Вслед за разговором об истине в вине, он мог походя оскорбить, схватить в пылу спора за грудки, ударить по голове бутылкой. Меня пока не трогал, на его счастье.
Открылась дверь, и на крыльцо вышли Люда с Гордеевым. Судя по его нетвёрдой походке, Виктор в гостях времени даром не терял.
- Однако, вы долгонько, - недовольно буркнул я.
- Не скими, старик, - он толкнул меня кулаком в плечо. – Никогда ни одной минуты не тратить даром – таково моё правило.

- Похоже, выпил ты немного больше, чем следует. А ты, Люда, надеюсь, без запашка?
- Слишком много задаёшь вопросов, студент. И знаешь, почему? – Люда, похоже, тоже была «под мухой».
- Да?
- Потому что он по натуре подкаблучник! – хохотнул Гордеев. – А девушки таких не любят.
- Да, подкаблучник и размазня, - подтвердила его подружка. – Тебе давно бы уже следовало понять, что Люська не про тебя и избавиться от всяких чувств. Таких девушек берут напором и сразу, а ты в глазки заглядываешь, ожидая подачки.
- Постараюсь, - вздохнул я: очень не люблю спорить с пьяными.
- Уж сделай такую милость, друг, - Гордеев хлопнул меня по плечу. – Найди себе подружку-дурнушку, которая на тебя клюнет.
Похоже, эти двое хорошо дополняли друг друга. И уж во всяком случае, оба меня глубоко презирали.
Плевать!
Людка ушла за Люсей, а Виктор стал рассказывать, как несколько минут назад мял её голые груди. Я не смог скрыть своего удивления. Этот парень, с тёмными азиатскими глазами, всё время меня поражал своими непредсказуемыми поступками.
- Ты что, старик, не веришь?
- Да нет, - с дрожью в голосе сказал я. – Просто успел пообвыкнуть к вам, полюбить даже и теперь удивляюсь, с какой лёгкостью один из вас продаёт другого.
- Никто никого не продаёт. Девушки, они для того и нужны,… или нет? Впрочем, ты – чокнутый. Хочешь, на сегодняшний вечер бабами махнём - я твою недотрогу вмиг уломаю, а тебя Людка кое-чему научит. Ты думаешь, она почему на тебя нападает? Нравишься ты ей – сама говорила – вот и злится, что ты по Люське сохнешь.
Если бы не последнее откровение, я, наверное, ударил бы сейчас Гордеева, но сдержался – всегда приятно узнавать, что ты не безразличен девушкам.
- Влюбляться не пробовал? – с деланным сочувствием спросил я, от греха пряча руки за спину.
- Одна пробовала семь раз – семерых и родила, - философски ответствовал Гордеев.
Он обычно разговаривал со мной покровительски или, когда бывал не в духе, резко, нетерпимо. Он считал меня интеллигентом и подкаблучником, что, по его мнению, было одно и тоже, и являлось мало красящим мужчину достоинством.
Девушки появились.
- Я сегодня у Людки на дне варенья! На весь вечер! – Люся улыбалась мне навстречу всем своим существом. – Поздравляю, Людочка!
Девчата обменялись шутливыми поцелуями, и мы тут же расстались, разбившись на пары.
Мы гуляли тёмными улицами, я держал её за руку.
- Вот странно - Людка говорит, что Витька ей не нравится, а сама с ним гуляет. Я бы так не смогла.
- Стерпится – слюбится, - осторожно заметил я.
- Не-а. Людка, говорит – всё из-за меня. Вы с Витькой – друзья, и она жертвует собой, чтобы мы могли встречаться.
- Стоит подарить ей коробку конфет за вредность производства.
- А мне?
- Тебе весь - магазин.
Она прижалась к глухому, как стена, забору и спрятала руки за спиной.
- Значит, я тебе нравлюсь?
- Я терпеть тебя ненавижу, - сказал и поцеловал её.
- Я так и думала, - Люся обняла меня за шею, и поцелуи стали взаимными, нежными, долгими….

- Теперь пошли.
- Куда?
- Брать магазин – ты же обещал.
В центре посёлка фонарей было больше. Единственный светофор конвульсивно отбивался жёлтым светом от роя комаров и мошек. Ветер шелестел верхушками огромных тополей. Мы остановились возле освещённой витрины.
- Хорошо знать, что такое есть, - Люся кивнула на наряды за стеклом. – Когда-нибудь их можно будет купить.
- Когда?
- Вот институт закончу, начну работать, и….
- Можно замуж выйти, и….
- За студента с повышенной стипендией? – Люська поднялась на цыпочки и чмокнула меня в щёку возле уха.
- Я в стройотряд поеду – знаешь, сколько деньжищ привезу?
- Когда привезёшь – тогда и посчитаем.
Мы шли обратною дорогой. Луна за спиной обозначила наши тени на асфальте. Улица была пуста.
Люся вдруг спросила:
- Как думаешь, покойники с кладбища гуляют по ночам?
- Конечно. А почему бы и нет.
Словно в ответ на мои слова, из двора двухэтажки вышел мужчина, увидев нас, остановился и начал наблюдать.
- Ой! – Люся прильнула ко мне всем телом.
Мы ушли уже достаточно далеко, а моя спутница всё оглядывалась на злополучную фигуру.
Чтобы отвлечь её, спросил:
- О чём ты подумала, когда первый раз увидела меня?
- А ты?
- Я подумал, эта девушка создана для меня.
- А я – вот припёрся откуда-то городской воображала.
Целый квартал мы прошли молча, целуясь на ходу.
- Ой, Людка идёт! Пойдем, спросим, где они были.
Я поймал её и держал возле себя в объятиях, покуда не подошли Гордеев с подружкой. В руках у Виктора побулькивала почти пустая бутылка. Он протянул её мне:
- Выпей, старик, за день рождения самой прекрасной на свете именинницы.
Игнорируя угощение, я взял Людкину руку и поцеловал её, склонившись:
- Поздравляю.
Именинница заметно смутилась.
Люся щебетала:
- Толя говорит, покойники ночами с кладбища удирают, по улицам гуляют. Одного мы сейчас видели.
- Это надо проверить, - заявил Виктор. Он опрокинул остатки из бутылки в рот и, размахнувшись, далеко забросил пустую тару. - Топаем на кладбище.
Ночью на кладбище преобладает один цвет – белый. Может быть потому, что он больше пугает, бросается в глаза. Белый – цвет савана. В каждом венке, в мраморном надгробье чудятся вставшие мертвецы.
- Шикарно! – Людка примерила на шею шелестящий бумажными цветами венок.
- Подъём, жмурики! – гулко стучит кулаком по пирамидке Гордеев.
Кресты, холмики, надгробья, оградки, оградки, оградки….
Плиткою вымощена площадка, столик, скамейка, мраморный обелиск, по углам ограды чугунные столбики, провисли массивные цепи. Красиво, со вкусом, даже величественно.

Люся меня за руку и туда:
- Это наш дом, приходите в гости.
Через завалы венков Людка пробралась к кресту, обвила руками перекладину, склонила на бок голову:
- Я – великомученица. Молитесь на меня.
Виктор, чиркнув спичкой, прочитал под «Здесь покоится…» и запел, кривляясь и отплясывая на скорбном холмике:

Софья, я не стану врать
Готов полбанки я отдать
Чтобы тобою обладать….

Признаться, в первые минуты я остолбенел: святые места – музеи, церкви, кладбища - всегда закрепощают меня, настраивают на благодарно-покаянный мотив, а тут такое кощунство! И всё это из-за Люси. Не ожидал.
Но она быстро поняла моё состояние и вот уже сидит на скамеечке тихая, повинившаяся - ждёт. И ко мне вернулось чувство реальности. И обида, и злость на этих хулиганов.
Я мог бы надавать Витьке тумаков и гнать его пинками от этого святого места, но не рискнул наделать ещё большего шума. Вместо этого подошёл к Людке и траурными лентами с венков прихватил её кисти к перекладине. Витькина подружка лишь постанывала сладострастно.
Я вышел на дорожку:
- Пойдём отсюда, молиться утром вернёмся.
Люся шмыгнула мне под руку.
- А как же я? – первый проблеск страха достиг Людкиного сознания.
Моя затея понравилась Гордееву, он даже перестал петь и плясать.
- Не бойся, старуха! Ни черта не бойся - мы придём за тобой обязательно.
- Вы, идиоты! Что удумали? – Люда кричит, она почти в истерике. – Студент, я задушу тебя! Витька, дурак, отвяжи руки!
Гордееву нравятся забавы сильного над беззащитным, но то ли ему жалко стало подругу, то ли какая другая мысль пришла в его кудрявую голову. Он возвращается, но развязывать не спешит, целует Люду, шарит руками по её телу.
Мы с Люсей отворачиваемся и бредём, обнявшись, по дорожке. Я приглядывался к ней, насколько это позволял неверный свет луны. Ничего не отражалось на её милом личике – ни сочувствия, ни любопытства, только грусть.
- Ты расстроился?
- Знаешь, кроме наших необузданных страстей, есть ещё незыблемый порядок жизни - что свято, то свято.
Она заражается моим благочестием и виновато трётся носиком о моё плечо.
Нас догоняют Витька с подружкой. Люда встала напротив меня:
- Студент, я тебе сейчас по морде дам.
Раз сказала, значит, не даст. Говорю как можно убедительнее:
- Люда, не забудь, мы здесь в гостях, и не надо так громко кричать.
- У кого в гостях? У этих жмуриков? – Людка срывает с ближайшей могилки венок и бросает мне под ноги. - А ну подними, а то обидятся….
Это уж слишком! Делаю шаг по направлению к хулиганке, и голос мой снижается до зловещего шёпота:
- Если сейчас из твоего цветущего организма выпустить кишки и забросать землёй, то, думаю, твоя прекрасная внешность мало чем будет отличаться от внешности тех, кого ты называешь жмуриками, и пахнуть ты будешь….
- Не трогай мою цветущую внешность! – рычит Людка, разворачивается и уходит прочь. – Витёк, за мной! Люська, бросай своего психа, айда с нами ямки себе мерить.
Голос её удалился. Виктор ушёл следом. Люся осталась со мной.

- Пойдём домой.
- Неудобно без них.
- Неудобно? – я ещё не остыл. – Неудобно на потолке спать – остальное терпимо.
Люся молчит. Она ни причём, и мне становится стыдно. Понёс всякую околесицу, лишь бы сгладить свою грубость.
- … Вот, говорят, колдун не может умереть и мучается до тех пор, пока искусство своё не передаст. Ему достаточно для этого лишь коснуться человека – и готов новый колдун, а старый преспокойненько в гробу вытягивается. А бывает, что устанет хворать и заснёт летаргическим сном, просыпается уже в гробу на кладбище. Силушка-то чёрная покоя не даёт. Он вылезает ночами и караулит, когда какие-нибудь дураки, вроде нас, забредут сюда….
Люся боится и прижимается ко мне тесней.
Луна то спрячется, то вновь расчистит себе проталину в облаках, и пульсирует из её черноты, заливая всю округу мертвенной бледностью.
Мы брели бездумно кладбищенской аллеей, как вдруг странный посторонний звук привлёк наше внимание. Будто песком по плащовке прошуршало за спиной. Мы с Люсей остановились, с недоумением оглянулись. В полутьме на одном из могильных холмов будто на пружинах поднялась чёрная фигура.
Я не успел её толком рассмотреть - Люся утопленницей вцепилась в меня, щекой прижалась к подбородку, совсем близко блестели страхом её глаза, волосы закрыли весь мир. С трудом оторвал ёе от себя, чтобы иметь возможность защищаться.
Казалось, всё вокруг на своих местах. Чего Люся трясётся? Но звякнула калитка, и взор поймал движущийся на нас чёрный силуэт. Без сомнения, это был человек. Не животное, не чертовщина какая-нибудь. Старушка – роста маленького, на голове будто капюшон, на спине горб, и плащ шуршит. Шажки мелкие, шаркающие – несомненно, старушечьи. Но никаких намёков на лицо, руки – всё напрочь задрапировано темнотой.
Люся молча тряслась, повиснув на моей руке, и колебания её тела достигли невероятной частоты. Хочу успокоить её и говорю, как можно спокойнее, но голос предательски сипит и срывается:
- Что за шутки? Тут либо по морде бить, либо рвать без оглядки. Начнём с первого….
Жду, что фигура сейчас бросится на нас с жутким воплем Гордеевского голоса:
- Ага, попались!
Но горбатый силуэт вдруг останавливается, качнувшись на месте, поворачивается и также, не спеша, начинает удаляться. Со спины он ещё сильнее похож на старуху, и, слава Богу, что нам не пришлось увидеть её, наверняка, мерзкой рожи.
Люся, кажется, начала оживать, хотя её по-прежнему бьёт озноб
- Что? Что это было?
Фигура уже далеко, за ней надо следить взглядом, чтобы не потерять в темноте.
- Не смотри и успокойся, - я повернул девушку за плечи и повёл прочь. – Ну, было, было и сплыло – теперь нет. Пошли отсюда.
Она идёт безропотно, вертит головой, оглядываясь. Дорожка упирается в пролом в заборе. Кажется, все наши страхи позади.
Но не тут-то было! За спиной вновь слышны шаги, ближе, ближе…. Я заслоняю Люсю собой, готовый к самому худшему. Из темноты выныривает Гордеев, идёт по тому самому месту, где только что шаркала ножками загадочная фигура. Будто столкнул её в сторону и идёт к нам. Идёт, благодушно улыбаясь – издалека видно. И нам с Люсей сразу становится хорошо и спокойно.
- Что, испугались, голубки?
- Так это ты был, ты…? – Люся молотит в Гордеевскую грудь кулачками. Для него это вместо щекотки.
- Здорово я вас?
Мне непереносимо его глупое торжество.

- Нет, Виктор, здесь действительно кто-то был. Минутой раньше ты столкнулся бы с ним лбами. Да нет, там старушка была вот такусенькая.…
Гордеев ни с кем не хочет делиться своей славой:
- Да я это, я, говорю…
- Может и ты, да вот пиджак твой импортный за версту светит.
- Да? – Виктор обескуражено посмотрел на его светлые полы, но тут же нашёлся. – А сейчас?
Он стянул пиджак, вывернул его на изнанку и накинул на плечи:
- Ну?
- Похож, - говорю. – Только морда фосфором светится.
Виктор голову наклонил вперёд цыганскими кудрями, руки за спину заложил – ворот пиджака вздыбился. Ну, точь-в-точь, как та фигура, даже горб на месте. Только великовата, конечно.
- Он! Он! – Люся запрыгала дошкольницей, в ладоши запрыгала, потом спохватилась. – А Людка где?
Тут и Карасёва подошла из темноты, схватила нас с Витькой за локти:
- Пойдёмте, пойдёмте отсюда поскорей!
Мы выбрались с кладбища и побрели домой, болтая ни о чём. Только Людка напряжённо молчала, к чему-то прислушиваясь и оглядываясь назад. У самого посёлка она вдруг разрыдалась:
- Хватит вам трепаться! Я там видела такое, такое….
Все мы принялись её утешать, расспрашивать. Она кое-как успокоилась и, наконец, поведала свои приключения.
- Пока Витька ходил вас пугать, я присела меж оградок, ну, чтоб не увидели. И кто-то прополз перед моим носом – плащ шуршал, покойником пахло. Я чуть не умерла со страху.
Вот тебе и на!
Теперь и мы с Люсей принялись убеждать, что видели кого-то в плаще, правда, не так близко, чтоб унюхать его запах. Витька один ни чему не верил и всё посмеивался. С тем и пришли на знакомую улицу.
Возле дома Карасёвых стоял военный «уазик». Бравый прапорщик при портупее и сапогах шагнул навстречу:
- Здорово, молодёжь! – и Люде, – слышь, позови сестру.
Людка прошла в дом, а прапор, пожав Витьке руку, протянул её и мне.
- Николай, - представился он. – А для знакомства у меня кое-что есть.
Нырнул в «уазик», вернулся с армейской фляжкой, потряс над гордеевским ухом:
- Нюхни, Витёк.
Тот свернул пробку, нюхнул, лизнул, поморщился:
- Спиртяга.
- Ага, - Николай вновь побывал в машине и вернулся с кавказским рогом в металлической окантовке с массивной цепью, - Подойдёт стопарь? Я его надраил, держи.
- Посуда увесистая, - вертя в руках рог, согласился Гордеев. – Хохлы о таких говорят: «Возьмешь в руки – маешь вещь».
Из дома вышла старшая Людкина сестра Татьяна.
- Опять ты здесь, - напустилась она на прапорщика. – Что у тебя за мания с пистолетом свататься? Ты в наряде? Вот и валяй отсюда, служи, пока из армии не выгнали.
- Пойду служить, - согласился прапор. – Прощайте, Татьяна Васильевна.
- Поезжай, Коленька, служи честно-причестно, а когда медаль получишь – приезжай.
- Я так и сделаю. Только вот с друзьями выпью на посошок.
Хлопнула дверь.
- А вот и я! – Людка выскочила с бутылкой вина. От пережитого страха не осталось и следа. – Забыл, народ? У меня ж сегодня день варенья!

