Черт возьми, не перевелись на земле еще талантливые люди.
Вот стихи, которые тронули меня за живое.


* * *

здесь кладбище, прозрачное для зренья,
но не для тел, ходов переплетенье
в решетках и раздетых деревах,
и бледные созревшие растенья
сухое семя прячут в рукавах.
здесь низкие двуногие скамьи
оставлены, египетскою данью
для мертвых, коли изъявят желанье
здесь преклонить конечности свои.
и поздний львиный зев кривится, безъязыкий,
на побелевшие фарфоровые лики,
и струйкой со ствола стекают муравьи.


* * *

здесь кладбище под снегом голубым,
где человечий след перебивает птичий,
а нас сюда привел нелепейший обычай,
визиты отдавать умершим как живым.
куски гранита встали на дыбы,
как суслики в степи, завидев незнакомца,
на кущах бузины серебряное солнце
подтапливает снежные столбы.
и многие кресты, как в многоглавом храме,
под ноги падают короткими тенями,
а ум мой занят вычислением немым
и чьими-то чудными именами.

* * *

как каменный шар на скрещенье теней,
рожденных свечением многих огней,
становится ярче и в весе теряет,
так слово себя самое повторяет,
в звучанье теряя свое вещество,
и больше не может сказать ничего.

и хочется в память, как в камень змею,
запрятать ненужную немощь свою,
как будто ребенок, и не бывший мною,
безмолвно стоит за моею спиною,
и просит о чем-то ему рассказать,
о чем ему вовсе и незачем знать.

и гулкие трубы чертог созидают,
и в диком смешенье наземь опадают,
оставив звенеть металлический рой
литавр, опьяненных своею игрой,
и память за каждым сорвавшимся звуком
встает, как угрюмая детская бука.

и то, что за словом уже не лежит,
из музыки снова перстами грозит,
как то, что из памяти делает своды,
подземного хода, как то, что из соды
и газа творит неестественный вкус,
в котором я помню и помнить боюсь.

и долгие звуки, и вздорная ощупь
из позднего сна вопрошают и ропщут
о чьих-то духах, золотым коньяком
пролитых за маленьким воротником,
о пьяной черешне и каменных грушах –
и стоит проснуться – все тише и глуше,

и никнет, зарезанный тонким лучом,
двойник, не успев рассказать ни о чем.
* * *

кто сворачивает пласты недобытых никем пород,
неназванных никем насекомых кто за крылья берет
и отпускает, не оставив клейма —
кто видит город, когда его погребает тьма.
погрузим ладони в дегтярную жирную грязь —
и там маленькая анаконда, что спит
в подушечках пальцев, не изменит свой вид,
как крот, прорывая свой лаз, чувствует лбом и спиной
свое направление, как птица, пляшущая ни для кого
чертит невозвратность движения своего
каждой следующей весной,
и в прозрачных чешуйках, невыслеженная, дрожит
вся латиница и с ней весь греческий алфавит —
внемля тому, что вовеки не скажется ими,
и брошенная кем-то, в небе земля лежит,
ожидая всякого, кто поднимет.

кто видит меня, когда никто меня не видит,
когда я сплю — никто меня не разбудит,
когда я проснусь, никто меня не полюбит,
а когда умру — никто не осудит,
буду бодрствовать стоя, буду бодрствовать сидя,
когда усну — буду бодрствовать лежа,
потому что даже во сне мне никто не поможет
и даже в смерти никто меня не погубит.

тот, кто выдалбливал мне глазницы, наполнял своею слюной,
добавлял свинец в раскаленную соду, смешанную с песком,
и опускал на дно — он не советовался со мной.

а спросил бы — я в каждую межреберную борозду,
в каждую впадину испросил бы себе глаза,
и не знал бы в какую сторону иду, и не знал,
что впереди меня и что позади
чтобы весь горизонт извернулся в моей груди —

а он, кто выдалбливал мне глазницы и в рот мой вкладывал речь,
он знал как меня устроить и как меня уберечь,
чтобы я оставался твердым как меч и непрозрачным как меч.

