Зарева пожарищ отполыхали над северо-западными окраинами Парижа. Кажется, что во французской столице вновь воцарилось спокойствие. Скоро страсти окончательно улягутся, а в мире обязательно произойдет какое-нибудь яркое событие, которое отвлечет внимание от проблем парижских пригородов. Тогда можно будет наскоро разгрести пепел, замести его в темные углы, бросить кость социальных программ недовольным и обо всем забыть.

Между тем, проблема иммиграции никуда не денется. В Германии приезжие составляют 9% от общей численности населения, в Бельгии — 8,7%, в Великобритании — 6,8%, примерно столько же — во Франции, в Швейцарии приезжих не европейского происхождения — около 2%. Конечно, Европейский союз уже давно не принимает гастарбайтеров из бывших колоний. Надо полагать, у Большой Европы своих сил хватает, да и проблем тоже. Сегодня вопрос стоит несколько по-другому: что делать с уже принятыми.

Ни для кого не секрет, что холеное тело Европы уже давно покрыто язвами бедных иммигрантских предместий. Такие местечки, как Клиши-Су-Буа, окаймляют европейские столицы и крупные города. Французы, пытаясь в политкорректности превзойти американцев, называют их «чувствительными зонами» и стараются закрывать глаза на тот факт, что заселены подобные места в основном иммигрантами и их потомками. В одной только Франции правительство насчитало 751 такую «зону».

«Чувствительные зоны» Европы не вызывают интереса у туристов. Застраивались они в 60-70-х гг. мрачными многоэтажками. Фирмы-подрядчики, получая государственное финансирование, не очень старались, а потому дома уже обветшали. Живут в них теперь люди бедные, угнетаемые страхом перед безработицей и орудующими в тех местах бандами. В далекие времена, когда «гетто» только строились, иммигрантов предоставляемые им условия вполне устраивали. Все, чего им хотелось — остаться в принявшей их стране, слиться с общей массой и иметь возможность заработать хоть какие-нибудь деньги на содержание семьи. Время прошло, их дети выросли. Эти дети — уже полноправные граждане стран, принявших их родителей. Они уже не хотят жить в гетто, существующих для тех, кого обошло экономическое процветание, они не хотят быть неудачниками в обществе, где главное — преуспеть. Но «чувствительные зоны» крепко держат своих обитателей, лишь единицам суждено вырваться из этих цепких объятий. Безработица в подобных местах значительно выше, чем в среднем по стране. Так, во Франции безработными являются 38-40% потомков иммигрантов (подобный показатель для молодежи в среднем по стране составляет всего 20%). Основная же проблема в том, что ожидания второго и третьего поколения иммигрантов намного выше, чем реальные возможности.

Работодателей, которые неохотно нанимают обитателей «чувствительных зон», можно понять. Хорошим образованием те похвастаться не могу. Еще в школе успеваемость у детей иммигрантов обычно хуже, чем у «коренных» сверстников, вступая же во взрослую жизнь, они могут зачастую похвастаться лишь профессиональным образованием, полученным во второсортном колледже. Да и способствует ли сама атмосфера иммигрантских гетто высокой успеваемости? Торговля наркотиками, кражи, угоны, хулиганство — укоренившиеся явления в «чувствительных зонах», куда боятся забрести ненароком коренные европейцы. Таким образом, жестокая социально-экономическая логика обрекает второе и третье поколение иммигрантов оставаться гражданами «второго сорта», препятствуя интеграции.

Культурные, религиозные и расовые отличия также играют свою роль.
После 11 сентября повсеместно заговорили об «исламской» угрозе. Европейцы оглянулись и заметили, что только в одной Западной Европе проживает около 12 миллионов мусульман. Франции больше всех не повезло. Практически все ее колонии в Африке занимали территории, где превалировало исповедующее ислам население, теперь в самой Франции проживают около 5 миллионов мусульман. Да и в Германии ситуация не лучше, представителей одной только турецкой общины там более 2 миллионов.

Начиная с седого Средневековья с его христианским универсализмом, мусульманин для европейца был «чужим», «другим», «варваром», да и просто врагом. Сейчас же европейской цивилизации приходится «переваривать» миллионы исповедующих ислам. Те, в свою очередь, не спешат отказываться от своей веры, своей культуры, исторических корней. В молодости выходец из алжирской общины может пить, курить, дружить с французскими девушками, но весьма велики шансы того, что в более зрелом возрасте он осмыслит свою жизнь и вернется в лоно ислама. Еще более парадоксальный пример дает турецкая община Германии. 78% ее представителей считают себя мало религиозными или нерелигиозными вообще, однако 89% поддерживают предложение о введении предмета по исламской религии в немецких школах (по желанию).

