[santehlit]

- Я ставлю пятёрку не за результат, а за старание. Пусть он хоть инвалид хромой и бежит к финишу последним, но он старается и достоин похвалы даже больше того, кто рвёт грудью красную ленточку.
Эта позиция как нельзя лучше подходила к моему единоборству с русским языком. С устной его часть всё было в порядке – мог я выучить стишок или правило и отбарабанить на пятёрку. А вот сочинения…. На них настолько увлекался, что напрочь забывал все правила орфографии, синтаксиса,… чего там ещё? И результат – пять за сочинение, два за его написание. И это было настолько постоянно, что и не стоило голову ломать, когда внося в класс стопку тетрадей, «русачка» обращала ехидный взор свой на несчастную мою особу.
Одно моё сочинение попалось на глаза кому-то из районного отдела образования, понравилось, и решили его отправить на конкурс областной, но в таком виде, конечно, не могли. Меня вызвали в РОНО и заставили переписать, учтя все ошибки. Я, понятно, приказ исполнил, бурча, что это чистейшей воды очковтирательство, и требовал, чтобы мне исправили оценку в журнале за это сочинение.
За год у меня был трояк по русскому языку, единственный, а по остальным предметам – отлично. Надеялся, что за экзаменационное сочинение будет пять, ну, или, на худой конец, четыре, и появятся шансы на медаль - пусть не золотую, но хотя б из серебра. Вот Ильич наш Ленин, любимый всеми вождь и первый государственный руководитель, тоже имел в своё время четвёрку по латыни, которая, однако, не помешала ему получить золотую медаль. Такие честолюбивые мечты, несмотря на нелады с преподавательским коллективом, проносились в моей курчавой голове.
Наконец, все экзамены сданы. Выпускной!
У меня в десятом классе появился новый друг, о котором я ещё и слова не сказал. Исправляюсь. Звали его Женька Пичугин, и он пришёл к нам на исправление. Ну, а правильнее-то сказать, на окончательное загубление. Он был «сынком» и вместе с сестрой-двойняшкой учился в параллельном классе «А». Девять лет учился, а в десятом у педагогов лопнуло терпение.
Дело в том, что Женька был непоседой - вертелся на уроках, но это ещё можно было терпеть. Пичуга никогда не учил уроки – феноменальной памяти и природных дарований хватало ему, чтобы уяснить однажды услышанную тему и понять пропущенную. Всё свободное время он посвящал чтению. Причём читал всё подряд - захлопывал прочитанную книгу, брал в руки «Пионерскую правду» и читал её от заголовка до «подвала». И не впустую - его память цепко удерживала полученную информацию, и, отвечая на уроках, он сыпал такими примерами, что учителя довались диву.
В девятом классе Жека заболел «нигилизмом» - это учение всё отвергать. Или по Марксу - подвергай всё сомнению. И заплакали от Пичуги учителя – лучше бы он читал свои книжки и не мешал вести урок. А Женька сумму приобретённых знаний использовал для низвержения авторитета педагогов - засыпал их вопросами, ставил в тупик, и сам отвечал, демонстрируя энциклопедические познания. Вот за это его и сослали в наш «хулиганский» класс.
Мы быстро сошлись. Женька мог запросто, победив на школьной физической олимпиаде, не пойти на районную – у него, видите ли, хоккейный матч. И не какой-то там судьбоносный – простая встреча дворовых команд, но «ребята попросили….». За это он мне и понравился.
В день выпускного вечера взяли с ним три бутылки портвейна. Мы ещё не знали, что нас ждут в школе крытые столы – и креплёным марочным вином тоже - а хотелось быть «в форме». Две мы спрятали в кустах за школьным стадионом, а одну распили из горла в туалете. Ни культура пития, ни сама обстановка не способствовали правильному усвоению напитка. Другими словами – Женька сблеванул, а я ничего, удержал горячительный напиток в желудке. Потом у него ещё ноги стали заплетаться, когда мы заколбасили в школу. Сунулись в один кабинет, а там девчонки прихорашиваются – прогнали нас визгами. Бедненькие – накрутили пирамид на бестолковках и спали ночью в креслах, чтобы не сломать это войлочное произведение. А некоторые вообще не спали. И для чего все эти жертвы? Убей – не пойму.

[santehlit]

В другом кабинете гуртовались парни – в галстучках, в сверкающих корочках. Открыли окна и дымили нещадно. Тоже волнуются – не каждый день школу заканчиваешь – понять можно. Женька вызвался всех успокоить и убежал за нашими припасами. Догадался принести одну, распечатал, хлебнул и пустил по кругу. Когда показалось донышко бутылки, он уже мирно спал на сиденье задней парты – только ноги торчали в проходе. Сообщили его сестрёнке, и вскоре явился папаша и унёс домой беднягу.
В нашей школе не было актового зала. Торжественная церемония вручения аттестатов происходила в фойе первого этажа. Преподаватели уместились за одним накрытым скатертью столом. Девчонкам и пришедшим на торжество родителям принесли лавки из столовой, а парни стояли вдоль стены.
Директриса поздравила выпускников и их родителей. Потом кто-то из учителей, держа спич, всплакнул, и девчонки захлюпали носами.
Началось вручение аттестатов. Наш класс носил литеру «Б», но начали именно с нас. Я думаю, чтобы усилить торжественность момента – финалистам всегда громче хлопают, разогревшись на дебютантах. Так или иначе, первой прозвучала моя фамилия. И я пошёл, изо всех сил стараясь сохранить твёрдость походки. Но с каждым шагом хмель вытесняли другие чувства. Где же медаль? Я шарил взглядом по столу и не находил заветной коробочки. Ни одной. Директриса поздравила меня, пожала руку, вручила аттестат и похвальную грамоту за изучение математики. И всё.
Всё!
Я кивнул, благодаря, повернулся и пошёл, недоумевая - кто и за что лишил меня медали? На ходу открыл аттестат. Может, поведение подкачало? Нашёл графу – «Отл». Так что же? Побежал по строкам глазами – «отл», «отл», «отл». Химия – «хор». Так, начинается. Русский язык – «удовл». Вот она причина!
Не знаю, что на меня нашло. И много лет спустя, встречая на улице или школьных вечерах своих прежних педагогов, не мог ответить на один и тот же, изрядно подзатасканный вопрос – как ты мог, Антолий? Да, действительно, как я мог? А что я сделал? Швырнул в сторону свой аттестат и громко так, во всеуслышание сказал:
- Вот, самка!
До сей поры, свидетели инцидента считают, что я школу имел в виду. Но это было не так - у произнесённой «самки» было своё конкретное обличие и предмет, который она преподавала. Не догадываетесь, кого я так назвал? Ну и да Бог с ней….
Я вышел вон и дверью хлопнул. А за моей спиной, как мне потом рассказывали друзья, состоялся забег на короткую дистанцию. К брошенному мною аттестату одновременно устремились русачка и наша классная дама. Эта маленькая картоночка была поводком, за который дёрнув, меня ещё можно было резко осадить. До боли. Наверное, мне повезло, что Валентина наша шустрей оказалась – прижала к груди мой аттестат и повернулась к подоспевшей коллеге:
- Что вам, Серафима Васильевна?
А я ушёл на стадион, отыскал последнюю бутылку портвейна и начал с ней расправляться. Половина далась относительно легко, а остатки никак не хотели вливаться. Тут нашли меня друзья и вернули в школу.
Застолье уже началось. Причём ученики насыщались в столовой, а учителя с уважаемыми родителями в учительской. В фойе настраивались музыканты. Бал, одним словом.
Я пил марочное вино и трезвел с каждым глотком. Так иногда бывает.
Не жалел о содеянном – и вообще старался не думать о том. Думал, что последний раз сижу в этих стенах – и становилось грустно. Оглядывал бывших одноклассников и мысленно с ними прощался. Хотелось и с Олей проститься, но дал себе зарок – первым не подойду.
Подошла она. И не одна - её под руку притащила англичанка Юлия Михайловна.