из каждого растения, из каждого гейзера в кипящей долине
я вынимал название, которое вынет прочь мою душу
и сделает так, чтобы отныне ты пребывал со мною.

каждого встречного мне хотелось вывернуть наизнанку —
вдруг ты в нем и, выйдя наружу, со мной пребудешь,
каждый камень мне хотелось разбить о камень —
вдруг в одном из ты свернулся желтком и глядишь из трещин.

а потом мне стало спокойно, совсем спокойно,
потому что ты знал, как сделать мой голод вечным,
как мне исполнить себя глазами и как исполнить
все, чего невозможно потребовать от другого.

Вот вкратце о ней:

Гейде Марианна Марковна

Дата рождения: 3 ноября 1980

Проживает: Россия, Москва

Об авторе:
Поэт, прозаик. Родилась в Москве. Окончила философский факультет РГГУ. Публиковалась в журналах "Новый мир", "Октябрь", "Новое литературное обозрение", "Крещатик", "Сетевая поэзия" и других. Лауреат премии "Дебют" в номинации "поэзия" (2003). Автор книги "Время опыления вещей", серия "Сопромат" (М.: ОГИ, 2005)

А что сам по поводу стихов можешь сказать?

Для начала вот рецензия на "кто сворачивает пласты никем не забытых пород..."
А лично мне надо подумать, вчитаться. Так сразу и не скажешь. Непривычная поэзия.

Изначальный посыл текста — чисто берклианский: мир задается двумя параметрами — восприятием со стороны познающего субъекта и способностью быть воспринятым со стороны объекта, инвариантность изменчивого мира сохраняется благодаря постоянному присутствию того, кто объемлет его своим зрением и своей памятью.

Джордж Беркли серьезно занимался проблемами, связанными с оптикой, и, в частности, ему принадлежит рассуждение о том, каким образом человеческий глаз способен воспринимать третье измерение, то есть глубину, ведь изначально на сетчатке глаза отображается перевернутая двухмерная картинка. Согласно Беркли, переживание трехмерности мира является для человека некоторым знаком, указывающим на бытие того, кто воспринимает мир со всех возможных точек зрения во всей его полноте, то есть — Бога. Эта исходная парадигма с самого начала разрушается тем, что ставится под вопрос не само бытие абсолютного познающего субъекта, а лишь его определение (причем изначальному посылу здесь соответствует изначальный размер — анапест, который тут же разрушается логическим смещением ударения на “кто” и в дальнейшем свободно варьируется), и в третьей строке дается условный ответ (опять-таки находящийся под ударением) — тот, кто отпускает.

Акцент, таким образом, смещается с воспринимаемости и инвариантности мира на его оставленность (о которой прямо говорится в последних двух стихах первой части), но одновременно — открытость для каждого, кто готов присвоить себе часть функций абсолютного познающего субъекта. От берклианской концепции в конечном итоге остается только слово “деготь”, весьма условное указание на один из интересов Дж. Беркли, не имеющий, впрочем, никакого отношения к его теории познания (с моей точки зрения, знание этого обстоятельства является совершенно необязательным и даже нежелательным). Его строго теоретическая, хотя слегка фантастическая оптика сменяется совершенно другой оптикой, истоками которой следует считать скорее многочисленные (и уже не поддающиеся идентификации) телепередачи в жанре discovery. В таких передачах зрителю посредством неких технических (и, возможно, графических) приемов демонстрируются грани мира, которые не могут быть зафиксированы обычным (естественным) зрением. К этому же информационному полю можно отнести иллюстрированную статью, скорее развлекательного, чем научного, характера, прочитанную мной лет в десять в журнале “Юный натуралист”: в ней говорилось о некоем энтомологе, обнаружившем на крыльях тропических бабочек элементы орнамента, имеющие сходство со всеми литерами латиницы (греческий алфавит примышлен автором по аналогии, хотя при желании, надо полагать, и его нетрудно будет разыскать). Текст, который мог быть составлен из этих литер, никогда не был и не будет написан, единственная возможность прочитать то, что могло в нем содержаться, — написать этот текст самому. Об этом, собственно, и говорится во второй части текста, ритмически более упорядоченной, лексически нарочито обедненной, с использованием почти исключительно глагольной рифмы. Аскетичность выразительных средств соответствует нищете сознания, оказавшегося один на один с миром и переживающего одновременно свою ответственность за то, чем станет для него этот мир, и свою беспомощность перед ним.