Насколько возможно совмещать в себе идентичности европейца и мусульманина, идентичности, которые веками являлись прямыми противоположностями друг друга? Провал создания концепции евроислама — удобного гибрида мусульманских верований и европейских ценностей — красноречиво свидетельствует о том, что это весьма проблематично. «Я больше не просто черный парень или араб, я — мусульманин. А это кодовое слово для чужака, того, к кому определено не подходить. Но я родился и вырос во Франции. Насколько еще более французом я могу быть?», — пишет Медин, мусульманский исполнитель рэпа их Гавра, в своем эссе для американского издания журнала Nesweek, наглядно иллюстрируя проблемы, связанные с интеграцией последователей ислама в европейские общества.

Опасения распространения среди европейских мусульман радикального ислама также вполне оправданы. В Европу без особых проблем пробираются странствующие проповедники радикальных направлений ислама и проводят там вербовку наемников, которые в дальнейшем принимают участие в военных операциях в Афганистане, Чечне, Ираке. Известно, что в терактах 11 сентября приняли участие представители гамбургской ячейки. Радикализм хорошо распространяется в атмосфере бедности и безысходности, как в «третьем мире». Очаги «третьего мира», выходит, есть и в Европе.

Конечно, о проблеме терроризма сегодня все наслышаны, но о демографических проблемах задумываются меньше. Женщины-мусульманки обычно раньше выходят замуж и рожают больше детей. При этом мусульмане менее подвержены ассимиляции, поскольку заключать браки с иноверцами не принято. Так, согласно опросам, у примерно 60% турков в Германии вызывает беспокойство возможность брака их детей с иноверцами. Кроме того, иммигранты и их потомки проживают довольно компактно, замкнуто в своих гетто, о женитьбе детей договариваются заранее. Это существенно снижает шансы на заключение смешанного брака, а, значит, замедляет темпы ассимиляции.

Принимая во внимание все приведенные ранее доводы, отметим, что было бы неверным сводить проблему к фундаментальному равенству: «Ислам = отказ от интеграции + насилие + антисемитизм». Французский социолог Лоран Муччелли считает склонность к подобного рода обобщениям «интеллектуальной близорукостью». Проблемы каждой мусульманской общины в Европе должны рассматривается отдельно ввиду того, что каждая из них глубоко индивидуальна, имеет особую историю и культуру.

Турецкая община в Германии, наверное, одна из самых замкнутых в Европе. Нередко ее называют «обществом внутри общества». Сложилось так исторически, поскольку Турция никогда не была колонией Германии, а потому большинство из турецких иммигрантов не могло похвастаться более или менее сносным знанием немецкого языка. Турция в шестидесятые годы уже добилась определенных успехов на пути модернизации, но эмигрировавшие в Германию чаще всего были выходцами из южных и восточных сельских районов, наименее охваченных этим процессом. Среда, в которую им приходилось погружаться, не была враждебна, скорее равнодушна. Решать такие проблемы, как изучение языка, поиск стабильного заработка, приспособление к повседневной жизни чужой культуры, турки предпочитали сообща, образовывая иммигрантские ассоциации (чаще всего на религиозной основе). Послужив верой и правдой первому поколению иммигрантов, ассоциации начинали помогать их детям. Проблемы низкой успеваемости, не позволявшей второму и третьему поколению турецких иммигрантов добиться признания немецких сверстников, кризиса систематически не сбывающихся ожиданий по-прежнему брались решать все те же ассоциации, проводя обсуждения, организовывая футбольные команды. Такие организации, как «Милли Герус», фактически определяют субкультуру турецкого иммигрантского сообщества и решают, таким образом, проблему идентичности.

Популярность турецких ассоциаций в Германии воспринимается с некоторой озабоченностью. Ведь члены турецких общин стараются не терять связи с исторической родиной, живо интересуясь происходящими там событиями. Ассоциации могут послужить не только адаптации, но, в первую очередь, консолидации турецкой общины и лоббирования ею интересов Турции в отношениях с ЕС, ее притязаний на членство в Евросоюзе. Многие из них имеют хорошо налаженные связи с турецким правительством. Конечно, создание и функционирование подобного рода ассоциаций регламентируется законодательно, их существование является важнейшим атрибутом развитого гражданского общества. После 11 сентября особенно быстро стали распространяться страхи того, что под сенью турецких ассоциаций может прижиться радикальный ислам. Тем не менее, основная проблема всех этих организаций в другом. Они словно создают замкнутый круг. С одной стороны, их членам помогают повышать уровень образования, принимать участие в общественной жизни, иными словами, интегрироваться в немецкое общество. С другой стороны, те же самые организации в некоторой степени навязывают своим членам некую «промежуточную идентичность» немецкого турка, члена организации, построенной на этническом принципе.