- Да ты что?! – Николай хлопнул себя по лбу, вырвал у Виктора рог и протянул Людке. – Дарю, красавица. Расти большой, не будь лапшой.
Девчонки начали пить вино из рога. Прапор протянул фляжку со спиртом Витьке, он мне, но я отказался. Гордеев, с горделивым видом поглядывая на меня, приложился к горлышку, сделал глоток, потом сунул тару Николаю и кинулся под водоразборную колонку. Отдышавшись, предложил прапору:
- Разбавь.
Бравый вояка величавым жестом отринул его совет. Выпустил из груди воздух, опрокинул фляжку и сделал несколько больших глотков. Задумался.
- Эй, ты слышь, живой? – теребил его Гордеев.
Николай не обращал на него внимания. Восстановив дыхание, словно очнувшись от раздумий, заговорил мечтательно:
- Сколько тебе, Людочка? Семнадцать? Двадцать? Чудесная пора. Пора смелых надежд и первой любви. Как это у Достоевского? «Ночь,.. туман,.. струна звенит в тумане.» Помните? Струна…. туман на озере…. Поехали, девчата купаться. Что может быть прекраснее ночного купания.
Татьяна Карасёва была не против, но Людка заупрямилась, должно быть, хмель кружил ей голову:
- Хочу на кладбище! Поехали, мальчики, ведьму ловить.
- Слово именинницы – закон для окружающих, – прапор распахнул все двери служебного авто. – Полезай, девчата. Ведьму поймаем, а на озере утопим. Вся ночь с нами!
Люся была не против покататься, но, заметив мою нерешительность, подошла:
- Там, на кладбище, нехорошо получилось. Лучше я домой пойду. Проводишь?
И тут же тень пробежала по её лицу – домой ей сейчас меньше всего хотелось.
- Люська, не дури! – крикнула Людка из машины. – Ты ж у меня на именинах. Другой раз не отпрошу, вот увидишь.
Тут и я сообразил, что зря кочевряжусь - лучше ехать куда-нибудь с Люсей, чем брести домой одному. Я подхватил её на руки и понёс в машину, шепча на ухо:
- Ночь, туман, струна звенит в тумане, и звезда с звездою говорит….
Уселись – я с девчонками сзади, прапор с Витькой впереди. Прежде, чем завести мотор, они снова открыли фляжку.
- Эй, ребята, - встревожился я. – Не так часто – кто машину поведёт?
- Вы бы действительно не увлекались, - поддержала меня Таня.
Машина тронулась. Николай врубил пьяного дурака - нарочито виляя по всей дороге, запел:

Ну и пусть, будет нелёгким мой путь….

Девчонки взвизгнули.
- Допрыгается, - заглянул я в мрачное будущее.
Таня с гордостью за кавалера сказала:
- Он вообще ничего не боится – это даже страшно.
- Ничего не бояться нормальный человек не может, - заметил я. – Даже если у него ума на мизинец, то и тогда он должен распознать хоть самую примитивную опасность.
- Ребята, нет проблем, - вклинился Гордеев. – Держу пари – люблю пари – что командир твой, Танька, струсит один на кладбище.
- Спорь, Таня, - посоветовал прапор, - без штанов юноша останется.
- Да ну вас, - Таня отмахнулась. – Дефицит нормальных людей хуже дефицита колбасы.
Она старалась держаться независимо, но видно было, как она любит Николая, всей душой тянется к нему, болеет за него и страдает. Люся сказала мне позднее:
- Ей хватило одной лишь его фразы: «Знаешь, я так себя люблю, так уважаю, что нашёл тебя».

- Не, ты скажи, Колёк, скажи, чего ты боишься, - пьяно приставал Гордеев.
- Чего боюсь? – Николай покосился на него. – В командировках часто бываю, люблю шашлыки на вокзалах есть. Вот и боюсь, что какая-нибудь зараза нерусская накормит меня собачатиной….
- Шашлык из собачатины…, - Витька передёрнулся от отвращения.
А Николай продолжил:
- Вообще-то в жизни и по долгу службы мне пришлось всякое повидать. Иногда такое, что и в кошмарном сне не привидится. Помню, стояли на Памире в летних лагерях. Местные все уши про снежного человека прожужжали, боялись его насмерть. Часовые, понятно, навзводе. Ночью лишний раз из палатки не высунешься. Луна жарит – светло, как днём. Лежу у окна, смотрю на звёзды. Не спится. Вдруг предстаёт неведомое – похожее на человека, лохматое, глаза круглые, светятся в ночи, взгляд наводит цепенящий ужас. Мы с минуту смотрели друг на друга через окно. А в палатке окно, сами знаете, - нет его. Схватил бы меня за глотку мохнатой своей лапой, и тю-тю прапорщика Шлыгина. Не тронул, отошёл, я потом подумал – пригрезился в полудрёме. Следы смотрел, часовых расспрашивал – ничего. На том и успокоился – пригрезилось. А потом повторилось. Я уже здесь служил. В наряде был, при оружии. Посты проверил, иду в караулку. Темень – в двух шагах ничего не видно. Вдруг кто-то из-за кустов скок на дорогу. Хвать меня за грудки. Я за кобуру, он меня за кисть. Чувствую, силища нечеловеческая. Стоим, боремся, вперив взгляд друг в друга. Тут я его признал. Глаза круглые, а белков нет – звериные глаза и в темноте светятся. Рыло, шея, всё тело мохнатое, одежды никакой, а на ногах стоит. Спрашиваю:
- Ты как здесь оказался?
Он оскалился, буркнул что-то по-своему, оттолкнул меня и – в кусты. Только его и видел. Я и стрелять не стал: попадешь – не попадёшь, а смеху на всю часть будет.
Николай умолк. Молчали и мы, заинтригованные рассказом.
- Жуть, - сказала Таня.
Огни посёлка скрылись. Прапор остановил машину, выключил фары, достал фляжку:
- Пора горючки долить – мотор не тянет.
- Дёрни глоточек, старина, - теперь уже вдвоём приставали ко мне.
Моё упорство начало раздражать Витьку:
- Вот экземпляр – взгляните, девчонки: не пьёт, не курит, культурно выражается.
- И правильно делает, - сказала Таня.
- Да ты может не мужик совсем, а? – Витька зарывался, и терпение моё иссякало.
- Может, проверишь?
- А пойдем, разомнёмся.
Мы спрыгнули на землю. Девчонки наблюдали за нами в открытую дверь, прапор высунул голову в раскрытое окно. Им казалось, мы шутим, но мы-то с Витькой знали, что миром нам не разойтись.
Он обошёл вокруг машины и встал против меня, руки в карманах, покачиваясь с пяток на носки, меряя меня презрительным взглядом:
- Ну, что, Светочка, Сонечка, Любочка… в морду тебе дать или по попке хлопнуть?
- А это, как сумеешь.
Он отшагнул в сторону и пнул меня, целясь в мягкое место. Ногу я его поймал, мог бы вырубить тут же ударом в пах, но пощадил неразумного и лишь, присев, подсёк вторую, опорную.
Витька гулко, всей своей массой хряснулся на загривок. Несколько мгновений лежал неподвижно, потом шевельнулся, потом заматерился, с трудом поднялся и ринулся на меня. Он будто действовал по моей подсказке - я уже выбрал такую позицию, что «уазик» оказался в трёх шагах за моей спиной. Витьке я сделал подсечку и чуть-чуть подтолкнул. Он взмыл в воздух и торпедой – головой вперёд – со страшной силой врезался в «уазик». Мне показалось, машина чуть не опрокинулась на бок, по крайней мере, её здорово тряхнуло.

Девчонки взвизгнули, прапор выскочил, но не к Витьке, сначала осмотрел помятую дверцу, присвистнул:
- Ни хрена себе!
Выскочили девчонки. Из бесформенной массы, распростёртой на земле, создали Витькино тело, усадили, прислонили спиной к машине. Голова его всё никак не могла держаться прямо и заваливалась набок. Татьяна, работавшая фельдшером в больнице, профессионально ощупала его.
- Крови нет, но шишка большущая. И шейный позвонок, возможно, сместился или мышцу защемило. Доигрались, дети малые.
Витька оказался живуч. Сначала он совладал со своей головой – заставил её более-менее держаться прямо. Потом начал харкаться и плеваться – то ли язык прикусил, то ли губу. Потом с помощью девчонок встал и добрался до своего места в машине.
- Ну и делов ты мне наделал, парень, - посетовал прапор и ко мне. – Ты самбист что ль?
- Нет, это из айкидо.
- Ну, дела! – к бравому вояке вернулось его мажорное настроение. – Нарвешься, где не ожидаешь. А, Витёк? Не ожидал?
Мой поверженный противник вяло махнул рукой и с трудом отвернул голову. Прапор предложил ему фляжку:
- Будешь?
Девчонки уселись в машину. Я остался один и почувствовал себя лишним в компании. Даже Люся не подошла ко мне, а советовала Витьке, что ему надо приложить к шишке на голове. Душевное напряжение, сопутствующее поединку, ещё держало меня в своей власти и подталкивало на какой-нибудь решительный шаг: ну, например, уйти прочь с гордо поднятой головой победителя. Посомневавшись, решил – так и сделаю, если обо мне не вспомнят в «уазике».
В этот момент слух мой уловил какой-то посторонний звук, и следом возникло саднящее чувство тревоги. Мне почудилось какое-то движение на дороге – кто-то идёт навстречу нам.
Я тронул Николая за плечо и указал в темноту. Меня поняли все, замерли, вглядываясь. Отчётливо стали слышны звуки шагов и обрывки разговора.
Неожиданно вспыхнули фары, и в их свете мы увидели трёх парней в ковбойках и тельняшках. Они остолбенели от неожиданности, а Николай не дал им опомниться.
- Руки в гору! – крик слетел с его губ с внезапностью выстрела. Он выскочил из машины, выхватил пистолет и присел на полусогнутых ногах, как это делают американские полицейские в боевиках.
- Аттас, менты! – парни бросились врассыпную.
А Николай, вернувшись в машину, толкнул Виктора в бок:
- Как я их?
Гордеев тихонько выругался, приложив ладонь к шее.
- Может, вернёмся?
- Только вперёд! – это были его первые слова после лобовой атаки стальной дверцы «уазика».
Николай тронул настолько стремительно, что машину занесло.
- Кажется, нам лучше подъехать с задов, - сказал он через несколько минут и свернул с дороги. Выключив фары, вёл «уазик» полем, а потом вдоль ограды кладбища, наконец, остановился и выключил мотор. В его руках вновь булькнула фляжка.
Виктор - странное дело – отказался.
- Ты не забыл наш уговор? – кажется, он решил отыграться на Николае, потерпев неудачу со мной. – Коль, да на тебе лица нет. Ладно, поехали купаться.
Прапор и, правда, как-то весь подобрался, оставил свои шуточки и ухмылки, сосредоточенно хлебнул спирта, помедлил, ожидая прилива энергии, сунул куда-то фляжку, достал из нагрудного кармана зеркальце:

- Эту вещицу, юноша, найдёшь на столике у обелиска погибших вертолётчиков. Естественно, когда я вернусь. Не скучай, прелесть моя – я мигом.
Первый раз он потянулся к Тане с поцелуем и чмокнул куда попал.
Он ушёл, мы остались. Я обнял Люсю – первый раз после драки – она потянулась ко мне. Всё, мир в доме восстановлен. Мы забрались в «уазик» и занялись более приятным делом, чем походы по кладбищу – стали целоваться.
Вскоре в машину вернулись девчонки.
- Где Виктор?
- Ушёл за Николаем.
- Идиот! Он же на пулю нарвётся.
Моё беспокойство передалось девчонкам.
- Антоша, иди, верни его.
- Хочешь, чтоб было два идиота? Или два свеженьких трупа….
Нам действительно ничего не оставалось, как пассивно ждать развязки – счастливой или, может быть, роковой. Потянулись томительные минуты ожидания. Все молчали и напряжённо вслушивались в ночную тишину.
- Счастливая Люська, - тоскливо, по-бабьи сказала Таня. – Мужик словно к юбке пришит, ни на шаг в сторону.
Комплимент, скажу прямо, довольно сомнительный.
Луна одним краем своим протиснулась сквозь облака и осветила окрестность колдовским светом. Под машиной послышалось шуршание – выкатился игольчатый клубок. Ёжик с кряхтением перебрался через канавку. Мягкий топоток затих за оградой кладбища, и больше ничто не нарушало тишину. Сёстры задремали, привалившись друг к другу. Люся, кажется, спала на моей груди – дышала глубоко и ровно, изредка причмокивая уголками губ.
Томительное ожидание длится, длится…. И вдруг – бах! – выстрел. Крики где-то на той стороне кладбища.
Доигрались!
Девчонки выскочили из машины, суетятся, ахают, но идти в темноту боятся – меня посылают. Я зло в ответ:
- Хорошие были парни. Теперь одного в могилу, а другого за решётку.
Снова выстрел, и опять кто-то кричит истошно. Я тащу девчонок за машину:
- Стойте здесь, а то – не дай Бог! – шальная прилетит
- Не ходи, - хватает меня за руку Люся.
- И не собираюсь: куда идти – под ствол придурка? Будем ждать.
Виктор первым вернулся. Перепугал девчонок, но и успокоил:
- Колька не в меня стрелял, за кем-то погнался. А может, это за ним гнались. Вообщем, на мазарках кто-то есть, и этот кто-то натворил там делов. Не плачь, Танька, живой твой прапор, только штаны замочил. А вот и он, кажется.
Тёмный силуэт возник над забором, обломив штакетину, упал, выругался, и через минуту к нам подошёл Николай.
- Поехали! – объявил мрачно, сел, завёл машину и, не дожидаясь, пока мы захлопнем дверцы, рванул с места. Включил фары и полем без дороги помчал к посёлку.
- Что, что случилось? – наседали девчонки.
- А я откуда знаю? – отрезал Николай.
Высадив нас у дома Карасёвых, он тут же укатил на службу, ничего не объяснив.
С того вечера наши отношения с Виктором закончились – да я и не жалел. С Люсей мы встречались всё лето, но на кладбище больше не ходили. Первого сентября разъехались на учёбу по своим городам, поклявшись встретиться на зимних каникулах.
Вот и вся история. Если интересуют подробности триллера, найдите прапорщика Шлыгина, да и расспросите обо всём.

