[santehlit]

Богобоязненный старик Егор Иванович встал над поверженным и, как над покойником, стал читать молитву:
… - душу вечную, ничтоже сумящуюся…
Я подошёл сзади и положил руку на его плечо. Старик вздрогнул и отпрыгнул в сторону, испуганно глядя на меня.
В этот миг я забыл о Князе и вообразил себя владыкой свалки. Я вспомнил, как остался без работы, без квартиры, как скитался по чердакам и подвалам, как оброс бородой, исхудал, и в глазах навсегда прижились пришибленность и лихорадочный блеск. Как однажды чуть не попался на воровстве, и потом брёл на юг лесами, прячась от людей, и наконец добрался до этой свалки. До отвала наелся отбросов, расправил грудь, вздохнул с наслаждением зловонный воздух - здесь не было никого, здесь некого было бояться. Какая тишина, какое раздолье, и как приятно смотреть на горы хлама, таящие в себе несметные сокровища. Душа моя пела. Я открыл собственный Клондайк!
Накрапывал дождик. Я искал укрытие, когда наткнулся на бетонный колодец, будто лежащий на боку танк. Из люка высунулся опухший мужик и прохрипел:
- Место занято.
Я отпрянул испуганный, присел на корточки, с тоской ощутил плети ослабших рук:
- Простите.
С трудом ворочая обрюзгшим телом, толстяк высунулся дальше. Сдавленное, давно забытое участие проступило в его глазах сквозь накипь конъюнктивита:
- Жить негде?
- Негде, - кивнул я головой.
Толстяк подумал, шевеля растопыренными пальцами.
- Оставайся у меня, - сказал, глядя в сторону.
- Спасибо, - поблагодарил я и полез следом в люк колодца.
Мы сели на грязное, рваное одеяло.
- Здесь сплю, - сказал толстяк, махнул рукой на лаз. – Туда есть хожу. Вообщем, место хорошее, спокойное - ни ментов, ни людей. А здешние – старики да пацан чокнутый, лечиться ко мне ходят. Оставайся, живи, будешь хавчик мне таскать…
Из страны грёз меня вернуло в действительность появление Князя. Одним взглядом оценив ситуацию, он сразу же напустился на меня:
- Дешёвка ты, за три копейки нанятая! Я тебя куда послал? Дань собрать. Собрал? Смотри, день проходит, а я ещё ни разу не съездил по твоей татарской роже.
Потом набросился на стариков:
- Чего пялитесь? Ну-ка, вытряхивайте мешки. Татарин, как тебя зовут? Канифкой будешь. Собери барахло. Запомните, граждане бичи, воля ваша кончилась - на меня работать будете. С голоду не подохните, но и жиреть не дам. Таких, - он пнул лежащего Шамана, - в расход, на колбасу….
Юродивый взбесился и перестал что-либо соображать. Он схватил Князя за ногу, причём обвил её и руками, и ногами и завизжал:
- Гавно, подонок, трус! Если ты не уберёшься сейчас отсюда, я отгрызу тебе ногу.
Больше он ничего не успел сказать - Князь ударил его кулаком по голове, а когда мальчишка обмяк, поднял и бросил его на шалаш. Под телом хозяина лёгкое строение обрушилось, всклубив пыль.
- Послушай, Князь, - сказал я. – Ты калечишь своих подданных. Умные люди так не поступают.
- Князь? Это ты хорошо, Канифка, придумал. Отныне я ваш князь, и будь я тысячу раз проклят, если, имея такую свору бездельников, сам буду собирать стекляшки, - пришелец захлопал в ладоши. – Все по местам, за работу. Марш, марш! Арбайтен! Канифка проследи - потом доложишь.
- Дорогой…, – начал было Егор Иванович.
- Я тебе, падла, сейчас покажу дорогого, - взбеленился Князь. – Ты слышал, как ко мне следует обращаться - Ваша светлость. Ну-ка, повтори.

[santehlit]

