О национальности можно говорить, когда известное число людей соединено между собой общими симпатиями, каких нет между ними и остальными людьми, когда они вследствие этих симпатий охотнее посвящают себя общей деятельности, чем в союзе с другим народом, желают находиться под одним правительством и хотят, чтобы это правительство состояло из них самих или из известной их части. Эта национальная солидарность может вызываться разными причинами. Иногда она обусловливается одинаковым происхождением или единством расы. Значительно ей содействует общность языка и веры; географические границы служат также одной из ее причин. Но главная причина – общая историческая судьба, одинаковая национальная история и, следовательно, общность воспоминаний, славы и бедствий, радости и скорби в связи с пережитыми вместе событиями. Однако ни одна из этих причин в отдельности не может считаться безусловно необходимой или достаточной. Швейцарцы воодушевлены сильным национальным чувством, хотя этот народ состоит из различных племен, говорящих на различных языках и исповедующих разные веры. Сицилия в национальном отношении не чувствовала себя до последнего времени солидарной с Неаполем, несмотря на общность веры, языка и многочисленных исторических воспоминаний. Фламандские и валонские провинции Бельгии, несмотря на различие происхождения и языка их населения, чувствуют себя между собою более солидарными, чем фламандские провинции с Голландией или валонские с Францией... В общем чувство национальной солидарности соответственно ослабляется при отсутствии одной из обусловливающих ее причин. Общность языка, литературы и до известной степени происхождения, равно как исторических воспоминаний значительно поддерживали чувство национальной солидарности между различными частями германского народа, хотя они никогда не были в собственном смысле объединены под одним правительством. Но это чувство никогда не достигало такой силы, чтобы они готовы были пожертвовать для него своей автономией. Среди итальянцев общность, хотя и далеко не полная, языка и литературы в связи с географическим положением, резко их отделявшим от других народов, и в особенности, быть может, общность названия, побуждающая всех, кто его носит, гордиться историческим своим прошлым, успехами, достигнутыми в области искусства, политики, религиозного первенства, науки, литературы и на полях битвы, породило такое чувство солидарности, не будучи полным, оказалось, однако, настолько сильным, чтобы вызвать великие события, совершившиеся перед нашими глазами. Они совершились, несмотря на то, что Италия представляет большое смешение племен, которые ни в древности, ни в новое время не были объединены под одним правительством, за исключением тех периодов, когда правительство распространялось или стремилось распространить свою власть почти над всем тогда известным миром.

Если чувство национальной солидарности достигает известной силы, то прежде всего существует основание для объединения всех людей, разделяющих это чувство, под одним особенным правительством, установленным исключительно для данной национальности. Это другими словами значит, что вопрос о правительстве решается желанием управляемых. В чем всего нагляднее может выражаться свобода известной группы людей, как не вправе определить, с какой из других коллективных групп она желает соединиться. Но когда народ созрел для свободных установлений, то возникает другое, еще более жизненное соображение. Свободные установления почти невозможны в стране, состоящей из различных национальностей. Если в народе нет чувства солидарности, если он говорит и пишет на различных языках, то не может существовать объединенного общественного мнения, необходимого для действия представительного правления. Условия, влияющие на взгляды народа и на правительственные мероприятия, различны в разных частях страны. Они избирают себе различных вождей и доверяют только своим вождям. Они будут читать различные книги, брошюры и газеты, слушать различные речи. Одна часть страны не будет знать, какие мнения в ходу в другой и каким влиянием она подвергается. Те же события, те же мероприятия, та же правительственная система будут отражаться на них различно, и каждая из них будет опасаться другой более, чем общего властелина. Их взаимные антипатии вообще сильнее, чем их нерасположение к правительству. Если одна из них недовольна политикой общего правительства, то этого достаточно, чтобы другая поддерживала его политику, если же они все недовольны, то ни одна из них не имеет сознания, что они могут соединиться для дружного отпора. Но в то же время ни одна из них не располагает достаточной силой, чтобы вести борьбу самостоятельно, и поэтому каждая склонна думать, что она лучше всего охранит свои интересы, добиваясь от правительства милостей в ущерб другим. Мало того, одно из наиболее существенных обеспечений свободы отсутствует в данном случае. Между армией и народом нет симпатий. Армия составляет ту часть общества, в которой различие между соплеменниками и иноплеменниками обнаруживается резче всего. Для остальной части населения иноплеменник – только чужой человек; для солдата это – человек, с которым, может быть, очень скоро придется вести борьбу на жизнь и смерть. Для него эта разница сводится к той, которая существует между другом и врагом, можно даже сказать между человеком и другими видами животных, потому что по отношению к врагу единственный закон – это сила, а единственное возможное послабление, как и по отношению к животным – простое чувство гуманности. Солдаты, к которым половина или три четверти остальных подданных относятся как к чужестранцам, с таким же легким сердцем и столь же инстинктивно истребят их, как неприятельскую армию. Армия, состоящая из представителей разных национальностей, не имеет другого патриотизма, кроме верности знамени. Армия этого рода всегда подавляла свободу в течение всей новой истории. Их связывает только начальство и правительство, которому они служат, и единственная доступная им идея общественного долга – это повиновение приказаниям начальства. Организованное таким образом правительство, посылая венгерские полки в Италию, итальянские – в Венгрию, может долго властвовать в двух странах, подчиняя их железному игу чужеземного властителя.