Рассказ Евгении Ивановны Соколовой.
Я и сейчас, только лишь глаза закрою, чутко слышу хрустальный звон колокольчиков её голоса. Сказать по правде, девочка любила меня больше родной мамочки. А я в ней души не чаяла, ревновала даже к письмам с иностранными марками, которые сама ей читала. С содроганием ждала того момента, когда вдруг приедет её беспутная мать и отберёт у меня единственное сокровище.
Ночами ни однажды вставала я и заглядывала в её спаленку, где Оленька лежала в кроватке и крепко спала. А мне чудилось, будто просила шепотком: «Баба, укрой – мне холодно». Тихонько подходила к ней, поправляла одеяльце и прислушивалась к её ровному дыханию. Потом так же тихонько на цыпочках уходила к себе. О каком другом счастье может мечтать одинокая старуха?
Что могу сказать о себе? Зовут меня Евгения Ивановна, пенсионерка с семилетним стажем, живу тихо, уединённо и довольно прилично. Жила допрежь одна-одинёшенька, близких родственников растеряла где-то по белу свету, так что племянница со своей просьбой обратилась, как снег на голову, к нечаянной радости. А оказалось, к непоправимо горю. Я даже не успела вскрикнуть - всё было так неожиданно, так страшно, так чудовищно, что в первый момент силы оставили меня, лишив возможности двигаться и говорить.
Моя Оленька играла с другими детьми, только на полметра сбежала с газона на дорогу за мячиком…. И откуда взялся этот зловещий мотоциклист? Он и в самом деле был такой – в чёрной кожаной куртке, под тёмным стеклом шлема не видно лица.
Девочку сбило передним колесом, чем-то зацепило, проволокло, кувыркая – только ручки и ножки мелькали в воздухе – несколько метров, и осталась она лежать на асфальте неподвижной, а мотоциклист умчался.
Готовыми разорваться от ужасами глазами смотрела, как над Оленькой склонились люди, остановилась машина, девочку увезли. А я не могу подняться со скамьи – ноги отказали.
Помню, мать её говорила:
- Папуас этот так, мешок с деньгами - для меня нет никого на свете дороже Оленьки. Береги её, теть Жень, смотри за ней - она такая юла….
А я:
- О девочке не волнуйся - всё будет хорошо.
И вот, не уберегла. Что теперь будет? Как теперь жить?
Всё думаю, этого не могло быть, это не правда, сон кошмарный. Сейчас открою глаза и услышу её звоночек-голосочек, иль увижу, как посапывает она в своей кроватке. Ведь кошмары, бывало, и раньше снились, когда оказываешься в самой безвыходной ситуации, а потом вдруг понимаешь, что всего-навсего сон, и стоит открыть глаза, всё и кончится. Тогда становится интересным – а что же дальше? И порой жалеешь, что проснулась не вовремя. Такого кошмара и во сне не пожелаешь.
Я, наверное, пришла в себя уже дома. Не помню только - сама пришла, иль люди добрые помогли добраться. Только огляделась: всё стоит на своих местах – кресла, стулья, телевизор, шкаф – а чего-то не хватает. Вспомнила голос чей-то там, на улице: «Девочку в больницу увезли, а бесполезно – не дышит». Какую девочку? Где моя Оленька?
Схватила с комода фотографию – у Оленьки в руках большая кукла с косичками, да и сама она с косичками и очень нарядная – уткнулась в неё лицом и вою от жалости и страха. И всё вздрагиваю, будто на меня этот проклятый мотоциклист наезжает, то с одной стороны, то с другой.
А потом видения начались. Глаза закрою и ясно вижу последний миг, только по-другому, иначе как-то. Девочка моя, поди, и не увидела смерти – так быстро всё произошло. А мне теперь чудится - Оленька, отпрянув, завизжала. Кукла вдруг в руках у неё оказалась, выпала с глухим стуком – на неё и наехал мотоциклист. Девочка моя лицо ладошками закрыла и кричит, а куклу по асфальту тащит байкер проклятый. Тут я рвусь на помощь и натыкаюсь на мебель, стены, двери.

Бедная, бедная моя девочка. Может, вы знаете, что чувствует бездетная женщина, когда называет её «мамой» дорогое существо? Однажды Оленька, испугавшись чего-то, протянула ко мне крохотные ручки и тоненьким голоском позвала: «Мама, мамочка…». Я тогда крепко обняла свою внучку, прижала к сердцу и заплакала слезами радости и умиления. А Оленька гладила меня по щеке и утешала.
Оленька! Как тяжело на сердце. Где-то сейчас твоя невинная душенька? Я представила, как она ждёт свою мамочку, ночами тянет свои крохотные ручки…. Оленька, я иду к тебе!
Нет, это было уже позднее, после похорон. Телеграмму я никуда не посылала. Не знаю почему. Может, не хотела тревожить племянницу в её жаркой Африке – пусть негритят рожает да нянчит. Может, думала, что и сама долго не протяну – день-два да в гроб, и никакой ответственности.
После похорон ночами стал мне чудиться её голосок: «Бабушка, мне холодно – укрой». Будто за окном скребётся. В отчаянии рвану шторы, припаду к стеклу – никого.
Один раз на луну засмотрелась - она ведь всем светит, и свет её холодный. Может и впрямь Оленьке холодно в могилке? Сейчас же нужно бежать и укрыть её, согреть мою бедную девочку. Казалось, от этого и самой станет легче. Мне, как глоток воздуха, нужны были деятельность, прежняя забота о девочке. Надо было лечь рядом с ней в могилку. Чужие люди увезли с кладбища, а я послушалась. Покорилась. Где было моё сердце?
Это сейчас я рассказываю всё подробно так. А в те дни я ничего не видела и не слышала - была раздавлена, убита, смята. Соседи, заметив, что я мало вменяема, стали подносить продукты из магазина. А я дни напролёт никуда не выходила, всё дремала в своей квартире. А по ночам уходила на кладбище, укрывала холмик, под которым покоилась моя девочка, разговаривала с ней. Она меня утешала: «Не плачь, бабушка. Теперь я на всю жизнь для тебя останусь маленькой. А то б выросла, уехала и забыла про тебя».
Она являлась ко мне такой, какой лежала в своём гробике в моей комнате – точёное, белое, как мрамор, личико её было прелестно. Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь так неожиданно оборвалась. И не было этой противной ваты, затыкающей её носик и ротик – даже на третий день из перемолотого внутри организма выступала сукровица.
В ту ночь я как обычно бодрствовала возле её могилки. Холмик прикрыла атласным одеяльцем. На коленях разложила конфетки и её любимые прянички. Тихонько беседую с Оленькой. А потом будто чьи-то голоса послышались, раз, другой. Шаги совсем рядом раздались. Услышав необычный шум в такой поздний час, я выглянула на дорожку и чуть не ткнулась сослепу в эту парочку.
Признаться, то была не самая приятная минута, так как парень, видимо перепугавшись, становился агрессивным. Спасаясь бегством, как гонимый дух, забилась куда-то под кустик и затаилась.
Ко мне впервые за эти дни вернулось чувство реальности. Кто я такая есть? Слабая, больная старуха, забравшаяся в неурочное время чёрте куда. Случись что, никто не придёт на помощь.
Вместе с этими мыслями подкралась лихорадка. Я дрожала всем телом, жалкая в своём волнении, а голова моя – я это чувствовала – тряслась, как у паралитика. Впрочем, не исключалась мысль и о каком-то наваждении - место-то, сами понимаете, какое.
Над кладбищем стояла глубокая призрачная тишина. Я всё дрожала и прислушивалась. Может быть, ушли? Может быть, у них свои интересы, и нет им дела до глупой старухи? Не в моём характере за чужой забор заглядывать, стало быть, и им нет повода цепляться.
Мало-помалу успокоилась. Огляделась. Полная луна выплыла из-за туч, стало светлее. Слёзы облегчения навернулись на глаза. Опустила голову на руки и тихонько заплакала. Подумала, как моей внученьке одной-то здесь, и почувствовала удар в сердце. Я вдруг вся похолодела. Тогда впервые подумала, что однажды мне не хватит сил вернуться домой.

Мистических страхов во мне никогда не было, живых людей я боялась. А теперь вот вспомнила про овраг, из которого, поговаривали, вылазят черти за душами грешников, и жутко стало на душе.
Когда вновь голоса послышались, сердце моё сорвалось и помчалось вскачь. Стала внимательно прислушиваться, чтобы хоть по словам определить, что за люди ходят по кладбищу ночной порой, какие цели у них. Всматриваюсь во тьму до боли в глазах, и будто бы три тени различила - ищут что-то то ли черти, то ли люди, не разобрать.
- Бу – бу – бу, - доносятся глухие голоса.
Вот кто-то прошёл совсем рядом.
- А вот здесь давай! – мужской голос будто над ухом выстрелил
- Саня! Чёрт! Да убери ты лопату! Ой! – застонали где-то близко, и я, сжавшись, прильнула к земле.
Непонятные звуки раздавались совсем рядом и будто шли из-под земли. Не сразу я догадалась – яму копают. А поблизости негромко переговаривались:
- Саня, давай по очереди - лопата-то одна.
- На, - торопливый ответ.
Совсем рядом со мной протопали чьи-то ноги. Мимо лица скользнул профиль штыковой лопаты и почти бесшумно вонзился в рыхлый грунт.
- Фу, гадость!
На меня посыпались комья земли. Я умирала со страху в двух шагах от гробокопателей, и ничего другого мне не оставалось. Чиркнула спичка, кто-то прикурил.
- Гляди, гляди! – испуганно зашептали в темноте.
В пятне света явилось страшное человеческое с белыми оскаленными зубами. Оно покачивалось в темноте, а зубы целились прямо на меня. Лопата на миг поднялась в воздух, а потом снова с зубовным скрежетом вонзилась в почву. Земля под нею вздрогнула, будто ей было больно.
- Да ну вас! - раздался весьма спокойный голос. – Нашли, кого пугать.
Через минуту тот же голос продолжил:
- Безобразно это, мужики.
- А, брось. Мертвякам до фени.
- А вообще-то это дело подсудное. Завтра увидят, ментов пустят по следу, и…. конец твоей карьере, Саня, - третий голос прозвучал в ночи.
- Запросто может быть, - сказал первый, выбираясь из раскопанной ямы.
Другой занял его место и взял лопату:
- Не дрейфь – прорвёмся, зато будет потом, что вспомнить.
От разговоров этих, вполне обычных, страх мой мистический таял, но перед глазами ещё покачивалось в темноте страшное лицо с оскаленными зубами.
Я как-то не заметила, когда они закончили своё дело. Только вдруг стало тихо, будто и не было никого. Тишина, как тёмная и неподвижная вода разлилась над кладбищем и заложила уши. Сколько я не напрягала слух, ни малейшего звука не уловила.
Потом вдруг почудились мне причитания, доносившиеся из развёрзнутой могилы: «О, человек, спроси у людей этих, зачем потревожили меня, зачем мне голову отъяли?» Ко мне обращались эти стоны и мольбы. Сердце моё сжалась, слёзы выступили на глазах. Я придвинулась к краю могилы, чтобы заглянуть туда….
Колющий холодный страх сжал моё сердце, когда рыхлая почва пошла из-под моих колен, и я скатилась вместе с землёй на крышку гроба. Она была пробита, и осколок доски уколол занозами мои руки. Тяжёлый дух с головой накрыл меня.
Я попыталась выкарабкаться, но тщетно – хоть яма широка, да стенки круты. Потом я кричала, звала на помощь, и, наконец, затихла, вся трясясь от ужаса, жадными глазами всё искала кого-то в звёздно-облачном небе. Никаких движений, никаких посторонних звуков.
Много ли времени прошло - не знаю. Для меня оно будто остановилось. Вдруг слышу быстрые шаги в стороне. Человек. Я уже никого не боюсь - чувствую, ещё немного и задохнусь в этом смраде. Пусть хоть кто будет, хоть гробокопатель, хоть убийца, лишь бы вытащил отсюда на свежий воздух. Лишь бы сам теперь меня не испугался. А то как задаст стрекача, приняв меня за чёрте кого. Сиди тогда, старая, до утра.

Шаги совсем уже близко. Замерли. Кто-то шёл, увидел разрытую могилу и остановился. Тогда я шевельнулась, показаться чтоб, но говорить ещё боюсь.
Человек увидел моё лицо и дёрнулся назад. Крик у него непроизвольный вырвался, дикий, гортанный, крик человека, которому перерезают горло. Проглотил он свой крик, поперхнулся.
Никакого ущерба я в нём не заметила. Видимо, просто испугался человек, потом опомнился, не захотел шуметь. Придвинулся чуть ближе. Мне его хорошо под луной видать. Глаза широко распахнуты, дышит ртом, зубы видны. Лицо молодое.
- Подождите, - тихо говорю. – Я не причиню вам зла, только вы меня не бойтесь.
Голос его долго не подавал признаков жизни, только шумное дыхание, потом прерывистый вздох, и, наконец:
- Ты из могилы? Чего тебе здесь надо?
- Плохо мне, помоги выбраться.
- А зачем же раскопалась?
Шутит или верит?
- Я случайно сюда упала. Выбраться не могу. Старенькая я.
Лицо его передёрнулось любопытством, но в глазах ещё присутствовал страх и настороженность. А у меня заныло в груди. Я больше не могла выносить эту загробную вонь.
- А пахнет-то от тебя… Фу! – голос его был ещё не твёрд, но в словах уже бравадой потянуло. - Ты там одна или с костлявым другом?
- Вытащи, - говорю. – Не до шуток мне.
- Боюсь, мать, что физически не смогу это сделать, - он тронул свой затылок. – Шею, понимаешь, подвернул. Но тебя здесь не бросим. Друзья у меня поблизости – сейчас позову, и мигом вытащим.
- Ну, так зови скорей, - прошу. – Невтерпёж мне здесь сидеть.
Он чуть придвинулся, разглядывая меня.
- Ставлю десять против одного, что студент со страху в штаны наложит.
Чиркнул спичкой, поднёс огонёк к моему лицу.
Представляю, что он увидел. Вся перепачкана, руки до крови ободраны – ни дать, ни взять, вурдалак из могилы.
- Я тебе, бабушка, сейчас самого вежливого притащу.
Звук его быстрых шагов растаял в ночи.
И снова томительно потянулись минуты ожидания, но уже проклюнулась надежда на спасение. Скорей бы! Целую вечность сижу в этой вонючей яме. От дурного запаха кружится голова, чувство реальности притупляется, видения и голоса какие-то вновь подступили. И вдруг…
- Руки в гору, падла! И стой, где стоишь, если не хочешь лишней дырки, – голос будто над ухом выстрелил. Потом короткая, как блеск молнии, вспышка и гром настоящего выстрела.
Чьё-то тело сигает на меня из темноты. От удара я, наверное, потеряла сознание. Не знаю, надолго ли, но, когда пришла в себя, топот и крики слышны были где-то вдалеке. Что это было? Кто это был? Что за наваждение! Вспомнила – кто-то ко мне в могилку свалился. Прислушалась – точно рядом кто-то есть: отчётливо слышу сиплое прерывистое дыхание.
- Парень, - спрашиваю, - ты живой? Где твои друзья?
В ответ – крик, исступлённый, дикий, можно сказать, на последней ноте бытия, и разом оборвался. Неслышно стало и дыхания, сколько я не вслушивалась.
Немножечко проползла по шаткой крышке гроба, пошарила рукой и нащупала чью-то ногу в штанах и сапоге. Человек полулежал, прислонившись спиной к стенке могилы, без признаков жизни.

Тут мне пришёл в голову план спасения. Я ступила на его ногу, потом на плечо и – вот она свобода! Легла животом на край могилы и кое-как выползла наружу.
Свежий воздух ворвался в грудь, закружил голову. Я и на ноги побоялась встать – всё ползла и ползла подальше, прочь от злосчастной могилы. Хотела присесть, отдохнуть, но вдруг – снова выстрел, крики, топот.
Я мигом приняла вертикальное положение и припустила с кладбища, насколько хватало сил моим больным ноженькам. Всё боялась, что схожу с ума, что бегу прямиком в сумасшедший дом…. Такие вот дела.
Больницы, как видите, не миновала, хотя доктор уверяет, что это лишь следствие от нервного потрясения на смерть внучки, и что со временем это пройдёт. О том, что произошло со мной на кладбище, никому прежде не рассказывала – ещё засмеют, боялась. Ну, и вы с языком-то построже….