С алжирской общиной во Франции, которая насчитывает около 700 тыс. человек, связаны несколько иные проблемы. Степень членства в различного рода ассоциациях, определяющих субкультуру, у алжирцев значительно ниже, чем у выходцев из Турции. Очевидно, что национальное самосознание алжирцев уже сложилось к середине двадцатого века, о чем свидетельствует кровавая война между Францией и Алжиром, но слишком много воды утекло со времен получения последним независимости в 1962 году. Перипетии политической истории независимого Алжира и его экономические проблемы стали силой, «выталкивающей» его население во Францию, а также причиной формирования холодно-равнодушного отношения к своей стране. Общая исламская идентичность тоже представляется довольно проблематичной для второго и третьего поколения выходцев из Алжира («беров», как их называют на арго во Франции). Известно, что религиозностью эта молодежь не сильно превосходит своих французских сверстников. Однако очевидно, что дети и внуки алжирских иммигрантов так и не стали полноценными французами. Почему? Да потому, что их таковыми не считают сами французы, отдающие на выборах свои голоса неонацистским партиям.

До настоящего времени алжирцы, да и прочие иммигрантские сообщества Франции решали проблему идентичности достаточно просто. Не отождествляя себя полностью ни с Францией, ни с покинутой родиной, они связывали себя исключительно с той улицей, тем кварталом, той «чувствительной зоной», где проживали. Беспорядки во Франции с участием выходцев из иммигрантских семей фиксируются еще с начала 80-х, однако до недавнего времени они носили сугубо локальный характер. Вызванные обидой на полицию и власти, они вспыхивали в одном квартале и, побушевав некоторое время, там и затихали. Молодежные банды раньше были разобщены, координация между ними практически отсутствовала. Сегодня же осознание общих проблем, высокий уровень развития и доступность средств связи помогают объединять усилия. Об общей мусульманской идентичности также забывать нельзя. Погруженный в житейские проблемы, человек может о ней на некоторое время забыть. Однако когда рядом со входом в мечеть в Клиши-Су-Буа взрывается бомба со слезоточивым газом, а власти не приносят официальных извинений, оскорбленное достоинство мусульман может заставить их выйти на улицы.

Тем не менее, говорить о высокой степени сплоченности между различными иммигрантскими общинами пока рано. Вражда между различными племенами и народностями, начавшаяся еще на родине и перевезенная на французскую почву (что характерно, в первую очередь, для выходцев из Африки), инстинкты «местничества» отдельных банд обычно препятствуют выступлениям единым фронтом. Однако самое главное — конфликт поколений. Большинство участников парижских волнений — молодые люди 19-29 лет. Их старшие собратья с равнодушием взирают на эти попытки обратить на себя внимание властей. Они уже не в том возрасте, чтобы поднимать бунт, им уже больше хочется стабильности и спокойствия.

К различного рода выступлениям обычно остаются глухи представители первого поколения иммиграции. Недавние волнения так и не перекинулись из Франции в страны «новой» иммиграции, такие, как Испания или Италия. А ведь на территории соседней Каталонии проживают 82, 5 тыс. марокканцев, причем 58 тыс. в самой только Барселоне!

Марокканцы — относительно «новая» иммигрантская группа. В Европе их проживает около трех с лишним миллионов, но они рассеяны по странам. Марокканцы пока не особо претендуют на те блага, которые предоставляют европейские общества своим коренным жителям. Как все иммигранты первого поколения, они еще безропотно готовы «в поте лица своего добывать хлеб насущный». Наверное, поэтому правительствам Италии или Испании они доставляют сравнительно мало хлопот. В Европу из Марокко приезжают в основном молодые мужчины (например, в Испании они составляют 64,5% всех выходцев из Марокко), которые, вероятно, чтобы улучшить свое материальное положение, охотнее, чем турки или алжирцы, женятся на европейских женщинах, несказанно радуя тем самым демографов, считающих смешанные браки лучшим способом ассимиляции. Проблемы с полицией, конечно, есть. Испанская полиция довольно часто задерживает марокканцев за бродяжничества и мелкие правонарушения. Но кризис второго и третьего поколения еще впереди.

Конечно, прием иммигрантов в европейские страны не является, по выражению радикального консерватора из США Пэта Бьюкенена, «суицидом Запада». Иммигрантов нельзя рассматривать исключительно как «банды подонков», к чему склонялся в свое время министр внутренних дел Франции Николя Саркози. Привлечение их во время экономического бума порой бывает очень выгодно. Тем не менее, любой экономический бум рано или поздно заканчивается, и страна оказывается перед насущной необходимостью решения проблем, связанных с иммиграцией, которых с течением времени не становится меньше.