Можно возразить, что такой взгляд на наши обязанности по отношению к соотечественникам и вообще к людям более свойствен дикому, чем цивилизованному народу, и что против него следует бороться всеми силами души. Я присоединяюсь к этому возражению вполне. Но цель, к которой должна быть направлена энергия всякого просвещенного человека, не может быть достигнута при настоящем состоянии цивилизации путем более или менее насильственного подчинения разных национальностей одному правительству. При варварском состоянии общества дело представляется в несколько ином свете. Тут правительство может быть заинтересовано в том, чтобы смягчить племенную антипатию с целью сохранить мир и облегчить себе задачу управления. Но когда существуют свободные установления или, по крайней мере, желание иметь их в одной из искусственно соединенных народностей, правительство имеет основание придерживаться противоположной политики. Оно заинтересовано в том, чтобы сохранить и усилить племенные антипатии в надежде предупредить коалицию разных народностей и в расчете воспользоваться некоторыми из них, как средством для порабощения остальных. Австрия теперь уже давно придерживается такой политики, как основного принципа, и мы видели – с каким успехом, во время венского возмущения и венгерской революции. К счастью, существуют признаки, указывающие на то, что при нынешних успехах общества такая тактика не может уже привести к цели.

По вышеизложенным причинам свободные установления по большей части требуют, чтобы политические границы совпадали с национальностями. Но существуют некоторые соображения, противоречащие на практике этому общему принципу. Во-первых, его приложение часто не допускается географическими препятствиями. В некоторых местностях Европы различные национальности так перемешаны, что установить для них отдельные правительства немыслимо. Население Венгрии состоит из мадьяр, словаков, хорватов, сербов, румын, а в некоторых округах – из немцев, и так смешано, что его нельзя разделить. Все эти племена должны примириться с необходимостью жить по возможности дружно, чтобы пользоваться равными правами и законами. По-видимому, эта общность рабства, установившаяся только со времени сокрушения венгерской независимости в 1849 году, крепнет и располагает их к такому равноправному союзу. Немецкое население восточной Пруссии отрезано от остальной Германии частью бывшей Польши, и так как оно слишком слабо, чтобы самостоятельно поддерживать свою независимость, то оно должно для хранения географической непрерывности подчиниться не германскому правительству или же разобщающая его часть польской территории должна войти в состав германских земель. Другая значительная местность с господствующим немецким населением. Курляндия, Лифляндия и Эстляндия, – обречена своим географическим положением быть частью славянского государства. В самой восточной Германии насчитывается немало славян: Чехия по преимуществу славянская страна, Силезия и некоторые округа – отчасти земли славянские. Наиболее однородная страна в Европе, Франция, имеет также посторонние примеси. Независимо от остатков иноплеменных национальностей в отдаленных ее частях она состоит, как свидетельствуют об этом исторические и лингвистические данные, из двух частей: одна занята почти исключительно галло-романским населением, а другая имеет значительную примесь франкских, бургундских и других тевтонских элементов.

После удовлетворения географических требований сами собой напрашиваются другие соображения более нравственного и социального характера. Опыт убеждает, что одна национальность может быть поглощена другой, и если поглощаемая национальность принадлежит к числу менее одаренных от природы и более отсталых по своему развитию, то процесс поглощения может принести ей большую пользу. Нельзя сомневаться, что для бретонца или баска французской Наварры полезно проникнуться идеями и чувствами высоко цивилизованного народа, сделаться членом французской нации и равноправно участвовать в благодеяниях французской гражданственности, пользоваться преимуществами французского покровительства и присоединиться к достоинству и обаянию французского могущества. Это, конечно, для него полезнее, чем корпеть в своих скалах в качестве полудикого остатка прежних времен, вращаться в узком кругозоре собственных понятий без всякого участия в общем мировом движении. То же можно сказать о валийце или шотландском горце по отношению к британскому народу.

Все, что содействует действительному слиянию народов и объединению их особенностей и качеств, составляет благодеяние для рода человеческого. Мы имеем тут ввиду не исчезновение типов, которых в этом случае сохранится еще достаточное число, но смягчение их форм и установление надлежащих переходов между ними. Такой объединенный народ, подобно скрещенным породам животных, наследует, и притом в большей степени, потому что тут происходит не только физическое, но и духовное воздействие, – особенные преимущества и способности всех своих предков, но так, что смешение предупреждает вырождение этих способностей в соприкасающиеся с ними пороки. Смешение, однако, возможно только при известных условиях. Соединение этих условий, приводящих к указанному результату, бывает различно.