Рассказ Александра Левеева
Отряд назывался «Ассоль». Командир говорил: «Ассоль – это символ верности, верных наших заработков». И действительно, бабок в это лето хапнули мы не мало. Повезло с БРУ – бетонно-растворным узлом. Отремонтировали старый, брошенный, и погнали бетон с раствором. Нахватали нарядов на строительные работы и разъехались по объектам.
Мы втроём – Сашка Солдатов, Вовка Неволин и я – делали отмостку какому-то бесконечному, сборно-профильному сооружению.
С Солдатом у нас было много общего – один возраст, служба во флоте, потом рабфак и учёба на одном потоке. Неволин другой статьи - вчерашний школьник, с мягким пушком под носом вместо усов, был он самым молодым в отряде, но и самым вёртким, битым, отчаянным. Не я один это заметил. Ему говорили: «Добром ты жизнь свою не кончишь». А он: «Умение во время умереть гораздо важнее умения невовремя родиться».
Всё ж ему трудно было в отряде. Мы с Сашкой постарше, покрепче, к работе привычные и ему спуску не давали. Руки его не держали посильный нам груз, на полдороге пальчишки Вовкины самопроизвольно разжимались, носилки падали, бетон расплёскивался. Мы, естественно, ругали слабака.
Тогда он придумал чалку на плечи, за которую цеплял носилки. Трясясь и подламываясь, как былинка на ветру, пёр ношу до самого конца и даже аккуратно вываливал бетон за опалубку.
В перекурах бурчал: «Потаскаешь так до вечера и, не дождавшись смертного часа, живым в гроб на карачках поползёшь».
Оживал по окончании рабочего дня.
Неподалёку от объекта для ночлега снимали мы сарайчик у одной пожилой парочки. Старик частенько к нам заглядывал – водочки хлебнуть на дармовщинку, потрещать о том, о сём. После стаканчика–другого, Фёдор Лукич - так его звали - готов был погибнуть за правду. Просто рвался в безвестные герои. Поначалу это смешило, потом надоедать стало.
- Ты, Лукич, всё про политику. Ты нам про любовь что рассказал….
И дед охотно начинал:
- Я был помоложе, тоже спуску женскому полу не давал. Да и сейчас, при счастливом случае, не безгрешен. Но разум-то не зря человеку даден….
- Молодку бы тебе сейчас, а, Лукич?
Старик крякнул, поморщился и от полноты чувств чихнул.
- Будьте здоровы! – вежливо пожелали мы.
- Благодарствуйте, - так же вежливо отвечал Фёдор Лукич и деликатно высморкался с помощью двух пальцев, изящно оттопырив мизинец.
- Жена-то ревнует? – донимал его Неволин. – Возьмёт да и бросит тебя на старости лет. А, Лукич?

- Не бросит - какая ни на есть, а всё же баба. Верно? Всех их из одного ребра для нас сделали. Вот и обращение к ней имей, как положено: когда приласкай, а когда и пожури – вот и не бросит.
- А когда первый раз с женщиной…. Помнишь?
Вовку послушать - он на танцы без ножа не ходил, с ментами из обреза перестреливался, а по женской части, видать, приотстал, но интересуется.
Лукич покряхтел от усердия, пытаясь что-то извлечь из своей намозоленной годами памяти, но тщетно. Рад бы угодить, да нечем. Но всё же посчитал, что трудился не напрасно и безбожно задымил чужою сигаретой.
Неволин разлил остатки на четыре кружки (Лукич здесь свою персональную имел), перекрестил:
- С Богом, славяне!
Лукич был не из бодреньких. Порой казалось, он готов рассыпаться от лёгкого дуновения летнего ветерка. Но это только казалось.
Выпив, крякнув, отерев несуществующие усы, сказал:
- Все русские люди – весельчаки.
- А как же! – Неволин задрал рваный тельник, зашлёпал ладошками по впалому животу. – Знаешь, Лукич, нашу, анархистскую?

Мы же их порежем, мы же их побьем
Последних комиссаров в плен мы заберём!

- Чудной ты парень, - покачал головой старик. – То в Бога веришь, то в Антихриста. Держись одной веры. Лучше за Бога – понятнее. В народе говорят: «Бог не обидит – бабу отымет, так девку даст».
- Не ври, Лукич, - погрозил ему пальцем осоловевший Солдат. – Ты же атеист, первый колхозник и поныне – активист и общественник.
- Избави Бог от вранья! – обиделся старик. – Я за правду держусь, как за подол матери. Меня правде отец учил ещё в отрочестве. Да как! Сколько лет прошло, а учебное то место и по сей день чешется. Как сяду, так тут же о правде и вспоминаю. Так что о вранье ты зря.
Хмелем закружило голову. Не пьянею быстро, но уже вторая бутылка покатилась в угол.
Я наблюдал за Неволиным - долго ль он до кондиции доходить будет? Попутно видел в нём черты человека циничного, без идеалов, ни в кого и ни во что не верящего, но и не лишённого своеобразного обаяния….
От этих мыслей отвлёк меня Лукич:
- О чём призадумался, Алексаша? Иль загадку какую гадаешь?
Не хотелось пускаться с ним диалог, и я наставительно изрёк:
- Если в жизни и бывают загадки, то только потому, что их придумывают.
- Не трожь его: он пьяный – буйный, - развязно хохотнул Неволин.
Лукич переключился на другую мысль.
- Нет, Алексаша не пьяница. С пьяницы какой спрос? Мой кум бывало говорил: «Выпьешь рюмку-другую и не поймёшь, то ли собака рычит, то ли в животе бурчит».
А я, глядя на старика, подумал: «Прирождённый неудачник с тусклыми глазами старой, всем надоевшей собаки, которая постоянно озирается, пытаясь угадать, кто и с какой стороны пнёт её в очередной раз».
Вспомнил, как он появился первый раз в сарайчике - сговаривались-то с его старухой. Держался не вызывающе, но с чувством собственного достоинства, как человек хорошо знающий себе цену и не собирающийся продешевить. Мы пили водку каждый вечер, сначала как профилактику от дизентерии, потом по привычке – деньги были. Поднесли старику….
- Мущинский разговор, он и есть мущинский разговор. Такой разговор мы завсегда понимаем, - сказал хозяин сарая, деликатно почёсывая мизинцем правой руки затылок.

Он не против был потолковать с «мышлявыми» людьми, коими он нас считал. Его житейская мудрость своей прямолинейностью и увесистостью напоминала железный лом, которого много было при социализме, но не находилось ему места в новом времени. Главное, по мнению Лукича, чтобы каждый находился при общем деле, а «собаки-демократы» всё поломали. Старик ругал нещадно всех подряд. Единственный человек, на которого он не обижался – это он сам. В его маленьких тусклых глазках навсегда застыла грусть. То ли он скорбел о несчастном человечестве, то ли о своей невоплощённой мечте…
Неволин уже горланил другую песню:
- Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс! Лукич, а слабо нам царя вернуть, чтоб было кому кланяться?
Старик не ответил. Кажется, он затеял диалог со своей совестью - шевелил беззвучно губами, устремив взгляд вдаль.
Почали третью бутылку. В самый разгар тайной вечеринки, когда волнам хмельного веселья становилось тесновато в сараюшке, появилась Евдокия Карповна, хозяйка то есть. Втиснулась бочком в дверь, осуждающе покачала головой.
Из вежливости поднесли ей кружечку с водкой. Судя по разговорам старика, она не пила, но на этот раз, преодолевая отвращение, выпила. От удивления ей налили снова, но она отказалась. Евдокия Карповна поскребла лоб, что, должно быть, свидетельствовало о напряжённой работе мысли и, глядя поверх наших голов, изрекла:
- Гляжу на вас и убеждаюсь - мир создал не Бог, а злые духи.
Мы так и опешили! Ожидали всего – брани со стариком, угроз для нас иль осуждения, благодарности за угощение, но только не нравоучений, за наш же счёт.
Опешили мы с Солдатом, а Неволина трудно чем смутить. Я всё больше убеждаюсь - по этому парню не плачет, а просто рыдает тюрьма.
- Это всегда так бывает после первой рюмки, - осклабился он. – Ты, бабуля, выпей вторую – хвалить нас начнёшь, а после третьей – в пляс пойдём.
От улыбки её некрасивое лицо стало ещё более непривлекательным.
- Отпила уж своё. Да и деда моего не накачивайте - сердцем мучается.
Неволин перехватил её зоркий взгляд на зелёный лук и огурцы, принесённые Лукичом на закуску, и затараторил:
- Внукам сказки-загадки сказываешь? Ну-ка разгадай мою - начинка мясная, а пирожок из дерева.
Вовка, наверное, аппетит ей пытался испортить, но старая так ничего и не поняла. Зато Фёдор Лукич, обладавший завидной способностью быстро переходить от огорчений к радостям, ликующе сказал:
- Каких ребят в институтах учат, а!
Неволя изобразил отрицательный жест указательным пальцем, пропел:

Хулиганом я родился, хулиганом и помру….

Узнав ответ Вовкиной загадки, Лукич сказал, обращаясь ко мне:
- Жизнь прожил, войну перемог, а к мертвякам никак не привыкну. Как гляну на покойника, так неделю ничего в рот не беру. Не то, чтобы не могу, а неохота. Вот беда!
Лукич говорил неторопливо, не спуская с меня выцветших, занавешенных редкими ресницами, глаз.
- Да? – спросил я для того, чтобы что-то сказать. Подумав, продолжил. – В жизни всё бывает, даже то, чего не бывает.
В общей болтовне Сашка Солдатов не принимал участия, сумрачный и задумчивый сидел в углу сарая и курил, сосредоточенно наблюдая, как струйка серого дыма, извиваясь и клубясь, рассасывалась где-то под потолком. По его брезгливому выражению лица было видно, что ему что-то не по нутру. И старики, мне кажется, его немного побаивались. От всего его облика – от походки, жестов, манеры говорить и слушать – исходила уверенность. А мало кто любит людей, слишком уверенно шагающих по жизни.

На последнюю реплику старика он встрепенулся и меланхолично заметил:
- Единственное, что люди охотно делают, так это глупости.
Когда он начинал говорить, его бледное лицо становилось совсем белым, словно вырезанным из бумаги, а синие глаза темнели. Я подозревал в этом последствия специфики службы на атомной субмарине.
Мы с Лукичом разом уставились на него, ожидая объяснения. И он продолжил:
- Ты, Фёдор Лукич, наверное, и смерти боишься? А, должно, знаешь, что боятся помирать в срок только скупердяи-стяжатели, которым нажитое жалко оставлять. Ведь в Писании сказано: «Не собирайте себе сокровищ на Земле, но собирайте их на небесах».
Я знал, Солдат в подпитии и не такое мог выдать. А Лукич так и разинул рот в изумлении. Ненадолго установилась тишина. Только Вовка Неволин не мог примириться с ускользающим от него общим вниманием.
- Придёт, Лукич, за тобой безносая и… как говорят истинные артисты – каскад под зад и три кульбита.
- Что-то вы рано, ребятки, о смерти заговорили, - осторожно высказался Фёдор Лукич.
- Будем жить, пока живётся, - подхватил Неволя. – Ибо жизнь прекрасна, а гонорея омерзительна.
Вовка ещё трепался о чём-то, пока не допёр, что Лукич и старуха его, как черти ладана, боятся рассказов про покойников и прочие страсти. Тут нашего приятеля понесло, а хозяева сарайчика сидели перед ним загипнотизированные своими страхами, как обезьянки перед удавом.
- … до сих пор по ночам кошмары мучают: трупы, стоны, кровь рекой…, - заканчивал Неволя очередную историю, критически осматривал слушателей и начинал новую. – А вот однажды в церкви брошенной я на спор ночевал….
Я помалкивал в сторонке и лузгал семечки, аккуратно сплёвывая шелуху в кулак. Делал вид, что всё происходящее меня не касается. Но нарастало раздражение на стариков и болтуна. Старикам пора бы закруглиться, а нам принять ещё по одной да на боковую - завтра рано вставать.
- Чего молчишь? – спросил меня Солдатов, облизнул языком губы и растянул их в улыбке. Улыбка получилась одновременно и добродушной и хитрой.
- А что можно добавить к этакой брехне?
- А не послать ли нам Неволю в дом к старикам сказки перед сном рассказывать?
- Этот вопрос стоит обкашлять.
- Надоели! – громко сказал Солдат и перестал улыбаться.
Все, кроме меня, вздрогнули и уставились на него.
- Надоели, говорю, Неволя, твои басни. Не пора ли переспать?
Старики охотно повскакали с мест и в двери, Неволя не отставал, досказывая что-то на ходу, играя голосом и гримасничая, вжившись в сюжет очередной своей истории.
Избавившись таким образом от болтуна и его невольных слушателей, Солдатов задремал, прикрыв глаза, а я огляделся. Несмотря на некоторый беспорядок, в сарайчике было даже уютно. На земляном полу настелены доски, три матраса на них, одеяла – отрядное имущество – тут же верстак Лукича, заменявший нам стол. Только серо было от табачного дыма, зато не слышно комаров.
Когда появился поскучневший Неволя, Солдат открыл глаза и улыбнулся:
- Куда пропал, капельмейстер?
Улыбка у него получилась хорошая – широкая, добрая. Улыбались не только губы, но и глаза, и бледневшие при разговоре щёки. Я так никогда не умел улыбаться. А жаль: улыбка человека – память о его детстве.
Неволин преобразился, разливая по кружкам заныканую от стариков водку, вновь болтал без умолку:
- Я деду говорю, будешь в наших палестинах, непременно заходи. Что водка, я тебя кое-чем покруче угощу - «поширяемся» всласть.