И поскольку старик молчал, размышляя, пришелец подскочил к нему и крепко пнул под зад. Егор Иванович сел, как стоял, будто подкошенный.
Сначала я испугался и силе, и ярости, разом вскипающей в душе этого новоявленного диктатора, но потом вдруг без перехода в глубине души моей что-то хищное оскалилось. Мне захотелось своими руками задушить эту гадину. Я захрипел, затрясся, изо рта потекла слюна. Жажда мщения, жажда крови захлестнули сознание.
Это был, несомненно, припадок. Впервые в жизни почувствовал себя готовым убить человека, затоптать его ногами. Это был какой-то невероятный всплеск жестокости, насилия, жажды крови.
- Я тебя сейчас на куски порву! – зарычал я и с перекошенным от ярости лицом пошёл на Князя.
Он ударил меня ногой в солнечное сплетение. С губ моих брызнула кровавая пена. Я потерял дыхание и упал, корчась, на землю. Память оставила меня.
Очнулся я от тряски. Князь волок меня куда-то - остановился, заметив, что я пришёл в себя.
- Живой?
Он опустил меня на землю, присел рядом.
- А все разбежались. Даже тот, жирный, уполз куда-то, падла, - голос у него был хриплый, но не злой, а скорее жалобный. – Прижились вы тут, как в санатории - пальцем их не тронь. Вам бы чуточку того, что я испытал….
- Вот, Халиф, - он переиначил моё имя в лучшую сторону. – Девушка становится женщиной – это нормально, мальчик мужчиной – тоже, а вот когда из мужика делают девочку – это что? Приходилось тебе терпеть такое?
Мне было хорошо лежать и молчать, но я решил поддержать разговор:
- У нас тут тихо было. Вся эта хренобень с тебя началась.
Князь мимо ушей пропустил мои слова:
- Я, как с зоны откинулся, думал, хватит, завяжу, присмотрюсь, может присосусь куда - доживу остаток дней моих спокойненько. Хрена с два! На работу не берут. Куда не сунусь – смотрят, как на обосранного. Своих, ушлых, на улицу гонят, а я для них – зэк. Как говорил один чувак: «Давно пора, ядрёна мать, пером в России добывать». А я, как фраер, на что-то ещё надеялся. Потом во мне всё закипело от ненависти и бессилия. Слепил скачок да сорвался, в бега бросился, и качусь теперь неведомо куда – немытый, небритый, голодный и злой. На зону тоже не шибко хочется.
- Так что, Каниф, - он расстроился и вновь понизил моё звание, – живут теперь циники да проститутки, а нам, королям отмычек, осталось только взяться за топор.
- Я бомж, - сказал я, - но не ворую, и никогда не воровал.
- Гавно ты на палочке, а не бомж, - отмахнулся Князь, потом приблизил своё лицо. Голос его задрожал, послышались какие-то новые нотки. – Мне сейчас баба позарез нужна. Посмотрю, может ты на что сгодишься. Буду ухаживать за тобой, как за девочкой. Нет в жизни счастья большего, чем это.
Он торопливо начал расстёгивать штаны.
Я испытал много унижений в жизни, знал цену страданиям. Но теперь впервые мне стало страшно жить.
- Князь, - робко сказал я. – Я тебе это не позволю.
- Я насиловал женщин, - рассмеялся он. – Тебя, татарочка моя, загну в бараний рог. Будешь брыкаться - хребет сломаю.
Я знал голод и страх смерти, я ел падаль, от которой шарахались собаки, но никогда не терял уважения к себе. Я не мог ему позволить этого.
- Подожди, Князь, будут тебе девочки, целых две. И жратва будет сносная и курево. У тебя, небось, живот подвело? Только надо на кладбище идти. Не сдрейфишь?
- Я своё, Канифка, отдрейфил. Теперь ни черта ни боюсь. Ну, кажи, где твои девочки.
- К ним с пустыми руками не подъедешь – надо бы бутылочку прихватить.
- Так ты что развалился – я что ль в лавку побегу?

[santehlit]