[santehlit]

- Хорошая вы пара, и почему не вместе? – сказала она пьяненьким голосом. – Идёмте гулять.
И мы пошли. И гуляли до рассвета, потому что обычай такой прощания со школой и детством. Нас нашла моя соседка по парте Валя, и мы гуляли вчетвером. Набрели на сынка Юлии Михайловны Серёгу, который тоже выпускался и колбасил теперь впереди с пустой бутылкой в руке. Серёга пытался подобрать мелодию к известным стихам Есенина и глотку надрывал:
- … и уже не девушкой ты пойдёшь домой.
Оле его поведение не понравилось.
- Эй, Мизонов, если будешь так орать, то не юношей пойдёшь домой.
Серёга остановился и повернулся. Его мутный взор долго блуждал по нашим лицам. Узнал он, показалось, только меня. Помахал над головой пятерней:
- Всё в порядке, Толян.
И поковылял дальше.
Юлия Михайловна прокомментировала:
- Сегодня можно. И вам можно. Да поцелуйтесь вы, наконец.
Она за локти стала подтягивать нас с Олей друг к другу. И моя возлюбленная сказала:
- Мне пора.
И ушла. Следом Валя. А я проводил Юлию Михайловну до дверей её подъезда.
Жара, как всегда, прогнала меня с чердака. Позавтракал, почистил зубы и поплёлся в школу за аттестатом. Жесты жестами, но жизнь продолжалась, и очень он мне должен пригодиться.
В школьном дворе томилась Оля, вся в слезах.
- Что случилось?
- Твой аттестат где?
- Наверное, в школе.
- Да нет, его вчера ваша классная забрала - у неё значит.
- А ты что плачешь?
Оля рассказала. Аттестаты всех её одноклассников оказались завышенными. У неё самой незаслуженных четыре или пять пятёрок красовались. Скандал разразился.
А обнаружилось это так. Рая, сестра моего вчерашнего собутыльника, принесла домой оба аттестата – свой и Женькин. Отец посмотрел – у дочери, ничем кроме музыки не блиставшей, по физике стоит «отлично», а у сына, намеревавшегося поступить в технический ВУЗ – «хорошо».
- Откуда четвёрка? – возмутился Пичугин-старший и пошёл разбираться. Да не в школу, а в РайОНО. Там подняли ведомость и обнаружили, что у Женьки действительно оценка занижена, а вот у сестрёнки его завышена, и не одна только физика.
Надзиратели над преподавателями всполошились. И летит приказ: аттестаты, все без исключения, собрать на проверку. Вот такие пироги!
В школе нам делать было нечего - мы пошли к моей классной даме домой. Её глаза тоже на мокром месте, но она уже побывала с моим аттестатом на проверке, которую тот с печальным для меня успехом выдержал. Валентина вручила мне мой документ о среднем образовании и попросила заглянуть вечерком – обещала к тому времени спроворить печать на характеристику для института.
Мы обошли всех Олиных друзей. Везде одна и та же картина – растерянность, страх перед грядущим. Оля переживала за себя, переживала за них, то и дело тыкалась носом в моё плечо, борясь с плачем. И я вдруг тогда подумал, что ошибся в выборе тактики, покоряя её сердце. Мне не надо было строить из себя печального рыцаря, лучше было найти общность интересов – в танцевальный её кружок записаться что ли? – и тогда мы бы скорей сдружились. А потом и поженились. А теперь девушка упущена. И время упущено. Сегодня мы расстанемся, и возможно навсегда. Я уеду поступать в Свердловск на мехмат в УрГУ, она в Челябинский медицинский мечтала. Печально. И я, глядя на расстройства этих «сынков» и «дочек», тоже едва не хлюпал носом.

[santehlit]

В Свердловск уехал, но не поступил, как намеревался - струсил. От дома далеко, конкурс большой, абитуриенты сплошь евреи – как известно, народ собранный, талантливый, упёртый.
Заблудился с одной девчонкой в главном корпусе, разыскивая аудиторию, познакомился и пригласил в кино, где угощал мороженым. И доугощался – наутро сильнейшая ангина. На подготовительные занятия не пошёл, лежу в общаге, хвораю. Тут сосед по комнате, с вечера пропавший, заявляется – костюм в ремки, сам в крови, хрипит:
- Порезали, сволочи.
Он девушку на вокзале провожал, а в подземном переходе хулиганов повстречал - едва отбился.
- Скорую вызвать? – предлагаю.
Он:
- Не стоит, отлежусь.
Я ему порезы забинтовал. Проникающих ранений не обнаружил - впрочем, специалист я ещё тот. Но за хлопотами ангина прошла или притупилась, и родилось твёрдое решение. Пошёл в приёмную комиссию, забрал документы и уехал домой. По дороге бубнил себе под нос:

И родные не узнают, где могилка моя….