Кажется, я зря заподозрил его в сочувствии к назойливым старикам - оно ему было совершенно не свойственно. А мы с Солдатом, не сговариваясь, осуждали беспардонность наших хозяев. Ладно, дед тут каждый вечер торчал - притащит пучок лука и пьёт нахаляву. Сегодня ещё и старуха припёрлась, и ей наливай. Да и неинтересные они люди, уже успевшие переступить тот невидимый порог, который отделяет мудрую старость от умственной дряхлости.
Неволин тяпнул полкружки, отдышавшись, сказал:
- Лукич, говорю, не слыхать - мертвяки тут у вас ночами не шалят? По гостям не шляются? А то мы спим, не запираемся. Напугался, перекрестился, через плечо плюёт: «Упаси, Бог!». А что, братва, устроим под дембель старикам «крестный ход» с венками? Можно и пирожок притащить с начинкой….
Выпитая водка возымела своё действие, и Неволя загорелся немедленно осуществить свои зловещие планы.
Солдат его остужал:
- Не советую, салага, судьбу испытывать – сам в штаны наложишь.
Неволя зыркнул на Сашку полупрезрительно, сунул в рот сигаретку, прикурил:
- Судьба – баба добрая.
- Для кого как….
- Для настоящих моряков, понятно, не для конюхов-подводников. Меня лично навек полюбила, не первый год с ней марьяжу.
Умел Неволя найти слабую жилку человека, залезть к нему под кожу.
Тут, отвлекаясь, скажу, почему по Вовке тюрьма рыдает. Может и было в его рассказах не мало трёпа, однако, на его тщедушном теле живого места не было от шрамов. Не врачи ж его резали вдоль и поперёк, отыскивая аппендикс….
Тут и я, молчавший, вставил своё слово:
- Странный ты, Неволя, и умом немного грабленый. У меня на памяти точно такой на посудине бедствовал. Алексеем дразнили. Только ты на язык ещё борзее….
- Серый ты, пехота, в брашпиль твою мать! – ругнулся Неволя.
Всё-таки на кладбище мы в ту ночь пошли - то ли Неволя раззадорил, то ли у самих сон пропал. Я лично, помнится, пошёл проветриться, Солдат – не знаю почему, может, за компанию, а Вовка с собой лопату прихватил.
До кладбища добрались: дорогу знали – были однажды в овраге за ключевой водой. Я и теперь туда шёл - хотел хлебнуть да умыться. Приятная штука! И ещё купаться люблю по ночам. Но здесь близко негде, вот и чесали немытые тела от бани до бани.
Неволя присмотрел запущенную могилку без оградки, копать начал. Я думал, он покобенится перед нами, устанет да бросит. Потом думал, Солдат его остановит. Но тот молчал да покуривал. Когда уставший Неволя вылез из начавшей углубляться ямы, Сашка сам туда спрыгнул, долго копал, а потом мне лопату предложил.
Чёрт! Не знаю, как всё это получилось. Может, пьяные сильно были? Короче, вот и я уже в яме, налегаю на штык ногой, и черенок в руках поскрипывает, а руки от возбуждения ходуном ходят. Ведь никогда ещё не приходилось попадать в подобную историю. От этой лихоманки злость пришла. Сопляк Неволя, как рыба в воде, а я, прошедший Рым и Крым в дальних походах, боюсь чего-то. Боюсь этой легко поддающейся лопате земли, боюсь поднимающимся к плечам краям ямы, боюсь того, кто вот-вот проявится под ногами.
Лопата с глухим стуком уткнулась во что-то твёрдое. Я замер.
- Боишься? – Солдат приблизил ко мне своё лицо, пытаясь понять моё состояние.
Я в ответ скорбно покачал головой, решая для себя - копать дальше или пора заканчивать эту неудачную затянувшуюся шутку. Переступив с ноги на ногу, отчётливо почувствовал под собой колебания почвы: сомнений не осталось – стою на крышке гроба. Пора кончать! Побесились и будет. Что угодно, но осквернителем могил я не буду.
С этими мыслями положил поперёк ямы лопату и легко сделал выход силой – будто пружинами меня вверх подбросила. Но не успел встать на ноги на твёрдой почве, как Неволя спрыгнул вниз. Убрав из-под ног землю, он начал пробивать лопатой крышку гроба.

- Не страшно? – хрипло спросил Солдатов.
- А чего мне бояться в родном отечестве?
- Вдруг за ногу схватит….
Неволя запел беспечно:

Ходить бывает склизко по камешкам иным….

- Ладно, Неволя, - решил я вмешаться. - Побаловались и будет – вылазь!
- Не понял.
- Слушай, - разозлился я. – Ты дурака-то не валяй. Сам всё прекрасно понимаешь. Вылазь, хватит, говорю. Смотри, нервы у меня не выдержат – худо тебе будет. Ясно?
В этот момент под лопатой что-то хрустнуло. Все мы невольно замерли, ожидая чего-то неожиданного, сверхъестественного. Но ничего не произошло, только из-под пробитой крышки потянул такой смрадный, зловонный дух, что у меня разом спёрло дыхание. Я отпрянул в сторону, побежал прочь, в темноте натыкаясь на что попало, пока не схватился за штакетник забора. Тут меня вырвало.
Отплевавшись кое-как, перелез через ограду, спустился пологим склоном на дно оврага к ручью. Прополоскал рот. Немного полегчало, но дышать через нос всё же не смог – будто застряла там какая-то пробка, от которой отламывались крошки, проникали внутрь, отравляя смрадом организм.
Хлебнул из фляжки, в которую перелил водку из последней бутылки. Прислушался к своему нутру – вроде, принято. Хлебнул ещё. Появились мысли, проявилось мироощущение - ночь, кладбище, овраг, ручей….
А вон и Солдат скатился к ручью. У него тоже оказалось пищи в избытке - встал на четвереньки и ретивой собакой принялся пугать кого-то.
Я подпёр щёку ладонью, уперев локоть в землю, лёг, закинув ногу на ногу, и с нескрываемым удовольствием наблюдал за ним.
Наконец Солдат выдохся, прополоскал рот, умылся, высморкался и, громко икая, уселся рядом.
- Хлебни – полегчает, - протянул ему фляжку.
Сашка просто вырвал посудину из моих рук, приложился, громко звякнув зубами, хлебнул раз-другой.
- Эй, не пролей!
- Эт-тот варвар отсёк трупу голову. Идиот, скотина, кара…катица! Бр-р-р! Пакость! Выгоню из сарая – пусть ночует, где хочет.
Водка, однако, проникая в кровь, возымела своё успокоительное воздействие - Солдат вскоре перестал заикаться и заговорил вразумительнее:
- Не понимаю, откуда берутся такие люди. Папа есть, мама есть, а совести или чего ещё там – нет. Ты не знаешь?
Я не знал. Тревога, зародившаяся во мне с первым нажимом на лопату, не покидала, лишь на время отступила под наплывом других чувств. Теперь, когда преступление свершилось, и я оказался его соучастником, сердце защемило подспудным страхом. Ночь, показалось, ещё не исчерпала свои неведомые и опасные сюрпризы.
Спустился в овраг и Неволин, плескался в воде немного выше по ручью. Мы уже не по разу приложились к фляжке, запивая водку студёной ключевой водой.
Вовка подошёл:
- Саньки, дайте в зубы, чтоб дым пошёл.
- Щас дам, - Солдат показал ему кулак. – Отойди прочь, вонючка.
- Ну, почему сразу… Лучше гляньте-ка, - на ладони у Неволи белел и скалился человеческий череп. – Он уже того.… давно лежал, легко отмылся. Только рукой проведёшь, и всё сползает.

Мы взглянули на череп, потом на ручей, который нёс к нам обмывки эти, потом друг на друга и, не сговариваясь, встали на четвереньки, выворачивая внутренности наизнанку.
- Вы что, моряки, баланду травите? – Неволин будто теперь только заметил наше состояние. - А я думал, выпьем, покурим…. Слышите, тут что-то есть – хлюпает.
Он потряс череп возле уха, и там действительно что-то смачно захлюпало.
Первым оклемался Солдат. Вид у него был мрачный, я бы сказал, нехороший был у него вид. Он был человеком сильных чувств, очень глубоко и серьёзно переживал то, что иные и не замечали даже.
- Да заткнись ты, наконец, чёрт тебя дери! – заорал он.
Сашка был вне себя. Его прямо трясло. Неволя спрятал череп за спину и попятился, растерянно глядя на него, не понимая, что он сказал такого, чем вызвал Сашкину ярость.
- В чём дело, моряки? Паника на судне?
Солдат, кажется, взял себя в руки - сказал он с угрозой, но более спокойно:
- Ты, юноша бледный со взором горящим, если ещё раз сунешься ко мне с этой штукой, я тебя по вселенной размажу.
На что Неволин сказал пафосно:
- Бей, но выслушай - идущие на смерть, просят выпить и закурить.
Солдату, кажется, стало стыдно за свой порыв - он взял из моих рук фляжку и протянул Неволе. Тот процитировал вместо тоста:
- Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю….
И приложился.
- Ладно, пошли домой, - хмуро сказал Солдатов и персонально Неволину. – А ты эту штуку выкини.
Мы прошли вдоль забора, подальше от разрытой могилы, через пролом в ограде вновь проникли на кладбище. Оно лежало перед нами пустынное и зловещее. Сколько погребено здесь тайн и несбывшихся надежд, людских чаяний! Сам вид крестов и обелисков наводил тоску. Мы отворачивались от них, пряча взгляды, и вновь натыкались.
В ночной тьме всё казалось серым. Но вот тучи разошлись, и выглянула луна. Тьма отодвинулась, проступили тени. Очень тихо было вокруг - шум наших шагов далеко раздавался и нагнетал напряжённость в душу. Возможно, это проявлялось раскаяние.
Луна внезапно скрылась. Чтобы не плутать меж тесных оградок, пошли широкой аллеей и вскоре уткнулись в закрытые ворота. Тут же стоял небольшой кирпичный домик, а в нём горел свет в единственном окне, слышны движения, говор, смех. Сторожка, должно быть.
Тощий лохматый пёс выбрался из-под крыльца, поджав хвост, испуганно следил за нами, не подавая голоса. Молчали и мы.
Неволин, правда, не долго. Пошёл к избушке. Пёс юркнул под крыльцо, а оттуда с фырканьем выскочила чёрная кошка, испугав Неволю:
- Фу, чёрт!
Тем не менее, он не отказался от задуманного – водрузил на лопату свой трофей и уткнул безносым лицом в стекло.
- Бывай, Ёрик, – и кинулся нас догонять.
- Зря ты это, - сказал Солдат, аккуратно притворяя ворота.
- Да чтоб у меня рога на лбу выросли, если завтра здесь не будет потехи. Вот увидите.
Где-то на кладбище пугающе заухал филин.
- Птица несчастья, - заявил Неволин. – К покойнику.
- После твоих вонючих рук, всё на свете кажется счастьем, - откликнулся я.
Луна вновь скрылась за тучами, тьма сжалась, чуть заметным стал глянец дороги.
- Дождика бы, - сказал Солдатов.
- Думаешь, собаку по следу пустят, - заглянул я в его лицо.
- Всё может быть, - Сашка глубокомысленно вздохнул. – Ни на что нельзя рассчитывать, пока в мире властвует скрытая сила случая, можно только предполагать.

- И будем теперь, как преступники дрожать и бояться каждого стука, - продолжил я печальную тему.
- А мы и есть преступники, - приговор Сашкин был неумолим. – Погоди, ещё кошмарами намаешься, как поносом. Никогда не приходилось тонуть во сне? Когда тело в непроглядной холодной воде опускается на илистое дно, голова работает, руки гребут, а к ногам будто бетонная балка прикована – тянет вниз стремительно, упрямо. Спасенья нет, конец, кровавые пузыри, взрыв лёгких….
- Бр-р-р, - подивился я Сашкиному красноречию, полез за сигаретами, начал нервно прикуривать.
Заметил, Неволин, сам болтун хороший, любит слушать красивые и страшные истории. Теперь, забывшись, он терзал зубами свои ногти и смотрел на Солдата просящее, как ребёнок, который готов слушать любую страшную сказку, лишь бы конец в ней был благополучный. Тут я и воспользовался моментом. Чуть приотстав, догнал Вовку сзади да как гаркнул на ухо:
- Отдай мою голову!
Он прыгнул вперёд, словно выпущенный из лука, и даже фыркнул, как та кошка. А Солдат сломался от смеха. Он веселился искренне, вытирал глаза, качал головой, не скоро лицо его занемело.
- Порядочная ты свинья, - как-то по-человечески сказал мне Неволин, и я порадовался за него:
- Всё просто, как мычание – не надо корчить из себя супермена.
Мы прошли уже половину пути, как вдруг в глаза ударил яркий свет автомобильных фар. Кто-то в форме прыгнул из кабины, в руках пистолет:
- Руки вверх!
- Аттас, меты!
Неволя метнулся в сторону, прочь от яркого света, мы с Солдатом следом. Бежали, сломя голову. Бежали до самого посёлка, хотя никто нас не преследовал, никто в нас не стрелял. Ленивые какие-то меты попались. А может, не менты?
Вообщем, до конца лета прожили в постоянном страхе, и немного успокоились, лишь когда закончился трудовой семестр, и мы вернулись в Челябинск.
Вот, собственно, и всё. Так что, хотите верьте, хотите нет, решайте сами - порядочную я вам вещь рассказал или ерунду какую-нибудь.

Рассказ Ханифа Шамратова
К лету на свалке нас жило уже шестеро – Шаман, я, три старика, один из которых был старухой и юродивый мальчишка, на вид ему было лет десять-двенадцать, сам он говорил, что двадцать, а судя по рассуждениям – все сорок. Мы питались отбросами, собирали бутылки, иногда находили что-нибудь ценное и обменивали у мусоровозчиков на хлеб, одеколон или бормотушку. Городские бывали здесь, тоже что-то выискивая, но мы их сторонились - у них было жильё.
Этот мужик появился невесть откуда. Оседлал свежую кучу, а я кружил неподалёку, дожидаясь, когда он набьет свой мешок или карманы. Вдруг он схватил с земли что-то и с жадностью принялся жрать. Городские пищевыми отбросами брезговали, и я понял, что на свалке появился новый бич. С этой новостью поспешил к Шаману, но пришелец окликнул меня и, так как я не остановился, вскоре догнал и, положив мне руку на плечо, повернул к себе:
- Здесь живёшь?
Был он бородат и крепок, на широких плечах болтался кургузый пиджачишко, не сходящийся на голой груди, синей от наколок. Смотрел с дружелюбным любопытством, говорил мягко:
- Один живёшь?
Я помотал головой.
- Кто смотрящий?
- Шаман.

- Меня не прогонит?
- Не знаю.
- Пойдём, спросим.
Мы прошли на окраину свалки к бетонному доту канализационного колодца.
- Эй, Шаман! – крикнул я в тёмный люк. – Новенький просится.
Пыхтя и щурясь на солнце, из люка, опираясь на руки, выползла половина туши Шамана:
- Который? Откуда? Надолго?
Они смерили друг друга взглядами.
Странная метаморфоза случилась с моим спутником. Перед Шаманом стоял не вежливый проситель, обратившийся ко мне десять минут назад - у колодца крепко попирал землю широко расставленными ногами уверенный в своей божественной сущности Князь надменностью равный Шаману, а то и превосходящий его.
- Ну-ка, выйди дорогой, - со зловещим пришепетыванием сказал он.
Не могу сказать точно, сколько мгновений или столетий длилась эта иерархическая дуэль, но, в конце концов, Шаман покорился, молча выполз из жилища, с трудом поднялся на отёчные ноги. О чём они говорили, я не помню. Разговор катился мимо меня. Да и был ли это разговор? Шаман лез в бутылку, и Князю оставалось только закупорить её.
Сильным ударом он сбил с ног моего квартиродателя и приказал:
- Убирайся и живым на глаза мне не попадайся!
Маска сонной надменности исчезла с лица Шамана, он ползал в пыли перед колодцем и клянчил, прихныкивая:
- Отдай одеяло, отдай одеяло - у меня простужены ноги.
Князь, обшарив углы, высунулся из люка:
- Ты не заразный? Ну и проваливай, пока я тебе шею не свернул.
Мне уж тут делать было нечего, да и в эту минуту я заметил, что какая-то тёмная фигура замаячила на гребне свежей куче, той самой, где я встретил Князя. Должно быть, кто-нибудь из стариков решил под шумок попользоваться моим добром. Я подобрал палку и кинулся отгонять.
С этой кучей мне повезло - отбросы были из столовой. Я сам наелся и ещё набрал полное ведро всякой дряни. Пообедать ещё можно, но к вечеру всё это безвозвратно протухнет. Пошёл к юродивому меняться.
Ирод сидел перед шалашом и что-то чертил палочкой в песке. Рядом лежал Шаман, густая пена стекала из его ощеренного рта. Узнав, что у меня в ведре, стал клянчить.
- А ночевать пустишь? – издевался я.
Шаман прохрипел, закатив глаза:
- Умирать будешь, самка, близко не подойду.
Ирод постучал куском железа по подвешенному на берёзе рельсу, созывая стариков на торги. А я краем глаза следил за Шаманом, затылком, всей кожей видел его хищное лицо - большое, круглое, с пухлыми щеками и маленькими глазками. Оно нависает сзади, и от него не уйти.
- Дай мне пожрать, татарская рожа!
Шаман знает, сейчас соберутся старики и за бутылки, булавки, прочую дребедень купят у меня ведро и сожрут всё без остатка. Превозмогая боль, он встаёт на подламывающиеся слоноподобные ноги и надвигается на меня.
Мы дерёмся. Он сильный, а я вёрткий. Кровь течёт из разбитой губы Шамана. Вокруг нас волнуются старики и юродивый. Зияющие рты, бешенный огонь глаз, пылающий жар дыханий, хриплые крики:
- Бей! Бей!
Шаман остановился, покачнулся и упал. Он бессильно закрыл глаза, капля крови дрожит на подбородке.
- Сдохни, падла! – крикнул я торжествующе.
Старики затихли, подозрительно косятся на меня, боятся, что на свалке произошла смена власти - к Шаману-то привыкли. Они ещё не знают о новеньком.