Третья часть текста представляет собой подобие молитвы, что подчеркивается отсылками к Книге Иова, Апокалипсису и в целом библейской метафорикой (меч, камень, глаз). Рифма появляется редко и маркирует появление темы Создателя и его замыслов. Сам Создатель рассматривается уже не просто как творец мира, но и как непосредственный творец человека, а человек — как рукотворный предмет, технология изготовления которого известна, хотя и описывается метафорически. Человек, с момента своего зачатия проходящий основные стадии развития живого существа, от одноклеточного до млекопитающего, одновременно предстает продуктом божественной мануфактуры, имеющим свое назначение (быть прочным, непрозрачным, всегда пустым сосудом, вбирать в себя мир), лишенным морального права на то, чтобы быть чем-то другим. Там, где человек переживает свою богосозданность, возникает рифма, чтобы исчезнуть в следующих же строках, потому что рифма, как и способность видеть мир одновременно со всех сторон, подобает только Богу. В этот же самый момент возобновляется тема именования, альтернативная теме зрения: коль скоро мы не можем видеть мир во всей его полноте, мы сможем его назвать, но этот путь лишь намечается и далее не развивается. Другие альтернативы, намеченные в тексте, — расчленение (анализис), попытки выхода из себя (экстасис) или присвоения силы (довольно смутная отсылка к сказке о человеке, мерившемся силами с великаном, великан выжал воду из камня, человек под видом камня раздавил яйцо и выдал желток за масло). Итогом этих поисков оказывается осознание того, что именно своей пустотой и своим одиночеством в мире человек приближает себя к тому, к чему стремится, и бессмертие человеческой души есть непрерывное состояние голода к миру, с прекращением которого прекращается само существование человека.

Читал, читал я эти стихи, но так и не увидел какого-то глубокого смысла в череде образов. Может паутиной словес она и владеет, но я ценю стихи за глубину чувств и красоту мыслей, чего здесь не нахожу в нужной концетрации. Вообще производит впечатление обычной женской перманентной истерии. Я удивляюсь, как некий критик мог так много высосать из пальца по поводу предлагаемого стихотворения. Всё больше убеждаюсь, что чтобы быть в наше время привлекательными и стильным автором, нужно быть немного сумашедшим.

Ну, чего еще от тебя можно ожидать...

Что поделать, если я не понимаю современную салонную попсу экзальтированных на собсвенной персоне дамочек, пытающихся за витиеватостью словесных накруток скрыть отсутствие подлинного озарения в своих стихах.

О да. Что меня всегда поражало в тебе, так это уверенность в собственном всепонимании и всепросветлении. Ты в средневековье инквизитором не работал?

Нет, только в гестапо подрабатывал.
Вообще, когда нечего сказать по сути предмета, то следует перейти на личности. Известный способ.

Да, действительно известный.

Если я вижу, что данные стихи связаны с в том или ином смысле с автором, то указание на этот момент есть совершенно иное, чем беспредметная критика самого человека. В данном случае речь идёт о том, что написание этих стихов стимулировалось больше желанием заявить о себе, чем каким-то самобытным излиянием души в стихах и рождением в себе уникального нового смысла бытия. А такое понимание не может быть сброшено со счетов при оценке смысла произведения.

1) Ровно ничего подобного я в стихотворениях не уввидел. Если для тебя любое проявление необычного, "ненормального" - это стремление заявить о себе, то все мои вопросы отпадают сами собой.
Твои выводы взяты из пустоты и доказательный блок в них еще меньше, чем у критика, и посему сложно анализируемы каким либо образом.
2) Это примерно как сказать, "творчество Пушкина - всего лишь проявление его нездорового либидо". А правда это или не правда, разберемся потом.
3)Я совершенно не представляю твой поэтический идеал. Выложи какое-нибудь стихотворение, обладающее всеми вышеозначенными качествами.