Документы сдал в Челябинский политехнический институт на инженерно-строительный факультет. Поехал на экзамен и в электричке встретил Олю - она в медицинский поступала. И Женьку Пичугина - он тоже в ЧПИ, на автотракторный факультет.
Бренчу губами – его дразню:
- Брр-рым! Брр-рым!
Он меня:
- Кирпич на кирпич, гони, самка, магарыч!
Выпускная «самка!» ещё долго меня догоняла - удивлялся, как мне школьные друзья кличку такую не дали.
Женька вытащил меня в тамбур для разговора – оба не курили.
- Ты что молчишь? Сидишь, как бука – поговори с ней. Хочешь, я пересяду и не буду вам мешать.
- Бесполезно, - говорю. – Любовь прошла, увяли помидоры.
- Ой, ли?
Вступительные экзамены сдал на четвёрки, но конкурс был большой, и понятно волнение, с которым искал свою фамилию в списке зачисленных. Домой возвращался окрылённый. Протискиваюсь по переполненной электричке, вдруг слышу за спиной:
- Толя. Агарков.
Поворачиваюсь - ба, знакомые лица! Наше школьное руководство – директриса с завучем – домой возвращаются.
- Ну, как ты, поступил? Куда? Молодец. Ты всегда был гордостью (опана?!) школы - мы на тебя надеялись.
Вид удручённый мне их понятен – колодезное радио сообщило: за завышение оценок в аттестатах выпускников сняли их с работы, исключили из партии. Теперь обивают пороги облоно – защиты ищут. За тот инцидент даже нашей Валентине строгача вкатили - хотя она-то совершенно ни при чём. И Пётр Трофимович, выпускающий папа 10-го «А», тоже – его вообще в те дни не было в Увелке: он с новой командой на турслёте побеждал. А вернулся из областного турне уже директором школы.
Пичуга оказался прав на счёт чувств будто бы угасших к Оле.
После торжественной церемонии посвящения в студенты, факельного шествия к центру города и прочих мероприятий, мы с ним выпили, и Пичуга предложил:
- Поехали к ней – у меня есть адрес.

[santehlit]

Оля в мед не поступила и домой возвращаться не хотела – жила у бабушки на ЧМЗ (район такой Челябинска).
Открыла дверь сама и пригласила войти, что Пичуга сразу сделал. А меня смутили огромные хромовые сапоги в прихожей - в какую-то тревогу вогнали просто. Я медлил, сколько мог, а потом прошёл и уставился недобрым взглядом на курсанта штурманского училища.
Оля придавала задом ладони у стены:
- Знакомьтесь, ребята, это Боря Лемешев. Мои одноклассники.
Женька пожал руку курсанту, а я воздержался.
Пичуга Оле:
- Хотели тебя на танцы пригласить – сейчас в студгородке праздник.
Оля:
- У меня есть, кому приглашать.
Я подал голос:
- Три полоски на рукаве – жених на выданье.
- Вы о чём? – вертел головой курсант.
- Как надену портупею, всё тупею и тупею, - лез я на рожон.
Оля поджала губки и отвернулась к окну. Недоученный штурман стёр с лица улыбку. Только Пичуга чирикал о чём-то беззаботно, потом и его настигла угнетённость обстановки.
- Ну, мы пошли, - засобирался он.
Оля вышла в прихожую нас проводить. Пичуга выскочил на лестничную площадку, а я медлил. Присев на корточки, завязывал шнурки и не мог оторвать взора от восхитительного колена, белевшего в полумраке перед моими глазами. Мне так хотелось прильнуть к нему губами, что и не знаю, как удалось с этим совладать - не без слёзного, должно быть, волнения. Когда я выпрямился, взор туманился, а предательская слеза покатилась по щеке и вдруг остановилась, замерев на полпути. Оля раздавила её пальчиком.
- Прощай, - сказала она, и губки её сложились в воздушный поцелуй.
- Когда-нибудь ты будешь очень жалеть, - сказал я и вышел.
Вот и вся история моей первой любви.
Уходят годы. На юбилейных вечерах встречи выпускников, я расспрашиваю школьных друзей о судьбе Оли, но никто ничего не знает. Рассказывали, что дважды она пыталась поступить в медицинский институт и оба раза неудачно. Потом вышла замуж за вновь испечённого лейтенанта, и укатила с ним в далёкий гарнизон.
Может, генеральша уже моя Оля.

[santehlit]

Проказница Верка

Есть женщины, настолько всеми любимые,
что их не отваживаются полюбить.
(Э. Рей)

Уже знакомый дикий наш бугорский край, где девочкам после захода солнца выход на улицу строго запрещён. Кем? Да, ни кем - просто опасно. Братва наша уличная взрослела, зверела, угнетаемая инстинктами, могла и изнасиловать – только попадись.
По этой самой позорной на зоне статье загремел в места не столь отдалённые Славик Немкин. Жалели его. Жалко было и девицу-соседку, над которой неизвестные насильники надругались чуть ли не на пороге дома. «Женилки б оторвать поганцам», – судачили о лиходеях, а парни кивали и вслед смотрели с тайною надеждой, а может нам добром уступит - теперь-то уж что терять.
И, представляете, приезжает девчонка, смазливая, бойкая – матерится, курит, пьёт, играет на гитаре и с хрипотцой в голосе поёт блатные песни. Кто-то сунулся её потискать и тут же схлопотал - да приложилась крепко. Парни наши к такому обращению не привыкли – опешили, притихли, призадумались. А меж собой решили – надо будет тактику поменять.
Приехал из Челябинска на выходные - они ко мне.
- Слышь, скубент, дурёха объявилась – по всему видать, жжёная, а не даёт. Ты у нас говорливый – зачни, а как распечатаешь, пустим по кругу.
Знакомят. Приглянулась. Сидим с ней рядышком на лавочке, вокруг парни колготятся. Она гитару щиплет и поёт:

А где бы взять мне денег, милый мой дедочек?
А где бы взять мне денег, лысый голубочек?