Богобоязненный старик Егор Иванович встал над поверженным и, как над покойником, стал читать молитву:
… - душу вечную, ничтоже сумящуюся…
Я подошёл сзади и положил руку на его плечо. Старик вздрогнул и отпрыгнул в сторону, испуганно глядя на меня.
В этот миг я забыл о Князе и вообразил себя владыкой свалки. Я вспомнил, как остался без работы, без квартиры, как скитался по чердакам и подвалам, как оброс бородой, исхудал, и в глазах навсегда прижились пришибленность и лихорадочный блеск. Как однажды чуть не попался на воровстве, и потом брёл на юг лесами, прячась от людей, и наконец добрался до этой свалки. До отвала наелся отбросов, расправил грудь, вздохнул с наслаждением зловонный воздух - здесь не было никого, здесь некого было бояться. Какая тишина, какое раздолье, и как приятно смотреть на горы хлама, таящие в себе несметные сокровища. Душа моя пела. Я открыл собственный Клондайк!
Накрапывал дождик. Я искал укрытие, когда наткнулся на бетонный колодец, будто лежащий на боку танк. Из люка высунулся опухший мужик и прохрипел:
- Место занято.
Я отпрянул испуганный, присел на корточки, с тоской ощутил плети ослабших рук:
- Простите.
С трудом ворочая обрюзгшим телом, толстяк высунулся дальше. Сдавленное, давно забытое участие проступило в его глазах сквозь накипь конъюнктивита:
- Жить негде?
- Негде, - кивнул я головой.
Толстяк подумал, шевеля растопыренными пальцами.
- Оставайся у меня, - сказал, глядя в сторону.
- Спасибо, - поблагодарил я и полез следом в люк колодца.
Мы сели на грязное, рваное одеяло.
- Здесь сплю, - сказал толстяк, махнул рукой на лаз. – Туда есть хожу. Вообщем, место хорошее, спокойное - ни ментов, ни людей. А здешние – старики да пацан чокнутый, лечиться ко мне ходят. Оставайся, живи, будешь хавчик мне таскать…
Из страны грёз меня вернуло в действительность появление Князя. Одним взглядом оценив ситуацию, он сразу же напустился на меня:
- Дешёвка ты, за три копейки нанятая! Я тебя куда послал? Дань собрать. Собрал? Смотри, день проходит, а я ещё ни разу не съездил по твоей татарской роже.
Потом набросился на стариков:
- Чего пялитесь? Ну-ка, вытряхивайте мешки. Татарин, как тебя зовут? Канифкой будешь. Собери барахло. Запомните, граждане бичи, воля ваша кончилась - на меня работать будете. С голоду не подохните, но и жиреть не дам. Таких, - он пнул лежащего Шамана, - в расход, на колбасу….
Юродивый взбесился и перестал что-либо соображать. Он схватил Князя за ногу, причём обвил её и руками, и ногами и завизжал:
- Гавно, подонок, трус! Если ты не уберёшься сейчас отсюда, я отгрызу тебе ногу.
Больше он ничего не успел сказать - Князь ударил его кулаком по голове, а когда мальчишка обмяк, поднял и бросил его на шалаш. Под телом хозяина лёгкое строение обрушилось, всклубив пыль.
- Послушай, Князь, - сказал я. – Ты калечишь своих подданных. Умные люди так не поступают.
- Князь? Это ты хорошо, Канифка, придумал. Отныне я ваш князь, и будь я тысячу раз проклят, если, имея такую свору бездельников, сам буду собирать стекляшки, - пришелец захлопал в ладоши. – Все по местам, за работу. Марш, марш! Арбайтен! Канифка проследи - потом доложишь.
- Дорогой…, – начал было Егор Иванович.
- Я тебе, падла, сейчас покажу дорогого, - взбеленился Князь. – Ты слышал, как ко мне следует обращаться - Ваша светлость. Ну-ка, повтори.

И поскольку старик молчал, размышляя, пришелец подскочил к нему и крепко пнул под зад. Егор Иванович сел, как стоял, будто подкошенный.
Сначала я испугался и силе, и ярости, разом вскипающей в душе этого новоявленного диктатора, но потом вдруг без перехода в глубине души моей что-то хищное оскалилось. Мне захотелось своими руками задушить эту гадину. Я захрипел, затрясся, изо рта потекла слюна. Жажда мщения, жажда крови захлестнули сознание.
Это был, несомненно, припадок. Впервые в жизни почувствовал себя готовым убить человека, затоптать его ногами. Это был какой-то невероятный всплеск жестокости, насилия, жажды крови.
- Я тебя сейчас на куски порву! – зарычал я и с перекошенным от ярости лицом пошёл на Князя.
Он ударил меня ногой в солнечное сплетение. С губ моих брызнула кровавая пена. Я потерял дыхание и упал, корчась, на землю. Память оставила меня.
Очнулся я от тряски. Князь волок меня куда-то - остановился, заметив, что я пришёл в себя.
- Живой?
Он опустил меня на землю, присел рядом.
- А все разбежались. Даже тот, жирный, уполз куда-то, падла, - голос у него был хриплый, но не злой, а скорее жалобный. – Прижились вы тут, как в санатории - пальцем их не тронь. Вам бы чуточку того, что я испытал….
- Вот, Халиф, - он переиначил моё имя в лучшую сторону. – Девушка становится женщиной – это нормально, мальчик мужчиной – тоже, а вот когда из мужика делают девочку – это что? Приходилось тебе терпеть такое?
Мне было хорошо лежать и молчать, но я решил поддержать разговор:
- У нас тут тихо было. Вся эта хренобень с тебя началась.
Князь мимо ушей пропустил мои слова:
- Я, как с зоны откинулся, думал, хватит, завяжу, присмотрюсь, может присосусь куда - доживу остаток дней моих спокойненько. Хрена с два! На работу не берут. Куда не сунусь – смотрят, как на обосранного. Своих, ушлых, на улицу гонят, а я для них – зэк. Как говорил один чувак: «Давно пора, ядрёна мать, пером в России добывать». А я, как фраер, на что-то ещё надеялся. Потом во мне всё закипело от ненависти и бессилия. Слепил скачок да сорвался, в бега бросился, и качусь теперь неведомо куда – немытый, небритый, голодный и злой. На зону тоже не шибко хочется.
- Так что, Каниф, - он расстроился и вновь понизил моё звание, – живут теперь циники да проститутки, а нам, королям отмычек, осталось только взяться за топор.
- Я бомж, - сказал я, - но не ворую, и никогда не воровал.
- Гавно ты на палочке, а не бомж, - отмахнулся Князь, потом приблизил своё лицо. Голос его задрожал, послышались какие-то новые нотки. – Мне сейчас баба позарез нужна. Посмотрю, может ты на что сгодишься. Буду ухаживать за тобой, как за девочкой. Нет в жизни счастья большего, чем это.
Он торопливо начал расстёгивать штаны.
Я испытал много унижений в жизни, знал цену страданиям. Но теперь впервые мне стало страшно жить.
- Князь, - робко сказал я. – Я тебе это не позволю.
- Я насиловал женщин, - рассмеялся он. – Тебя, татарочка моя, загну в бараний рог. Будешь брыкаться - хребет сломаю.
Я знал голод и страх смерти, я ел падаль, от которой шарахались собаки, но никогда не терял уважения к себе. Я не мог ему позволить этого.
- Подожди, Князь, будут тебе девочки, целых две. И жратва будет сносная и курево. У тебя, небось, живот подвело? Только надо на кладбище идти. Не сдрейфишь?
- Я своё, Канифка, отдрейфил. Теперь ни черта ни боюсь. Ну, кажи, где твои девочки.
- К ним с пустыми руками не подъедешь – надо бы бутылочку прихватить.
- Так ты что развалился – я что ль в лавку побегу?

- Не суетись, в лавку не надо, - я с трудом поднялся и пошёл раскапывать припрятанные свои сокровища.
И без того страшно на кладбище ночью, а тут ещё сердце сжимается от навязчивой мысли, что и мне лежать тут скоро, под таким же холмиком. А может, и не захоронят меня, бомжа, бродягу, а бросят под кустом, где смерть настигнет, и растащат собаки косточки мои по белу свету.
Нет, не любитель заходить в такие места полуночной порой, да так уж случилось - пока на выпивку наскрёб, пока мусоровоз приехал…. На вторую бутылку немного не хватило, но водила в долг поверил – вручил. Пока то да сё – стемнело, из леса уже хмарь ночная поплыла. Я бы не пошёл, да с Князем не поспоришь. Пошли.
Лес прошли. Вот она, луна бесстыжая, пялится на землю, и тишина щекочет уши. Только меня сейчас другое щекотало - не прогнал бы Князь из сторожки, пожадничав водки, да не пришлось бы мне одному на кладбище ночью оказаться.
- Что, Канифка, молчишь? – окликнул Князь. – Думай, не думай, как говорила моя бабка, а царём тебе не стать.
Царём-то уж точно, размышлял я - в педерастах бы не оказаться.
- Ты, Канифка, кем раньше был?
- Бухгалтером в колхозе, а что?
- Да ты большой начальник, оказывается, - натужно рассмеялся Князь. – А я – рабочий класс, с самого дна общества. Своим умом в блатняки выбился. Во как!
Голос его задрожал, он умолк. Должно быть, почувствовал, как устал, как намаялся от голода и бессонья, и пожалел себя. Может, дружков своих по зоне вспомнил, которые неизбежно возвращались на нары, покуролесив на свободе год-другой, а то и меньше. И его, сколько не бегай, ждут они, родимые….
- Хлебнём что ль для сугрева? – Князь откусил пробку, опрокинул бутылку в рот, громко глотая. Крякнул, протянул мне.
Что тут раздумывать? На мои кровные куплена. Крутнул бутылку, взбалтывая, приложился, занюхал рукавом. Всё в порядке, крепость есть - в желудке потеплело. В голову чуть ударило – хорошо!
У Князя пуще язык развязался.
- Чего, нехристь узкоглазая, на кресты пялишься?
Как раз к сторожке подошли – небольшому кирпичному строению – жилищу кладбищенского сторожа. Точнее сторожихи. Жила здесь страшно безобразная костлявая старуха. Сначала одна, а потом появилась сестра – вертлявая бабёнка. Иногда мы с ними мен вели. Она всё заигрывала:
- Взял бы, Ханиф, водочки да заглянул на вечерок. Никого так не жду, как тебя.
Вот и дождалась! На стук в дверь зажёгся свет.
- Кто? – раздался визгливый голос сторожихи.
- Я, Ханиф со свалки. Дело есть, пусти.
Дверь открылась, мы вошли, а за спиной ворчала хозяйка:
- Да ты не один. Так и говори, чего дурку гонишь….
Оправляя платье, у кровати стояла её моложавая сестра Вера. Улыбнулась щербатым ртом:
- Пришёл? Чего принёс? Чем соблазнять будешь?
Тут Князь, оттеснив меня плечом, выступил вперёд:
- Насчёт жратвы трофеи слабые, но бутылочку шнапсу найдём.
Он грохнул початую бутылку на стол, присвистнул от удивления, увидев расправленную кровать с подушками:
- Вот бы придавить тут минут шестьсот, раздевшись донельзя и укрывшись одеялом.
Молодуха быстро сообразила что к чему: на столе одна за другой появлялись тарелки с яйцами, луком, печеньем, конфетами и пирожками – всем тем, что можно вырастить на грядке под окном или насобирать на могилках. Князь лип к ней, масляно склабясь, и всё гладил по заду. Я присел на лавку и отвернулся - смотреть на это было противно.

Не успели даже по стаканчикам водку разлить, Князь как заорёт:
- Встать! На пост шагом марш! Устроился! Ты, старая, за ним следом - нечего подглядывать за влюблёнными людьми. Во народ, ни черта не понимают!
Сторожиха с трудом поднялась из-за стола и побрела следом за мной. На крыльце мы уселись рядышком. Темнота скрадывала её сатанинскую наружность, а говорить она умела душевно.
- Хорошо тебе, - сказал я с горечью. – Свой дом под старость, крыша над головой. А у меня всё в прошлом и, наверное, никогда уже не будет. И эта свалка проклятущая – последнее моё пристанище в жизни.
- Не надо, голубок завидовать, - усмехнулась старуха. – Все помрём. Ты скажи, кого привёл, блатнягу какого?
- Так себе, выпендривается. С зоны недавно и теперь в бегах – не задержится, - махнул я рукой небрежно и сплюнул под ноги.
- С зоны? – старуха встрепенулась. – Я, Ханифка, ни ментов, ни судимых не люблю. Ты привёл, ты за него и в ответе: будет беспредельничать, меня, старуху, обижать или Верку – побежишь в ментуру и сдашь его. Мне такие гости ни к чему. Уяснил?
- Да я хоть сейчас, но лучше по свету.
- Сейчас не надо, подождём, посмотрим на его поведение.
- Вообще-то у него только к Верке интерес - побудет и отвалит.
- Ну, дай Бог. Но лагерным я всё равно не верю: они там каждый день на смерть грызутся – «Умри сегодня ты, а завтра я».
Верка появилась в дверях:
- Долго вы тут комарей кормить собираетесь?
Мы поднялись и пошли за нею в дом. Князь, голый по пояс, в небрежно застёгнутых штанах полулежал на кровати. По губам его блуждала довольная улыбка.
- Ну, как там, спарились? – подмигнул он мне. – Жизнь – это трогательная комбинация двух сердец. Уступить, Канифка, вам кровать или вы уже кончили?
- И не начинали, - буркнул я, покосившись на пустую бутылку на столе.
Князь перехватил мой взгляд:
- Доставай, Канифка, другую – пировать будем!
- А её уже нет, - чёрт дёрнул меня соврать.
- Что?! – заорал Князь, вскочив с кровати. – Ты что сказал, монгол недобитый?
Он схватил меня за шиворот и дважды ударил – в живот и челюсть, а когда отпустил, я мешком, без звука свалился ему под ноги. Князь с брезгливой миной перешагнул через меня.
И тут в сторожке раздался дикий крик:
- Ты что творишь, падла? Ты кого бьёшь, сявка поднарная?
Князь опешил. Да и как не опешить, когда так страшен был вид старухи с выпученными сумасшедшими глазами, с оскаленным на три чёрных зуба ртом.
- Ты куда пришёл, сучонок лагерный? Ты где ручонки распускаешь, содомит гнойный? – целя скрюченными пальцами Князю в горло, старуха продолжала наступать.
- Уймись, стервоза! – Князь стоял, шумно и тяжело дыша, смотрел зло, на скулах играли желваки, подрагивали мясистые губы.
- Эй, остыньте вы все, - Верка вмешалась. – Ханиф, чего ты врёшь? В сенях ты флакон оставил, я видела, сейчас принесу.
Верка шмыгнула туда-сюда, водрузила на стол бутылку. Старуха и Князь разошлись нехотя, меряя друг друга тяжёлыми взглядами. Я поднялся и сел на лавку, обессиленный и раздавленный.
- А пропадите вы все пропадом! – с отчаянием, зло, отрезая себе последнюю надежду на выпивку, выругался я. Теперь следовало бы уйти, хлопнув дверью. Но обида и страх перед Князем пересиливал ещё больший страх – остаться одному на ночном кладбище, и я остался сидеть на лавке.