Мне не нравится в подобных стихах то, что взгляд скользит лишь по поверхности человека и мира, как бы боясь войти в глубину. Одна душевность, не поднимающаяся до понимания духа. Оттого и столько словесных подробностей в словах, играющих эстетикой вычурных образов.

Лично мне нравится что-то вроде этого:

Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна ?
Чье ожиданье не напрасно,
И где счастливый меж людей ?

Все то привратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, -
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна ?

Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и бессильны.

А вообще нравится стиль Пушкина. Но сказать, что я увидел где-то свой стихотворный идеал пока не могу.

Вот здесь наблюдается уже то, что мне может нравится в стихах. А именно образно символическое наполнение словоформ. В данном случае смысл получается довольно странный. С одной стороны шар-слово становится ярче т.е. заметнее, востребованней, а с другой оно увядает, теряет свой смысл. Хотя вроде должно быть наоборот, свет наполняет и рождает всё новые и новые оттенки изначального смысла, так развивается смысловое наполнение слова. Объяснить это могу лишь каким-то специфическим опытом автора.

Тютчевское "мысль изреченная есть ложь" тут читается, и некоторый вывод из этого утверждения.

Без детального прочтения (вчитываться не захотелось... эмм, не захочется, думаю) по верхам впечатлений. Не получилось освободиться от примеси декаданса (двум первым особое внимание), хотя типичных признаков нет. Почему не получилось. Да, это хорошие стихи. Образы, да, много. Да, подчас точно удачные, удачно точные. Безумная изощрённость в лучшем смысле. Но как-то нагромождены, точно составные части пирамиды, предназначенные для строго определённого порядка сборки, просто свалили в груду составных частей. Поэтому динамика спущена. Тяжело, размазанно, громоздко, грузно.
Ещё понимаю, о чём администратор пытался сказать, развивая тему женской перманетной истерии и салонности и экзальтированности и подобного тому - как явление, это есть, но не в данном случае. Это не здесь, просто чувствуется отсутствие заинтересованности автором этой фишкой. И вообще, Prediger, здорово на сей раз оппонируете. Чуть-чуть не в тему, но я о словесном)
А, ещё знаете, какое послевкусие осталось. Хорошие западные песни когда на русский переводят, часто-часто встает тема "из песни слова не выкинешь" и в результате получается перевод литературно кривой, но с сохранённой сутью. И в хаотично полученной, но не привычной русскому уху связи слов всегда находится определённое притягивающее воздействие. Ну вот здесь что-то похожее.

1) От примеси декаданса теперь необходимо избавляться? Ну, это не суть как важно.
2) Я согласен насчет фрагментарности образов. Здесь автор не пытается быдь динамичным. К чему это? Читая стихи Марианны кажется, будто всматриваешься в темную, практически недвижимую поверхность воды, в которой играются отражения.
Насчет литературной кривизны твоего послевкусия сказать ничего не могу, это твои личные ощущения. Меня просто заворожили эти стхи своей... темнотой что-ли. Очен глубокие стихи, с кучей смысла и подсмыслов.

Про хаотичность это я как-то не додумал, а ощущение такое есть, сыроватость композиции, как говорят в таком случае - поток сознания. Впрочем, в умении пользоваться словами не откажешь, но ведь не в этом суть поэзии, а в том, чтобы соответствующими словами выразить своё особое мировосприятие. Это, как художник, красками слов рисующий своё видение мира.
Очень лестно от вас, Вермишель услышать положительный отзыв моим попыткам критического анализа.

в этих текстах не скользишь, о нет, здесь есть именно то, что называется вовнутрь - вглубь - с изнанки. Реальность вскрывается и препарируется, показывая свою истинность. Не вижу здесь "просто красивых слов и умелого языка", в текстах Марианны не то чтобы прочувственность, что есть просто грубое слово, а именно - чересчур глубокая, доходящая до границ того самого изруганного обыкновенного восприятия, искренность