Парни хором (спелись уже):

Спекулируй бабка, спекулируй Любка
Спекулируй ты моя, сизая голубка

И так до бесконечности – о бабе Любе и её лысом старике.
Потом Вера гитару отложила:
- Всё, хватит - пальцы заболели. Идёмте безобразничать.
На улицах темно – самое время кому-нибудь «стукалочку» устроить или дверь в доме подпереть. Но сначала по садам надо прошвырнуться - начало осени, груши в самом соку. А у кого они самые лучшие? Да конечно, у Жвак. Сиганули парни через забор, а мы стоим с Верочкой напротив дома и мило беседуем. Из проулка выплывает мамашка Жвакина – должно быть, со второй смены.
- Чего тут отираетесь?
- Квартиру ищем для молодой семьи.
- Так поздно? Нет у меня комнаты свободной – идите прочь.
- Может, кровать? Нам только переночевать.
- Больно бойкая ты – чья будешь? А этого я знаю – Агарковых парнишка. Верно?
Я кивнул.
- Идите с Богом. С милым и на лавке хорошо.
- Хорошо, но зябко.
- Что ж выбрала такого - согреть не может?
Удалилась.
Парни из её сада повыпрыгивали – карманы, пазухи грушами набиты. Пошли дальше.
На самом краю посёлка в угловом доме жил Вовка Летягин со своими родителями. Парень скромный, заикастый. Папаша интеллигент, а мама в магазине продавщицей работает. Сторожихой проживала в нём бездомная старуха с внучкой наших лет - Юлей звали. Стала продавщица девушку привечать, домой приглашать и ночевать оставлять. Не дело, мол, девице в казённом здании на сундуке ютиться.
В какой-то момент Вовчик к ней подкатился, потом расхвастался: - так, мол, и так, живу с Юлькой в интимных отношениях. Девственники наши аж зубами заскрипели – такой лох, а уже испробовал женских ласк. Умней ничего не придумали – морду хвастуну набить. Предлог убедительный придумали – месть за обесчещенную сиротку. И меня в это дело втянули.
Серёга Грицай к тому времени в верзилу вымахал, кровь кипит, крышу сносит – он и возглавил банду мстителей.
- Припру, - говорит, - растлителя, и дело с концом.
Очень ему эта фраза понравилась – несколько раз повторил.
Обложили усадьбу, стережем, когда Вовочка на улицу сунется. Папашка его учуял что-то, выходит и ко мне.
- Драться не хорошо, - говорит. – Дружить надо. Мы ж соседи.

[santehlit]

Тут Грицай из-за угла выскакивает, пиджак, как бурка у Чапая, развевается.
- Припру! – орёт, подумал, что Вовку прихватили.
За ним вся банда скачет. Папашка Летягин прыг за мою спину.
К чему я это рассказал? К тому, что Вовочку мы не отлупили, а Верке только намекнули, что хлыщ один сироткой овладел, так она тут же встрепенулась:
- Пойдем и яйца поганцу оторвём.
Заглянули в светящиеся окна. Вдвоём молодчики сидят - в картишки перекидываются, улыбаются как-то принуждённо. Наверное, врал Вовка об интимной близости – любовники себя так не ведут. Родителей не видно - должно, уехали куда на выходные.
Вера нам:
- Брысь отсюда! Смотрите, слушайте и не мешайте.
Мы спрятались, она стучит в окно. Вовка вышел на крыльцо:
- К… к… к… то…ам?
Вера вышла в полосу света:
- Слышь, паренёк, проводи меня домой – одна боюсь.
Она махнула рукой в сторону далёкого огонька лесничества:
- Я там живу.
Летягин поёжился:
- Я м… м… м…
Вера:
- Ты не бойся – я заплачу. Денег у меня, правда, нет. Натурой дам…. Хочешь меня?
В тот момент она красивая была. Я стоял в темноте, прислонившись к столбу, и любовался. Сейчас не помню, чем так сильно покорила сердце, но подумалось, вот она, та самая, единственная - моей будет навсегда.
Верка продолжала безобразничать:
- Ты не думай – не обману. Хочешь, я сейчас дам, только ты проводи потом, ладно? У тебя кто дома есть?
Вовка замотал головой:
- П… п… п… айдём в баню.
- Пойдём, миленький.
Они скрылись в темноте двора. Минуты три длилась томительная тишина. Потом раздался отчаянный Летягинский вопль и разом оборвался.
- Заткнись! Заткнись, сказала, - шипела Верка. – Хуже будет.
Они показались в свете окна - Вовка руками поддерживал расстегнутые брюки, Верка тащила его, сжав в ладони мужские причиндалы.
- Я тебя насильника сейчас в мусорку оттранспортирую – загремишь у меня по известной статье.
- К… кх… кы…, - пытался что-то выдавить из себя Летяга.
- Заткнись, - приказала Верка. – Подумай – чем откупиться сможешь. Выпить есть?
Вовка дёргался и брызгал слюной, пытаясь выдавить из себя вразумительное слово. Потом махнул рукой на двери. Они скрылись. Через минуту Верка появилась одна. Вернее без пленника-насильника, но с литровой банкой. Как оказалось – самогона.
Отойдя на почтительное расстояние, мы дали волю оглушительному хохоту, да ешё добавил счастья трофейный самогон.
- Ещё хочу, - заявила Верка. Это она о безобразиях. Стрельнула сигаретку и дымила, сплёвывая.
Я заметил, настроение толпы резко изменилось. Девушка была одна среди десятка парней, разогретых, между прочим, алкоголем, но держалась раскованно. И они будто забыли, что рядом красотка, которую ещё днём мечтали по рукам пустить - теперь настолько приняли за «своего парня», что по нужде отходили не дальше, чем в обычной мужской компании.
- Ещё хочу безобразничать, - заявила Верка, раздавив носком туфли окурок.
- Смотрите, - кто-то крикнул. – Ночной мотоциклист!