Разливая по стаканам водку, Князь ворчал:
- Что надулся, падаль свалочная? Не мотал ты срока – не знаешь, что на обиженных возят. А другой раз пошутишь так – раздавлю, как клопа вонючего. Бери тару – теперь я добрый. Ну, за знакомство! Во имя овса и сена, спиртного духа и свиного уха – аминь!
Питух он был неважный. Для форсу опрокинул стаканчик, не глотая, но не сумел придержать дыхания и натужно закашлялся. Слёзы выступили на его луповатых глазах. Но вот вздохнул освобождено, откусил огурец и смахнул ладонью набежавшую слезу.
Верка кинулась стучать кулаком по его спине и вообще, пьяно ластилась к нему. Но теперь он был равнодушен – мавр сделал своё дело, мавр может уходить.
Князь взял из пачки на столе сигарету, прикурил, затянулся и покачал головой:
- Дерьмо табак-то, не травка.
Окинул присутствующих презрительным взглядом, выбирая жертву для насмешек, и остановил его на мне. Зевнул во всю пасть:
- У-у, сволота!
Спать захотел, скотина. А мне выпитая водка сердце не облегчила, а добавила злости. Что ж мне всю жизнь в чужих ногах валяться? То Шаман кровь сосал, теперь вот этот. Старуха бессильная и та не испугалась – отбрила гостя незваного. Теперь вон сидит, улыбается, палец в носу ломает – развезло с полстакана.
Начал я строить планы, как бы Князя укокошить. Может, когда уснёт – топором по шее. Верка, наверное, не даст. Сестра бы её подержала, да вот-вот хрюкнется под стол – не помощница.
Я покосился на Князя - рожа широкая, гладкая, глаза сонные, наглые. Сидит Верку щупает – никак разохотиться не может.
Князь, - говорю. – Может пойдём – утро скоро.
- Ты, Канифка, иди, скажи на свалке, я тебя смотрящим назначил – будешь мне сюда подати таскать, - он подхватил чего-то со стола и начал жрать.
Выходить одному на ночное кладбище мне не хотелось, но Князь мог и силой вытолкать – за ним не заржавеет. Может и правда за окном светает? Я отдёрнул занавеску и прямо перед собой увидел мерзко-поганую оскаленную рожу черепа.
- Князь, - попятился я от окна, - за тобой пришли.
С набитым ртом, с хлебом в одной руке и пучком лука в другой, он выпучил глаза, глядя на окно, и в таком виде окаменел.
- А – а - а! – тыча пальцем в окно, как калека безногая, металась по кровати Верка. Волосы дыбом поднялись над её головой.
Князь, наконец, продавил кусок в глотку, захрипел:
- Будь я проклят, кто это?
Он вглядывался в окно и пятился от него. Старуха-сторожиха, тихонько дремавшая у стола, вдруг встрепенулась, словно какая-то посторонняя сила толкнула её, кинулась в тёмные сени, как в свою могилу. Я только успел подумать - надо бы запереться, тогда покойники нас не достанут, а она уже хлопнула наружной дверью. Прямиком, должно быть, в объятия райских гурий. Следом Князь заметался по комнате, выскочил в сени, потом высунул оттуда голову, погрузил кому-то топором:
- Канифка, за мной! Бей не наших!
Скорее инстинктивно, а, не повинуясь, я бросился следом. Кубарем скатился с крыльца и упал, запнувшись о старуху. Сторожиха громко рыгала, стоя на четвереньках. Князь сбил череп с лопаты и так поддал его ногой, что он завертелся в воздухе и пропал в темноте, донёсся только глухой стук падения.
- Замочу, подлюги! – круша всё на своём пути, он ринулся в темноту. Его путь отслеживался тяжёлым топотом, хрустом ломаемых оградок и громким матом.
Вдруг постороннее:
- Стой! Стой, говорю! Стрелять буду! – и следом выстрел. Пуля просвистела у меня над головой.

Согнувшись в три погибели, я побежал прочь от сторожки. Надо бы присесть, затаиться у какой-нибудь могилки, но страх, овладевший мной, гнал всё дальше и дальше. И загнал.
Земля вдруг ушла из-под моих ног, и я с разбегу свалился в какую-то яму, по всем приметам – могилу: дух стоял невыносимый. Да, шайтан с ним! Зато здесь можно было затаиться и переждать, если бы не….
Я почти сразу, не смотря на кромешную тьму, почувствовал Его присутствие. Он шевельнулся, шагнул ко мне – качнулась почва подо мной, саван шуршал сухо и жёстко, а дыхание было настолько смрадным, что моё перехватило напрочь. И голос скрипучий, настоящий мертвячий голос:
- Ханиф, ты друзей своих привёл?
И пальцы ко мне тянет страшные, скрюченные, ну, или то, что от них осталось. Тут, признаюсь, дал я труса. А вы бы нет? Короче, заверещал я пойманным зайцем, завизжал резаной свиньёй, завопил татем на дыбе, но выскочить из могилы не смог – руки-ноги отказали, да и сам я тут же отключился.
Очнулся я, дрожа от страха и могильного холода. Сидел на корточках, привалившись спиной к стенке ямы. Мысли метались по голове, но понемногу я собрал их в одну кучу и стал более-менее здраво рассуждать. Где я? На грани двух миров или уже за гранью, на том свете? Нет, всё ещё на этом - вонь и холод становятся нестерпимыми. На кладбище тихо, с небес луна сеет неяркий серебряный свет. Выбрался из могилы и побрёл прочь.
Верите? - с той ночи мне как-то легче стало жить. Хоть и обитаю на прежнем месте, и промысел свой не бросил, но уверенней стал ходить по земле. В городе вот бываю, знакомства новые завёл. Всё больше шутники - в стаканчик плеснут и просят рассказать, как я из могилы мертвяка прогнал.
На свалке всё по-прежнему. Мы с Шаманом помирились и живём в колодце - вдвоём теплее. Князь, как пропал в ту ночь, больше не являлся. Может, пристрелили – сковороду ему под зад кипящую. Не появлялся он и в сторожке.
Верка зовёт к себе жить, обещает сестру отравить. Ну, как отравит, может, и переберусь - дом с печкой это тебе не колодец из бетона.

Убийство Стюры Гашиной

Человеческая природа до такой степени богата,
сильна и эластична, что она может сохранять
свою свежесть и свою красоту посреди самого
гнетущего безобразия окружающей обстановки.
(Д. Писарев)

1

Я тогда работал в редакции районной газеты, был холост и любил потолкаться в толпе. Ходил в общественную баню, где после пара человек особенно словоохотлив. Пил пиво, чтобы поговорить с людьми. И разговоры эти были о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно банно-пивные церемонии напрочь её опустошали.
В бане все споры о политике. В пивбаре круг интересов шире, темы всплывают самые разнообразные. Например, о любви. Нет, о любви здесь говорили даже чаще всего, и причиной тому была его прелестная барменша.
Представьте женщину лет тридцати с небольшим. Простое русское лицо, свежий лоб с завитками на висках, большие синие, широко расставленные глаза, в самой глубине их притихла тоска - такая тоска, на которую не хватило бы никакой воли. Спина прямая, талия узкая, волосы уложены короной и шикарная грудь. Чуть ощутимый запах духов в тяжёлом, прокуренном воздухе. Её нельзя было назвать ослепительной красавицей, скорее милой, что, на мой взгляд, лучше красоты.

Ещё недавно, до либерализации торговли, я мог видеть только её руки - она отпускала пиво на вынос через окошечко в стене. Теперь открыли бар, и мытые кружки стояли рядами на подносе. Куда народ подевался? Не стало ни очередей, ни давки у окошечка. Один-два-три посетителя сосут лениво пиво, стоя у высоких столиков, да скучает Таня – назовём её Таней – за прилавком. Грустит, поглядывая на посетителей. Грустит впрок, как грустит осенью русский человек.
Впрочем, иногда, чаще в непогоду, бар бывает полным.
В тот день на белый свет обрушилась стихия. Теперь эти циклоны, казалось, вызывает сама метеослужба, научившаяся вычислять их с поразительной точностью. Холодный, почти горизонтальный, дождь хлестал по ещё не остывшим от августовского зноя крышам. Среди капель нет-нет, да и шмыгнёт белёсым следом крупа – то ли отзвук прошедших градов, то ли предвестник будущих снегопадов.
Я хлопнул входной дверью и закрутился волчком, отряхивая куртку. Барменша, кричавшая на подвыпившего мужика, который допытывался, почему в пивбаре не продают водки, и нет ли её у Тани под полой, сразу замолчала и повернулась к новому посетителю. Я попытался прожжёно улыбнуться, подмигнув:
- Кружечку неразбавленного….
Темнолицый мужик за столиком, куда я примостился, ещё более потемнел, уставился на мою кружку и неожиданно замурлыкал песню, словно вокруг никого не было. Песня была старая, блатная, с таким, примерно, припевом:

… мой приятель, мой приятель – финский нож.

Я не новичок в пивных барах, всяких ханыг насмотрелся. Ничуть не смутившись, отхлебнул и пропел:

Что-то я тебя, корова, толком не пойму….

Подмигнул Тане. Она засмеялась. Подошла ближе, навалилась на витринку так, что её прекрасные, живые груди, безуспешно скрываемые красной кофточкой, легли на стекло, белея нежной кожей до умопомрачительной глубины. Я тоже улыбнулся ей навстречу, потому что люблю хорошеньких женщин и разговоры на вольные темы.
- Что, Танюша, замуж не вышла? – поинтересовался весело.
- Кто возьмёт?
- Да тут у тебя женихов – сколько хочешь. Только стоят плохо, за столики держатся, а отпустятся – тут же и падают. Выбирай и подбирай!
- Прямо-то. Кому они нужны? Много ли толку от нынешних мужиков – пожрать да гвоздь прибить, - бойко судила Таня, играя глазами.
- Ну, а для любви мужик-то нужен?
- Какая любовь! Три раза замужем была – ничего не видела. Хоть бы для семьи пожить, и то не удалось. Для первого мужика работа моя была шибко хороша. Таня домой – банку прёт. Пристрастился к пиву, ну и запил, как дырявое ведро. Сколько в него не лей – всё мало. Напьётся и лежит, как полотенце. Я, конечно, полкана с цепи. И пошла у нас свара! Разве это жизнь?
- Развелась?
- Бог развёл. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня - женьшень, плавает в бутылке спирта. Соседи приходили дивиться: сущий человечек – ручки с ножками есть. Три года надо настаивать и пить по три капли – любую хворь снимает. Да где там – не устоял. Муженек утром встал, похмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а человечка съел. И умер в одночасье. В морге вскрыли его, покопались, оказалось – паршивый был мужик-то.
- Бывает, - весело согласился я.

Таня рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила плечами, отчего груди под кофтой раскатывались по витринному стеклу и стукались, как бильярдные шары.
- Второго муженька у меня в тюрьму упекли. Ждать я его не обещалась. Дочь ему, правда, родила, от первого-то – сын. Тут третий подвернулся. Чего тебе, говорю, Петенька, родить - сына или дочку? А ему захотелось чего-то среднего.
- Как это? – не понял я.
- Извращенец оказался. Таня, встань так, да повернись эдак. А ни так, ни эдак детей не получается. Терпела я, сколько могла, а потом прогнала взашей. Одна теперь живу….
- С двумя детьми, - подсказал я.
- С тремя. Третий между прочим появился, - совсем развеселилась Таня, заливаясь смехом, от которого задрожали, забегали по витрине её прекрасные груди.
- А ты весёлая вдова, - любовался я ею откровенно.
- А чего? Квартира есть, харчей полный холодильник, тряпками шкафы забиты. Мужики вниманием не обходят. Взяла за правило - живи себе, пока рак на горе не свистнет. Горевать мне некогда, а задумчивых сама не люблю.
Тут я как раз задумался. А может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия толстых книг заключены в словах этой весёлой женщины с быстрым и озорным взглядом – живи, пока живётся и бери от жизни всё, что сумеешь.
- Я рыжих не люблю, - вдруг сообщила Таня, лаская взглядом мои смоляные кудри. – К белобрысым равнодушна….
- Понятно, - отрешённо отреагировал я на её признания.
- Мне брюнеты симпатичны.
- Ну да? – не поверил я и потерялся вслед за убегающей мыслью.
Темнолицый и светловолосый сосед мой слегка отшатнулся, будто для прыжка, или чтоб получше рассмотреть барменшу. Его взгляд, воспалённый ненавистью, впился ей прямо в душу.
Заметив это, я напрягся и подобрался весь, готовый пресечь любые его агрессивные действия. Чувствуя внутреннюю борьбу, происходящую в нём, гадал – с чего это он подхватился? Женоненавистник? Рогоносец? Я пригляделся к нему внимательнее.
Лет ему было больше сорока. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб на половину головы. Сильное некогда тело утратило свою стать, и, казалось, ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, обезображенное шрамами, прокаленное сельскими просторами, серело, как городской туман.
- Неправильно это, - процедил он сквозь зубы.
- Что неправильно? – повернулись мы к нему.
- Ад и Рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно живёшь – живи долго: заслужил. Сподличал – умри. Как только чаша терпения переполнилась грехами – тут и срок тебе.
- Интересно, - искренне подивился я, заглянув в его глаза.
Жёлтые белки его от курения ли, от плодовоягодных ли вин тускнели лежалой костью.
Сначала подумал, что мужик этот из тех людей с низкой культурой, у которых реакция порой несоизмерима с поведением окружающих – за намёк они могут оскорбить, за пустяк – ударить. Но мысли высказывал интересные.
- А вы тут не шурупы.
- В смысле?
- Не шурупите ни хрена в любви - живёте одними инстинктами, да и то примитивными.
- Ну-ну, просвети, - подзадорил я.
А Таня обиженно поджала губы:
- Было бы кого любить.
И презрительным взглядом обвела зал.

Темнолицый следом повернул голову:
- Какие это женихи? На работе колотятся, в разговоре торопятся, пьют давятся - разве понравятся?
Складно у него получилось и в самую точку.
Почувствовал жгучий, почти профессиональный интерес к незнакомцу. Таню воспринимал спокойно - понятны были её радостно-телячья философия и амёбистое ощущение жизни. В темнолицем почувствовал человека незаурядного.
Исключительность всегда поражает, а потом начинает беспокоить - где же оно, твоё, личное, ни на кого и ни на что не похожее? Разве оно отпускается не всем? Пусть не поровну, но всё-таки даётся, должно даваться. Потому что мы люди единого человеческого мира, и перед матушкой Природой в чём-то все равны.
До исключительности мне далеко - есть кое-какие слабости. Более всего на свете люблю свою работу в газете. На втором месте – интерес к красивым женщинам. И это был конкретный недостаток - в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее, более внимания достойные. Но, признаюсь, они меня так не занимали, как, например, разбитная барменша Танька.
Но незаурядность, оригинальность мне всё-таки были присущи. Выражались в том, что все абсолютно помыслы и действия в конечном итоге обращались к газете. Раздевая барменшу взглядом, я думал не о том, как затащить её в постель, а как возникающие ощущения можно отразить в прессе, проскочив редакторские рогатки.
Но я отвлёкся. Сосед мой снисходительно слушал, а Таня рассказывала о своей жизни:
- Мужик мой первый очень хотел мальчика. Вычитал в иностранном журнале, что беременная мать должна пить уксус, и поил меня каждый день. Верно, родился мальчик, но с кислым выражением лица. Весь в папку. Ха – ха – ха! Несчастная моя жизнь!
- Жизнь тут ни при чём: она может быть прекрасной и может быть никчёмной – это как ею распорядиться, - говорил он вяло, но внятно, раздумчиво, а туманная мутность глаз и сивушный запах объясняли, что он изрядно выпивший.
- А у тебя была жена? – повернула Таня ко мне свою царственную голову.
- Расстались.
- Не лю-убил, - вздохнула Таня, - А всё о любви талдычите. Эх вы, мужики! Вот подружка моя стала замечать, что муженёк от неё гуляет. Следить за собой стал, в смысле – одеваться, возвращается поздно и весь в засосах. Она в слёзы, кричит - уйду! Мать ей травки принесла отворотной - мол, подсыпай неверному в суп, он и бросит кобелиться. День она сыпет, два, три…. А через неделю мужика как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О бабах и думать забыл. Подружка к матери - спасибо, родная, спасла семью. А та смеётся: какое зелье, ты понюхай – укропу я тебе дала.
- Анекдот, - буркнул я.
- Не скажи, - покачал головой темнолицый. – Вера в чудодейственное средство помогла бабе терпеть, удержала от скандалов, а мужик, утолив страстишку, успокоился. Вот и живут….
Тут интересный наш разговор был неожиданно прерван. Подошёл плюгавенький мужичонка, отвесил Тане поклон, пряча в рукаве дымящийся окурок. Пиджак его был в мусоре, волосы сырые и налипли на влажный лоб, лицо морщинистое, жёлтое, как и никотиновые пальцы, небритое, рот полуоткрыт. Он стукнул кулаком свою впалую немужскую грудь:
- Дико извиняюсь, хозяйка! Нельзя ли кружечку в долг? Ты меня знаешь - за мной не заржавеет.
- Баобаб ты, Вовочка, - вздохнула Таня и пошла наливать.
- Баобаб в смысле бабу… оп? – обрадовался пьянчужка.
- В смысле – сучий потрох, - пренебрежительно и в то же время со скрытой угрозой сказал темнолицый и добавил. – Ты паря не мен, а драный хрен, так что….
Вовочка покосился на него, подхватил свою кружку и шмыгнул в угол.
Я ждал продолжения разговора, в упор рассматривая изрытое шрамами лицо.