Национальности, объединенные под одним правительством, могут быть почти равны по своей численности и силе или очень неравны. Если они неравны, то менее многочисленная из двух может состоять в культурном отношении выше или ниже. Далее, если последняя стоит выше, она вследствие этого превосходства может подчинить себе другую или наоборот, быть подчинена грубой силой. Последний случай представляет прямой вред для человечества, и цивилизованные народы должны по взаимному соглашению с оружием в руках предупредить его. Поглощение Греции Македонией было величайшим бедствием в истории человечества.

Если менее многочисленная, но более культурная национальность может сравниться с более многочисленной, как македонцы, подкрепленные греками, справились с Азией, а англичане с Индией, то это часто бывает приобретением для цивилизации. Но в таком случае победители и побежденные не могут пользоваться одними и теми же свободными учреждениями. Поглощение победителей менее цивилизованным народом составляет зло. Побежденными надо управлять, как подданными. Такое положение дел может быть благодеянием или бедствием, смотря по тому, достиг или не достиг покоренный народ такого состояния, при котором сознание, что он не пользуется свободными учреждениями для него оскорбительно, и пользуются ли или не пользуются победители своей властью, чтобы подготовить покоренный народ к высшей ступени культурных успехов. На этом вопросе я специально остановлюсь в одной из следующих глав.

Когда национальность, успешно властвующая над другой, и более многочисленная, и более культурна, и в особенности когда подчиненная национальность немногочисленна и не может надеяться на восстановление своей независимости, в таком случае, если ею управляют сколько-нибудь справедливо и представители властвующей национальности не возбудили против себя ненависти исключительными привилегиями, менее численная национальность может примириться со своим положением и окончательно слиться с властвующей национальностью. Житель Нижней Бретани не имеет в настоящее время ни малейшего желания отделиться от Франции. Если ирландцы до сих пор еще не разделяют подобного же чувства по отношению к Англии, то это объясняется отчасти тем, что они достаточно многочисленны, чтобы составить довольно внушительную самостоятельную национальность, но главным образом тем, что ими до последнего времени управляли так ужасно, что все их лучшие чувства в связи с дурными инстинктами должны были возмутиться против английского правительства. Это нерасположение к Англии составляло бедствие для всего государства, но можно искренно сказать, что оно значительно смягчилось за последнее время... Теперь нет уже ирландца менее свободного, чем англосаксы или менее причастного к общенародным или частным имущественным благам, чем если бы он был уроженцем других частей британских владений. Единственный существенный повод к неудовольствию составляет государственная церковь. Но этот повод ирландцы разделяют с половиной или почти половиной населения соседнего более значительного острова. Теперь нет почти ничего, за исключением исторических воспоминаний и различия в преобладающей вере, что разделяло бы два племени, которые, быть может, более, чем какие-либо другие племена, предназначены восполнять друг друга. Сознание, что ирландцы, наконец, пользуются одинаковым правосудием и одинаковым уважением с англичанами, до такой степени крепнет в этом народе, что устраняет чувство, мешающее ему относиться с признательностью к благам, к которым неизбежно становится причастным менее многочисленный и богатый народ, переставший враждовать, объединенный чувством товарищества со своим ближайшим соседом, самым богатым, самым свободным, цивилизованным и могущественным из народов земного шара.

Наиболее сильные практические препятствия к соединению национальностей существуют тогда, когда соединенные национальности приблизительно равны по своей численности и другим элементам могущества. В таком случае каждая национальность, рассчитывая на свои силы и чувствуя себя способной выдержать борьбу с другой, не желает дать себя поглотить, поддерживает с партийным упорством свои особенности, устаревшие обычаи и умирающий язык и тем усиливает разъединение. Каждая из них считает себя порабощенной, если государственные должности предоставляются представителям соперничающего с нею племени, и все, что предоставляется одному из них, признается отнятым у всех других. Когда нации, таким образом разъединенные, подчинены деспотическому правительству, чуждому им всем или хотя принадлежащему одной из них, но сильнее интересующемуся собственной властью, чем национальными симпатиями, не оказывающему ни одной из них предпочтения, избирающему себе орудия безразлично всюду, – тогда в сравнительно короткое время одинаковое положение часто порождает общее чувство солидарности и представители разных племен начинают сознавать себя соотечественниками, особенно если они рассеяны на однородной территории. Но если период стремления к свободе наступил раньше слияния, то возможность его осуществления уже упущена. С этого момента если не примиренные национальности разъединены географическими условиями и особенно если вследствие занимаемого ими положения им неудобно находиться под одной властью (например в том случае, когда итальянская провинция находится под французским или немецким игом), то не только желательно, но даже необходимо в видах сохранения свободы и согласия совершенно их разъединить. Могут быть такие случаи, когда провинция после их разъединения с пользой для себя сохранять федеративную связь. Но по большей части случается, что если они и соглашаются пожертвовать полной независимостью и сделаться членами федерации, то каждая из них находит соседей, с которыми она предпочитает объединиться, имея с ними больше общих симпатий, если не общих интересов.