[santehlit]

Со стороны леса по просёлку, виляя и подпрыгивая, летел свет одинокой фары. Потом донёсся истошный звук мотора.
- Верёвку, шилом! – приказала Верка.
- Не-а, есть кое-что получше.
Ей на ладонь опустили катушку с нитками. Мы такие фокусы не раз проделывали, потому и завалялась в кармане. Нитка тонкая – пальчиком порвёшь, но ночью при свете фар кажется толстенным канатом. И реакция на неё такая - трезвый заметит, остановится, пьяный тормознёт и брякнется, не заметит – его счастье, порвёт без всякого вреда.
Этот заметил, тормознул, вильнул и кувыркнулся. Скорость приличная была – шебаршат они по дороге наперегонки с упавшим мотоциклом. У последнего двигатель рёвом заходится, а мужик матом кроет всю вселенную.
Сыпанули мы бежать и смехом давимся. Впереди Сергей Грицай - сигарета меж пальцев, как маячок мигает. Вдруг – бац! – бычок летит к земле, искры вокруг. Теперь и он на судьбу наехал – орёт благим матом. Песок пологой горкой на пути его лежал - от времени схватился. С одной стороны выбирали, и яма получилась, в неё и угодил Грицай.
Следом Верка несётся. Я её за руку и в сторону. Она тоже вцепилась в мою ладонь и круче забирает прочь. Короче, в пылу разудалого бегства слиняли мы с ней от всей толпы. Гуляли долго по посёлку, а как вторые петухи запели, присели у её ворот. Интересная она, между прочим, собеседница - болтает, болтает, и не без толку. Поведала, как здесь оказалась в квартирантах у своих далёких родственников.
Сестра старшая дружила с парнем, проводила в армию и не дождалась. Пришёл – она замужем. Ладно, говорит тот, отомщу. И начал за Веркой ухаживать. Ничего ему не надо – ни поцелуев, ни… всего прочего или последующего. Твердит: «Пойдём, Вера, в ЗАГС». Ну и заколебалась Вера Павловна - парень-то хороший. А сестра старшая с ума сходит: не тронь его – он мой. Выйдешь, говорит, всё равно житья не дам – отравлю. Родители их мирили и стыдили, а потом отправили Верку в ссылку к родственникам – от греха подальше. Верка дома курсы закончила, устроилась в Увелке парикмахером, и… ждёт сюда своего ухажёра.
- Да, чувствую, напрасно - снюхались они там с Любкой. И как не стыдно – при живом-то муже.
- А ты что, как праведник, сидишь? – поменяла она тему. – Никогда девчат не тискал или я не нравлюсь?
- Нет, отчего же – очень нравишься. Только не люблю наглеть или выпрашивать – в этих делах всегда инициативу дамам отдаю. Если нравлюсь, пользуйся – всё моё туловище к твоим услугам. А нет – чего же суетиться?
- Какой мудрый – до свадьбы за тобой ухаживай, после…. Когда ж девчонке пофорсить?
- Её дела….
- Подарком себя мнишь?
- Да нет, живу, с инстинктами борюсь.
- А надо?
- Ну, а как же. Хочу тебя поцеловать, а вдруг не нравлюсь – не плохо же сидим - а тут начнутся: обиды, оскорбления, упрёки, и в результате, в разные стороны пошли.
- Все так делают. Хочешь жизнь перехитрить?
- Да вряд ли. Просто сказав «а», надо говорить и «б». Подставишь щёчку – мне захочется в губки, потом шейку. Начну крючки на лифчике искать. А потом…. потом…. Все этого хотят, а ты, я вижу, не готова - по крайней мере, сейчас со мной. Так, стоит напрягаться?
- Фи – ло – со – фия.
- Нет. Собственное видение вещей.
- Ладно, философ, - Вера встала с лавочки и потянулась. – Завтра придёшь?
- Приглашаешь?
- О, господи! Буду ждать.
Она взяла мои уши в сильные ладони парикмахера и крепко поцеловала в губы.

[santehlit]

Назавтра я не пришёл - собрал вещи потеплей и вместе с остальными первокурсниками уехал на картошку. Научился там, кстати, курить. Не то, чтобы Верке подражая – жизнь заставила. В нашей группе на двадцать девчонок пятеро парней. Договорились о разделении труда - дамы собирают картошку в вёдра, а мы относим их в контейнеры. Только парни все курильщики – больше дымят, чем упираются. А я руки оттянул, за них напрягаясь.
- Ну-ка, дай мне сигаретку, - говорю.
А на следующий день курил уже свои.
Не виделись мы с Верой три недели. Вечером в день приезда поспешил к дому её родственников. Постучал в ворота, постучал в окно – никто не откликается. Сел на лавочку, задумался. Сам себя спрашиваю, влюбились, Анатолий Егорыч? Да нет, отвечаю, но влечёт, здорово влечёт.
На картошке весело - днём работа, вечером танцы, студенточки. Я и забывать стал Веру Павловну, а как приехал, бегом сюда и места себе не нахожу. Может, уехала? Но, нет, вот и Верочка идёт – только не одна, под руку с прыщавым кавалером. Ревность, злость полоснули бритвой по сердцу и отступили - интересно стало, что она сейчас мне запоёт.
Подходят.
- Привет, - говорит.
- Здорово. Это хорошо, что не скучала ты. И тебе, сынок, спасибо – проводил девушку, топай домой.
- Я не пойду, - прыщавый кавалер храбрился изо всех сил и бросал на Веру тревожные взгляды.
Она опустилась на лавочку рядом и хлопнула меня по колену:
- Не трогай ты его.
У паренька уже и губы затряслись:
- Нет, я сейчас пойду и найду на тебя управу.
- Пойди и найди, - согласился я.
Он ушёл. Я сцепил ладони на затылке:
- Как это понимать?
- Как хочешь – жизнь одна, а ты уехал, не попрощавшись. Что, я - вещь бесправная?
- Нет, отчего же? Молодая и красивая, с полным правом на личное счастье. Так ведь и у меня есть право вызвать твоего кавалера на поединок и набить ему хайло.
- Так не честно – ты старше и сильнее.
- Он вроде за подмогой побежал.
- Ты не боишься?
- Очень, но держусь. Впрочем, вот и мне подкрепление идёт.
По улице, по проезжей её части, колбасил крепко выпивший Астах.
- Сань, подь сюды, - окликнул я.
- О, Толян, привет! Здрасьте, - он церемонно поклонился Вере.
- Тут на меня хотят наехать – не пособишь?
- Слабодно. Кого бьём? – он рухнул на лавочку рядом с нами.
- Кто появится.
- Замётано.
Не знаю, что пил Санёк, но духан от него шёл ещё тот. Вера тут же вспорхнула, постояла в сторонке, во двор вошла, потом вернулась – томилась. Вот и супротивники нагрянули, верхом на велосипеде. Ухажер Веркин на багажнике, а в седле мой бывший параллельноклассник Сергей Лубошников. Он ушёл после восьмого, поступил в Троицке в техникум, увлёкся боксом и, говорят, стал чемпионом города. Но я-то его помнил другим. И Сашка тоже. Астах, он шустрым рос, мог запросто отлупить мальчишку старше себя. Лубошникову не раз от него доставалось. Оба это помнили.
Астах поднялся с лавочки:

[santehlit]

- Ты, что, Лупоня, в шишки метишь? Так я тебя сейчас сравняю. Хочешь дырку в животе – не помешает: где пукнешь, где отольёшь….
- Э… э, кончай, - Лубошников попятился, но велосипед сковывал его движения.
Астах ткнул ему под локоть кулаком. Серёга дернулся и упал в кювет вместе с транспортным средством.
- Ну, ты, Саня дурак, - чертыхался, поднимаясь. – Форменный придурок.
- Да я пошутил, Лупоня! – кашлял Астахов своим неповторимым старческим смехом, за который нарекли его на улице Дед Астах.
Но Лубошников, поднялся, отряхнулся, махнул рукой и быстро-быстро укатил. Прыщавый Веркин ухажёр остался в одиночестве и сильно загрустил.
- Ша, Санёк! С этой тварью я сам справлюсь. Ну что, Вера Павловна, жизнь вашего ухажёра в ваших руках. Решайте - калечить пацана иль восвояси отпустить.
Вера посмотрела на меня без ненависти, а очень даже благосклонно. И голос её ворковал.
- И что я должна сделать?
- Быть очень-очень ласковой со мной.
- Согласна.
- Не верь, Толян! – вмешался Астах. – Я этому козлу сейчас уши отрежу, а после, как полюбит, возверну.
Саня только шагнул в сторону незадачливого ухажёра – тот стрекоча задал.
- Ну, вот, Вера Павловна, - поднялся я с лавочки. – Пожалуйте на экзекуцию.
- Я согласна, - Вера встала рядом, и мы оба стали пристально смотреть на Деда Астаха, всем своим видом показывая - мавр сделал своё дело, мавр может уходить.
Санька взглянул на нас, вздохнул обречённо и поплёлся в темноту.
- Куда пойдём? – Вера стряхнула с моего плеча невидимые пылинки.
- На кладбище. Всё свершится на братской могиле вертолётчиков. И если мне покажется, что вы, Вера Павловна, недостаточно нежны – там и останетесь, привязанной голой к обелиску.
- Какой ужас! Я буду очень, очень нежной.
- А на кладбище ночью не забоишься?
- Так я же не одна – с таким защитником чего бояться?
- Ты это брось. Там такая чертовщина по ночам блукает, что моргнуть глазом не успеешь, как окажешься в чьём-нибудь желудке иль с ума сойдёшь от страха.
И я погнал какую-то пургу о стальном гробе на двенадцати болтах, который в ночь перед грозой носили мужики по городу и оставляли в подъезде дома, а к утру там все от страха умирали; о чёрном пятне на стене, из которого по ночам высовываются руки и душат спящих на постели….
Рассказал, между прочим, одно стихотворение, которое в газете кустанайской прочитал. Её Васька Тёмный, одногруппник, привёз из Казахстана и предысторию такую поведал. Жил в Кустанае альпинист, стихи писал – а вот это напечатали некрологом в газете, когда их автор погиб в горах. Итак…

Чёрный альпинист

Альпинисты на площадке,
Только кончив трудный путь,
Собрались в своей палатке
Перед траверзом уснуть.
Где-то камень прокатился,
Не звучит опять ничто.
Тихо вечер опустился
На Ужбинское плато.
Тёплый ветер дунул с юга,
Тишина на леднике.

[santehlit]

Вдруг услышали два друга
Звук шагов невдалеке.
Слух и зренье насторожив,
Не спускают с двери глаз
Человека быть не может
В этом месте в этот час
Ближе, ближе, вот уж рядом
Замер мерный звук шагов
У обоих страх во взглядах
Леденеет в жилах кровь
Наконец один решает
Посмотрю, кто там стоит
И от страха замирая
Открывает и глядит.
Нет, такого, уверяю
Не увидишь и во сне.
Чёрный труп стоит качаясь
Зубы блещут при луне.
Где был нос, темнеет яма
На большие рюкзаки
Не мигая, смотрят прямо
Глаз ввалившихся зрачки.
Плечи чёрная штормовка
Закрывает. Чуть живой
Альпинист, привстав неловко
Говорит: ты кто такой?
Звук глухой в ответ раздался
Не то клёкот, не то свист
По-иному раньше звался
Нынче Чёрный Альпинист
Я погиб на Ужбе грозной
Треснул верный ледоруб
От снегов пурги морозной
Почернел и высох труп.
Я упал, окликнул друга
Но ушли мои друзья
В эту ночь ревела вьюга
И замёрз под снегом я
Вот уже четыре года
В ледяном своём гробу
Клятву дал: людскому роду
Мстить за страшную судьбу.
Замолчал мертвец ужасный
Жутко глянул на двоих
Вдруг раздался шум неясный
Прошумел, опять затих
Снова гром, ударил вихрь
Вмиг палатку сорвало
Видно им придётся лихо
Потемнело как назло.
Свет нигде не пробивался
Лишь бессвязен, дик и груб
Страшный хохот раздавался
Из прогнивших чёрных губ

[santehlit]

……………………………..
Буря долго бушевала
Ждали, ждали – нет ребят.
Через снежные завалы
Их пошёл искать отряд
Возле сорванной палатки
Найден был один из двух
Вниз ледник спускался гладкий
Аж захватывало дух
Ужбы грозная вершина
Нависала позади
Прямо в лоб, на седловину
По стене вели следы.