Проводив пьянчужку суровым взглядом, незнакомец задумался. Тёмное лицо его постепенно обмякло, как-то набухли нижняя челюсть и подбородок. У меня мелькнула мысль - уж не хочет ли он заплакать.
- Вот тоже чудо в перьях, - кивнула Таня на ушедшего Вовочку. – Руки золотые, а голова с дырой. Накалымит денег воз и пьёт, покуда не пропьёт. Друзья все вокруг, а деньги кончились – никто и не опохмелит. Теперь он в горе….
- Горе и беда идут к тому, кто живёт быстрее, думает шире и чувствует глубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что-что, а горе от неприятностей могу отличить….
Темнолицый говорил и вдруг осёкся. Я встрепенулся, поражённый его дрожащим подбородком, затрясшимися щеками и стеклянно блеснувшими глазами. Да в них же стояли слёзы! Слёзы у такого сурового на вид мужика? Да он же сейчас зарыдает!
Темнолицый смахнул слезу, будто утёр нос, покосился на меня:
- С утра нос чешется – в рюмку глядеть.
- В рюмку глядеть или с лестницы лететь, - подхватила Таня. – Есть такая примета.
Я наклонился к её уху, не забыв зыркнуть за пазуху:
- Может для знакомства по пятьдесят грамм с товарищем?
Барменша искренне и печально покачала головой.
Темнолицый услышал и изрёк:
- С кем попало не пью. Мы с тобой не поддавали, в вытрезвителе не спали….
- Пью не для того, чтобы напиться, а чтобы искоренить. Впрочем, какие проблемы – познакомимся, - я протянул руку. – Анатолий.
Темнолицый подумал, пожал мою пятерню и вздохнул:
- Николай.
- Водки нет - напьёмся пива. Танечка, повтори, - я подхватил обе кружки, свою и его, а когда он принял моё угощение, осмелел. – Готов поспорить, у тебя в жизни была какая-то непростая история, связанная с любовью к женщине.
Он помолчал, вздохнул, будто уступая, и заговорил тихо, печально, повествовательно:
- Любовь…. Куда не сунься – всё о ней. В кино, книгах.… песни поют. У девчонки груди не проклюнулись, она о любви мечтает. Не знает, что всё это призрак, мираж, пустые мечты ни о чём.
Голос его ослабел, во взгляде не стало силы. Плоские щёки показались вялыми, как у плачущего. Ну-ну, пусти слезу….
А потом, в какой-то момент, вдруг воспряли с новой силой.
- Ан есть! Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не творит. А сколько ей самой достаётся! Ею жертвуют ради карьеры, наград, престижной работы. Ради этой самой, материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимается за счастье. И живётся любви с этой самой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы…. Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь? Может для неё и нет дорог лёгких да наклонных. Как их нет для всего настоящего и искреннего. Может истинная любовь не даётся без мук и борьбы, и не стоит её ждать Божьим даром?
Тёмнолицый Николай умолк, и в глазах его клубком свернулась тоска. Откуда она у него – ползёт, как серый туман по болоту. Всё ясно – зэк. Взгляд поймал наколку на кисти, и мысль заработала в нужном направлении. Только у зэков с большим стажем ещё и можно встретить такое идиллическое представление о любви. Романтики решётки!
Я ухмыльнулся.
Чёрт, который во мне сидит, как во всяком человеке, рядом с ангелом, тянул за язык ляпнуть какую-нибудь колкость в адрес братвы и её сексуальных пристрастий. Николай вдруг посуровел, глядя на меня.
- Ты коммунист? – зло спросил он.
С некоторых пор это слово стало ругательским не только в тюремной среде.

- Я журналист! – звонко ответил я.
Черты его смягчились.
- Ничего не пишешь? Я имею в виду книги….
- Увы, - вздохнул я, - только в мечтах.
- Есть цель в жизни?
- Как у всякого настоящего мужчины – переделать себя и мир под себя.
- Хорошая цель, - похвалил Николай.
Тане, зачарованной его страстным монологом, не терпелось вернуться к разговору о любви.
- Вот в книгах пишут: выше любви ничего нет, а я добавлю – только до свадьбы, а потом куда что деётся? Возлюбленную можно унижать, оскорблять, бить, а при случае и убить. С вас, мужиков, всё станется.
От её слов Николай напрягся. Напрягся до заметной бледности на тёмном лице. А потом вдруг ринулся через столик – лёг грудью на столешницу, разбросал руки и положил голову на щеку, как упавшая птица. Сквозь его льняные волосы лысина просачивалась к затылку.
- Рубите мне шею, - захрипел он судорожно. – Я не преступник, я – святотат. Меня судили за убийство друга, жены и поджёг родного дома. Есть ли для русского человека преступления более тяжкие?
Таня, возбуждённая драматизмом происходящего, глубоко дышала, её груди пытались выскочить из кофточки.
- Ты убил любимую женщину? Из ревности? И ты её до сих пор любишь? Даже мёртвую?
- Любовь к мёртвым самая сильная - она бесконечна. Им даже изменить нельзя, - Николай выпрямился.
- Рассказывай всё, - попросил я без всякого нажима, но не сомневаясь, что он и сам этого хочет.
- Расскажи, не ломай себе душу молчанием, - волновалась Таня. – Это, должно быть, жуткая история.
Николай покосился на неё и усмехнулся:
- Девке срок грозит девять месяцев, и то ломается.
И всё же после некоторого раздумья заговорил:
- Как вы уже догадались, когда-то я был не таким, как сейчас. Когда-то у меня была другая жизнь, и была в той жизни женщина. Какая же драма может обойтись без неё? Это была жена, которая всегда рядом, красавица, на которую молишься, умница, которой восхищаешься. Настолько идеальна, что теперь кажется мне, образ её мелькнул где-то в дымке и пропал навсегда и в то же время растворился во всём мире, во всех женщинах. Улыбнётся кто-нибудь в проходящем автобусе – кажется, она - я бегу и не догоню никак. Чаще видится в полях. Хочется остановить, заговорить, прикоснуться к мокрому от росы платью. Но сколько не спеши за ней, всё она у горизонта. Когда-то я полагал, что любовь может быть важной только для женщин. Не думал, что так может захватить и не отпускать многие годы….
Он сбился и замолчал.
- И что – хвостом вильнула? А ты не простил? – Таня спрашивала и боялась банальной развязки истории с таким романтическим вступлением.
В его печальных глазах мелькнул страх – страх оказаться непонятым, страх обнажившего душу перед дураками. Он хлебнул пиво, демонстративно отвернулся от барменши и спросил меня:
- Сколько у вас времени?
- Готов общаться до утра.
- Вы, конечно, можете мне не поверить, - начал Николай. – Но всё случилось именно так….

Далее, я хочу предупредить, приведён не дословный рассказ Николая Панарина, не пересказ в моей вольной интертрепации, а сделана смелая попытка объяснить загадочные события в его трагической судьбе.

2

Механизатору колхоза имени Куйбышева Николаю Панарину не повезло в семейной жизни - он так считал. Жена досталась – нет, ни уродка, ни глупа, ни сварлива – как раз наоборот. С такой не стыдно показаться на люди. Она была достаточно хороша собой, чтобы произвести обворожительное впечатление при любых условиях, даже если бы ей вздумалось вымазаться в золе и облачиться в рубище. Даже в домашнем халате она вполне годилась на обложку журнала.
Не повезло в том плане, что рядом с красавицей женой, ударницей и общественницей, певуньей и плясуньей, потерялся сам Коля.
- Это какой Николай? Стюры Гашиной? – переспрашивали в деревне. Или ещё короче, - Коля Гашин.
Это было невыносимо.
Утешался он в друзьях. Особенно близко сошёлся со своим напарником Гришей Волковым, долговязым, сухопарым, взрывным парнем. Обычно они встречались на пересмене, передавая закреплённую за ними технику. А на ремонте им хорошо работалось вдвоём. Настолько хорошо, что их называли «неразлучной парой».
- Я веду Николая в магазин, - говорил Волков. – А он меня домой.
На ремонте они позволяли себе расслабиться и частенько после работы заглядывали на дно бутылки. Слабенький к спиртному Гриша являлся на утро «больным» и скорее мешал Панарину, чем работал.
Николай любил свою профессию. Только один день на неделе бывает скучным, уверял он, это выходной.
А Гриша по натуре был трепач и ветрогон, но напарника боготворил. А вот жену его недолюбливал, хотя и признавал, что ни в жизни, ни в кино не видал женщин красивее.
Стюра, чувствуя его ревностную неприязнь, посмеивалась над ним и в застольях частенько заигрывала. Кокетничать она умела очень изящно.
Уже после двух-трёх рюмок и одного танца опьянённый Гриша ревел, как лось в осеннем лесу:
- Панаша, я люблю твою жену!
- Слушай, Григ, только не пей больше, а то я тебя убью, - хмурился Николай.
- Старый чёрт! – с нежностью ворчал Волков, теребя друга за холку.
Николай Панарин, высокий, светловолосый, со спортивной фигурой и долговязый, сутулый, костлявый Волков – какое может быть сравнение. Смех один. Панарин и не ревновал. Гриша это чувствовал и психовал - жена друга не выходила из его головы. Он желал и ненавидел её день ото дня всё сильнее, не в силах понять и объяснить свои страсти. Опухоль на сердце росла, росла и однажды лопнула.
Бригадир задержал Николая за столом - разговор шёл о работе. В соседней комнате танцевала молодёжь. Оттуда и выскочил разъярённый Волков - глаза безумные и пьяные, рот оскален ненавистью.
- Трепач! Ты всё рассказываешь ей! – заорал он и влепил другу оплеуху.
Тот и прикрыться не успел. Кое-как выбрался из-за стола, под градом сыпавшихся ударов, и коротким хуком бывшего десантника и боксёра мгновенно успокоил Волкова. Над Гришей заохала, засуетилась женская половина компании. Мужчины кинулись было разнимать и успокаивать, но Николай владел собой и буйства не проявлял. Только зыркнул на жену строго: добилась, вертихвостка, своего – и в двери. Она следом.
Дома он молчал угрюмо, пил в одиночку, навёрстывая упущенное на вечеринке, она щебетала, делясь впечатлениями от увиденного - об инциденте не вспоминали.
Перед сном он тяжело поднялся и заявил:

- Схожу, на Волчару гляну.
Гриша жил один и наверняка валялся пьяный, не убрав скотины, не заперев дверей. Но то, что увидел Николай в его доме, поразило похлеще грома. В центре дверного проёма болталась пара ног. Башмаки высоко над полом! Пересилив себя, Панарин вошёл в кухню - ноги пришлось отодвинуть.
- Господи! – вырвалось у него.
На верёвке, привязанной к трубе отопления, висел Григорий Волков - нелепо вывернута голова на сторону, сизый язык высунут, глаза навыкате. Кидаться обрезать верёвку ни к чему - Гриша был мертвее мёртвого.
Странно повёл себя Николай. Очень бы ему не помешало в тот момент, чтобы кто-нибудь крепко стукнул его по голове. Может быть, тогда он уразумел до конца, что произошло с его другом. Но по голове его не стукнули.
Потоптавшись по кухне, допив недопитую другом и оставленную на столе водку, поглазев на труп, решив, в конце концов, что всё это пьяный бред, и быть правдой не может, Николай ушёл восвояси, так ничего и не предприняв. Странный, трудно объяснимый поступок. Но это было лишь начало целой цепи загадочных событий, в эпицентре которых Николай оказывался каждый раз.
Позже, на суде, жена, свидетельствовавшая в его пользу, заявила, что Николай вернулся пьянее, чем ушёл – должно быть, развезло.
- Это ты, Коля? – спросила она из спальни.
- Нет, - отозвался он. – Но ты не бойся, ты не бойся, ангел мой - я не мужчина, я добрый домовой.
Она фыркнула. Вышла в переднюю и села на диван, наблюдая за ним. Его шатнуло немного. Ну и что? Абсолютно ничего. Они были сегодня на вечеринке.
- Ты пьян?
- Ага, – сказал он. – Но в меру. О своём мужском долге помню.
Содрал с себя куртку, повесил рядом с вешалкой. От стены к стене поплёлся в спальню.
- Постель, постель, полцарства за постель, - бормотал кому-то.
А потом, будто протрезвев, остановился. Осторожно повлёк её с дивана. Они прошли в спальню и, лаская друг друга, разделись….
Отдышавшись, он притянул её к себе, пристроил голову на своём плече и через минуту уже спал. А она, счастливая, смотрела в раскрытое окно, любовалась звёздным небом и ровным счётом ничего не ведала, что это последняя её счастливая ночь.
Страх настиг его среди ночи. Он проснулся от кошмарного сна. Рядом спала жена, дышала легко и спокойно. На её губах застыло какое-то подобие улыбки. Внезапно он сделал резкое движение рукой, словно собирался ударить её по лицу. Она не шевельнулась. Он не хотел её ударить - просто хотел проверить, действительно ли она спит. Дурак! А если б она не спала, чтобы тогда подумала о нём?
Он любил свою жену. Красивое, стройное тело, чёрные волосы на подушке, приятный овал лица, припухлые нежные губы. Её рука, тёплая и ласковая, лежала на его ключице. Он чуть коснулся её обнажённой груди и отдёрнул руку, боясь разбудить.
Отчего же он проснулся? Какая-то кошмарная верёвка пригрезилась ему. И ещё ботинки. Они висят перед глазами, лезут в глаза, не дают уснуть. Что-то произошло. Что же? Что? Ах, кабы вспомнить!
Наутро всё село всполошилось. Милиция приехала. Старший долго кричал в трубку, кому-то докладывая, и фамилия Панарин звучала даже чаще, чем Волков. Уезжая, забрали Николая.
Незадолго до суда разрешили ему свидание с женой. Панарин не знал, как вести себя, какие слова говорить. Всю ночь не спал, ворочался на нарах, ходил по камере - встречи с любимой женщиной на пороге неволи и бесчестия человек и ждёт, и боится.
- Со мной всё в порядке, - сразу же уверил он её.
Она прятала лицо в скомканный платочек, а глаза, не мигая, всё смотрели и смотрели на него.