Спутница моя ахала и прижималась, прижималась, и …. И я решил, какого чёрта плестись на кладбище – не дай Бог, брызнет дождь.
Остановился:
- Пойдём в будку – покажу, где и как я живу.
- В собачью? Пойдём, миленький.
В этой рыбачьей будке, что стояла в саду у Калмыковых, я прожил минувшее лето - отец развалил старый дом и возводил на его месте новый. Они с мамой ютились во времянке, а мне хватало места только за столом. Впрочем, меня это вполне устраивало. Там была буржуйка, так что, заморозки не страшили, разве только сильные холода. Заботило одно – будка редко пустовала, всегда в ней кто-то ночевал. Сегодня, возможно, там был пьяный и вонючий Астах. Но я ошибся….
Нащупав в темноте чью-то ступню, придавил большой палец.
- Какого хрена? – на лунный свет высунулась заспанная Гошкина физиономия.
- Слышь, Иваныч, топай до хаты.
- Залазь – поместимся.
- Я с девушкой….
- Влезайте оба.
- Георгий Иваныч, ну иди, не тяни время.
Балуйчик выполз из будки, встал на ноги.
- Верка что ль? – кивнул на силуэт в темноте.
- Иди, иди….
Гошка наклонился к моему уху:
- Не справишься – зови.
- Справлюсь, иди.
Но я не справился.
Мы тонули в безумстве ласк. На мне остались только брюки. На загорелом Веркином теле узкой полоской белели трусики. Я осыпал её поцелуями – с кудрявой макушки головы до пальцев ног. Девушка скребла ногтями мои лопатки и тихо постанывала. Но лишь ладонь моя ныряла под резинку её набёдренной повязки, она вся напрягалась:
- Не надо.
И это повторялось, повторялось, повторялось….
Мне казалось, у этой борьбы и единения должен быть логический конец - благополучный для моих желаний. Дело в количестве попыток – крепость должна была однажды сдаться. Потом подумалось, что она и так получает удовольствие, большего ей и не надо - почувствовал себя обкраденным. Потом решил, что меня просто проверяют, действительно ли я в любви философ, а не болтун-насильник - охладил свой пыл.
- Устал, бедненький. – Веркины губы пустились в путешествие по моему торсу.
Ночь истекла, подкралось утро, а мы и глаза не сомкнули. Вера засобиралась:
- Скоро народ засуетится. Проводишь?

[santehlit]

Возле дома прильнула, не хотела отпускать.
- Знаешь, вдруг почувствовала себя замужней. Понравилось. Ты женился, если б уступила я?
- Я и сейчас готов.
- Врёшь ты всё. И парни врут все.
- За всех не знаю, за себя отвечу – рано или поздно всё равно надо жениться, отдавать жене получку, водить в садик детей. Так лучше на тебе – ты нравишься.
- Молодец! Правильно мыслишь. И не обижайся – всё у нас с тобою впереди.
Она чмокнула меня в щёку и убежала домой.
Не мог дождаться окончания дня. Трудился на стройке и думал о Верке: если она сегодня скажет, давай поженимся – придётся согласиться. И странно, размышляя о женитьбе, не о её загорелом упругом теле думалось мне, а о том, как сумею прокормить семью я, бедный студент, где станем жить. Но отступать был не намерен – в ЗАГС, так в ЗАГС.
Верка шла навстречу, прекраснее вечерней зари. Говорят иногда, глаза лучатся счастьем – так это был тот самый именно момент. В них столько было нежности мне адресованной и ликованья, так украшавшего её, что ею нельзя было не любоваться. И я любовался, а она ещё больше млела под моим восторженным взглядом. Весь окружающий нас мир куда-то отлетел, наедине оставив с нашим счастьем.
Но он продолжал существовать, хотя и вне нашего сознания. И происходили в нём разные вещи. Например, издали доносился нестройный дуэт пьяных голосов:
- Загу-загу-загулял, эх, загулял парнишка, да парень маладой… маладой, в красной рубашоночке, харошанький такой….
Витька Стофеев с Гошкой Балуевым где-то напились и теперь солировали на вечерней улице. Потом стали прощаться.
- До завтра, Витя!
- До завтра, Георгий Иваныч!
Расстояние между ними увеличивалось – голоса крепли.
- Спокойной ночи, Виктор Георгич!
- И тебе, хороших снов!
Гошка наткнулся на нас - взглядом наткнулся, выхромав из-за угла.
- Ви-итька-а! Слышал новость?
- … у-ю? – донеслось с соседней улицы.
- Верку распечатали!
Небо обрушилось на нас. Нет, ледяная глыба. И раздавила наше счастье.
Верка прыгнула от меня спиной вперёд. Как от прокажённого. Её широко распахнутые глаза не лучились больше нежностью. В них застыл полярный хлад ненависти, бездонное море презрения, в котором без плеска утонула моя несчастная фигура. Навсегда.
Верка скрылась за калиткою ворот. Я схватил Гошку за грудки:
- Сволочь! Что ты наделал! Я убью тебя сейчас!
- А что, ты её не чпокнул?
- Я сейчас тебя чпокну, тварь хромая! – я швырнул его в кювет, и Гошка послушно полетел, кувыркаясь в репье и чертополохе.
Что делать? Я не мог даже избить его, срывая злость - он был пьян, он был колченог, он был моим другом.
Ушёл домой и до отъезда на учёбу на улице не появлялся. Страдал, подло и глупо подставленный лучшим другом. Не находил слов оправданий перед Верой и боялся ей показаться на глаза. Терзался. Она ведь знает, что всё это не правда, что я люблю её, так пусть простит. Нет, она теперь не верит в мои чувства, думает, что я трепач. Хоть в петлю лезь! Потом пришла спасительная мысль – а может, то судьба? Не рано ль вы, Анатолий Егорыч, узы Гименея примерить собрались? Как говорит отец наш мудрый – сперва определись, потом женись.
Успокоив сердце, в Челябинск укатил.

[santehlit]

Кум чёрту, шурин королю

Самый заклятый враг права — привилегия.
(М. фон Эбнер-Эшенбах)

Заинтриговал, должно быть, изрядно: уже который рассказ твержу - статус, статус, а что к чему не объясняю. Небось, подумали - чемпионом стал по боксу, раз все Увельские хулиганы мчались через дорогу со мной здороваться. Да нет, господа хорошие, кроме футбола и шахмат нигде более на спортивной стезе замечен не был. Да и там-то числился в середнячках районных.
Так в чём же дело?
А дело в том, что замуж сестра вышла, удачно вышла – по крайней мере, для меня. Зятем стал не кто-нибудь, а самый настоящий король Увелки. Впрочем, что там Увелка - они могли бы стать королями в любом другом месте, в самом большом городе. Король, как говорится, он и в Африке король.
Трое их было, трое Вовок, трое друзей – Фирсов, Попов и Евдокимов, мой зять. Однажды подружившись в ПТУ, через всю жизнь пронесли верность братству. Так уж получилось, что облюбовали они нашу Увелку – ездили на танцы, познакомились и переженились с местными девчатами. Да так и остались жить, а могли бы стать королями, ну, скажем, в Тюмени.
Людмила только начала встречаться со своим будущим мужем, а меня уже останавливала на улице шпана:
- Это твоя сестра с Евой дружит? Смотри, не заарканит – тебе кранты.
Я к сестре с расспросами.
Она:
- Ева – это от первых букв имени: Евдокимов Владимир Андреевич. И он действительно отчаянный парень – такой, что все шишкари Увельские перед ним на цыпочках.
Сестра успешно справилась с поставленной задачей и вознесла меня на божественный Олимп, по крайней мере, в глазах одноклассников, сверстников, да и, ну, не будем скромничать - всей Увелки. Вот как-то идём толпой из школы, и гололёд во всю ширь дороги - ноги скользят, разъезжаются - падаем, и толкаться не надо. Хохочем - ну, понятно, уроки позади, а тут цирк - коровы на льду. Меня сзади лапища за плечи цап:
- Держись, Толян, а то мне совсем кранты в этих корочках. Шуруй на тротуар.
Я тихонечко-тихонечко, подошвами зимних ботинок - шорк, шорк - и с дороги. Тротуар песочком присыпан, золой.
Фирс:
- Ну, спасибо. Теперь дойду.
И ушёл. А ребята ко мне:
- Слушай, это же сам Фирс. А с тобой так запросто….
И заспорили, кто из трёх королей главный. А я-то знал: Фирс - это сила, Попич - доблесть, а Ева - всем голова.
Сначала молодые пожили у нас, а вскоре получили квартиру. Зять работал сварщиком в строительной организации, и там с этим не затягивают. Я любил бывать у них в гостях. Да к тому же племянник не заставил себя долго ждать – маленький, белобрысый озорник.
Отец, как увидел внука, выпил и расплакался:
- Вот для чего, сынок, стоит жить - чтоб дети рождались, и жизнь продолжалась.
Зятя он недолюбливал - не находил тем для общения. Да к тому же болезненно переживал потеснение своего авторитета. Но тут я ничего не мог поделать - Ева стал моим кумиром. Он был несуетлив, немногословен, никогда не начинал первым разговора, но всегда поддерживал.

[santehlit]

Будущей тёще тоже сначала не понравился.
- Мумыра какой-то, - говаривала мама. – Ни слова сказать, ни воды принести.
А потом привыкла, полюбила, даже больше родного сына, раз оставляла такие вот записки: «Володя пирог в духовке. Толя накорми скотину».
Надо ли говорить с каким упоением я слушал его воспоминания. Конечно же, это были рассказы не о школьных успехах (хотя Вовчик до пятого класса ходил в отличниках) и не о трудовых свершениях. Его повествования о героическом прошлом горячили мою кровь, и ещё мне хотелось понять, как они стали королями, ведь не мамки же их такими произвели на свет.
У отца относительно этого была своя теория. Однажды зятя, тогда ещё будущего, завалило на стройке в свежевырытой траншее. Он мог погибнуть, не подоспей вовремя помощь. Потом месяц лежал в больнице с сотрясением мозга.
Отец считал его психом:
- Я когда разозлюсь и потеряю над собой контроль - меня тогда попробуй взять!
Но это бывало редко. А с зятем случается каждый раз, как только в воздухе проносился запах жареного. Это я так образно выразился, и поймите меня правильно – не от запаха котлет приходил он в ярость и начинал крушить вдруг ставшими ненавистными чьи-то рожи.
Драться Ева умел и любил, но никогда не скандалил дома. Сестра любила его, а мы дружили. Никогда не докучал ему жалобами: Вова, меня побили те-то и там-то - умудрялся как-то сам решать свои проблемы. Но вот этот статус…. Он не только давал пищу для размышлений - некоторых моих знакомых покоя лишил и сна. Взять хотя бы Смагу. Впрочем, этот тип заслуживает, чтобы о нём рассказать чуточку подробнее – тем более, это я обещал.
Наверное, в классе седьмом появился у нас новый ученик - Виктор Смагин. Он был всех старше, потому что второгодник, и сильнее, потому что из деревни. Я всегда считал, что сельский парень, объявившись в райцентре, должен вести себя как-то поскромнее. Смагин опровёрг эти догмы. Он объявил себя лидером класса и переколотил всех, с этим несогласных.
Первому досталось Илюшке Иванистову - незамедлил визит в школу старшего брата. За школьным туалетом при свидетельстве почти всего класса, Юрка легко и красиво отлупил Смагина. Тот упал на колени и в бессильной ярости стал хватать землю руками и пихать в рот.
- Падла буду, не убью! – рыдал он.
- Хочешь попинать? – предложил старший Иванистов младшему.
Но когда Илюха приблизился, Смагин кинулся на него, свалил и впился зубами в грудь. Иванистик демонстрировал потом рану – ужас! А в тот миг он заверещал истошно. Юрка попытался их растащить, но Смага, как бульдог, вцепился намертво и рычал по-собачьи. Юрка ударил его ребром ладони за ухом, и Витька отключился. Братья подняли его и забросили в мусорный бак возле туалета. Они вообще хотели утопить его в уборной, но запищали наши девочки. Они даже насмелились войти в мужской туалет, просить за своего кумира. Витька, когда оклемался, из бака, конечно, вылез, но урок не пошёл впрок. На следующий день он отловил маленького Иванистика – тот пришёл с перевязанной грудью – и отлупил. На другой день пришёл Юрка и отлупил Смагина. Витька, надо отдать ему должное, дрался до конца – пока не отключился. А очнулся всё в том же баке. Уже с большим визгом и причитаниями выпрашивали его девчонки у разъяренного Иваниста, который намеревался-таки сунуть бездыханное тело в очко туалета.
У этого противостояния, казалось, не будет конца - избито-покусаным ходил Илья, живого места не было на лице и теле Смагина. Казалось, кто-то дожжен был погибнуть, чтобы кончилась эта кровавая вражда. Или уступить.
Случилось следующее.
Противники встретились возле Смагинского дома (Витьку к тому времени уже выгнали из школы).
- Заходи, - сказал он, - если не боишься.