- Не суетись, в лавку не надо, - я с трудом поднялся и пошёл раскапывать припрятанные свои сокровища.
И без того страшно на кладбище ночью, а тут ещё сердце сжимается от навязчивой мысли, что и мне лежать тут скоро, под таким же холмиком. А может, и не захоронят меня, бомжа, бродягу, а бросят под кустом, где смерть настигнет, и растащат собаки косточки мои по белу свету.
Нет, не любитель заходить в такие места полуночной порой, да так уж случилось - пока на выпивку наскрёб, пока мусоровоз приехал…. На вторую бутылку немного не хватило, но водила в долг поверил – вручил. Пока то да сё – стемнело, из леса уже хмарь ночная поплыла. Я бы не пошёл, да с Князем не поспоришь. Пошли.
Лес прошли. Вот она, луна бесстыжая, пялится на землю, и тишина щекочет уши. Только меня сейчас другое щекотало - не прогнал бы Князь из сторожки, пожадничав водки, да не пришлось бы мне одному на кладбище ночью оказаться.
- Что, Канифка, молчишь? – окликнул Князь. – Думай, не думай, как говорила моя бабка, а царём тебе не стать.
Царём-то уж точно, размышлял я - в педерастах бы не оказаться.
- Ты, Канифка, кем раньше был?
- Бухгалтером в колхозе, а что?
- Да ты большой начальник, оказывается, - натужно рассмеялся Князь. – А я – рабочий класс, с самого дна общества. Своим умом в блатняки выбился. Во как!
Голос его задрожал, он умолк. Должно быть, почувствовал, как устал, как намаялся от голода и бессонья, и пожалел себя. Может, дружков своих по зоне вспомнил, которые неизбежно возвращались на нары, покуролесив на свободе год-другой, а то и меньше. И его, сколько не бегай, ждут они, родимые….
- Хлебнём что ль для сугрева? – Князь откусил пробку, опрокинул бутылку в рот, громко глотая. Крякнул, протянул мне.
Что тут раздумывать? На мои кровные куплена. Крутнул бутылку, взбалтывая, приложился, занюхал рукавом. Всё в порядке, крепость есть - в желудке потеплело. В голову чуть ударило – хорошо!
У Князя пуще язык развязался.
- Чего, нехристь узкоглазая, на кресты пялишься?
Как раз к сторожке подошли – небольшому кирпичному строению – жилищу кладбищенского сторожа. Точнее сторожихи. Жила здесь страшно безобразная костлявая старуха. Сначала одна, а потом появилась сестра – вертлявая бабёнка. Иногда мы с ними мен вели. Она всё заигрывала:
- Взял бы, Ханиф, водочки да заглянул на вечерок. Никого так не жду, как тебя.
Вот и дождалась! На стук в дверь зажёгся свет.
- Кто? – раздался визгливый голос сторожихи.
- Я, Ханиф со свалки. Дело есть, пусти.
Дверь открылась, мы вошли, а за спиной ворчала хозяйка:
- Да ты не один. Так и говори, чего дурку гонишь….
Оправляя платье, у кровати стояла её моложавая сестра Вера. Улыбнулась щербатым ртом:
- Пришёл? Чего принёс? Чем соблазнять будешь?
Тут Князь, оттеснив меня плечом, выступил вперёд:
- Насчёт жратвы трофеи слабые, но бутылочку шнапсу найдём.
Он грохнул початую бутылку на стол, присвистнул от удивления, увидев расправленную кровать с подушками:
- Вот бы придавить тут минут шестьсот, раздевшись донельзя и укрывшись одеялом.
Молодуха быстро сообразила что к чему: на столе одна за другой появлялись тарелки с яйцами, луком, печеньем, конфетами и пирожками – всем тем, что можно вырастить на грядке под окном или насобирать на могилках. Князь лип к ней, масляно склабясь, и всё гладил по заду. Я присел на лавку и отвернулся - смотреть на это было противно.

[santehlit]

Не успели даже по стаканчикам водку разлить, Князь как заорёт:
- Встать! На пост шагом марш! Устроился! Ты, старая, за ним следом - нечего подглядывать за влюблёнными людьми. Во народ, ни черта не понимают!
Сторожиха с трудом поднялась из-за стола и побрела следом за мной. На крыльце мы уселись рядышком. Темнота скрадывала её сатанинскую наружность, а говорить она умела душевно.
- Хорошо тебе, - сказал я с горечью. – Свой дом под старость, крыша над головой. А у меня всё в прошлом и, наверное, никогда уже не будет. И эта свалка проклятущая – последнее моё пристанище в жизни.
- Не надо, голубок завидовать, - усмехнулась старуха. – Все помрём. Ты скажи, кого привёл, блатнягу какого?
- Так себе, выпендривается. С зоны недавно и теперь в бегах – не задержится, - махнул я рукой небрежно и сплюнул под ноги.
- С зоны? – старуха встрепенулась. – Я, Ханифка, ни ментов, ни судимых не люблю. Ты привёл, ты за него и в ответе: будет беспредельничать, меня, старуху, обижать или Верку – побежишь в ментуру и сдашь его. Мне такие гости ни к чему. Уяснил?
- Да я хоть сейчас, но лучше по свету.
- Сейчас не надо, подождём, посмотрим на его поведение.
- Вообще-то у него только к Верке интерес - побудет и отвалит.
- Ну, дай Бог. Но лагерным я всё равно не верю: они там каждый день на смерть грызутся – «Умри сегодня ты, а завтра я».
Верка появилась в дверях:
- Долго вы тут комарей кормить собираетесь?
Мы поднялись и пошли за нею в дом. Князь, голый по пояс, в небрежно застёгнутых штанах полулежал на кровати. По губам его блуждала довольная улыбка.
- Ну, как там, спарились? – подмигнул он мне. – Жизнь – это трогательная комбинация двух сердец. Уступить, Канифка, вам кровать или вы уже кончили?
- И не начинали, - буркнул я, покосившись на пустую бутылку на столе.
Князь перехватил мой взгляд:
- Доставай, Канифка, другую – пировать будем!
- А её уже нет, - чёрт дёрнул меня соврать.
- Что?! – заорал Князь, вскочив с кровати. – Ты что сказал, монгол недобитый?
Он схватил меня за шиворот и дважды ударил – в живот и челюсть, а когда отпустил, я мешком, без звука свалился ему под ноги. Князь с брезгливой миной перешагнул через меня.
И тут в сторожке раздался дикий крик:
- Ты что творишь, падла? Ты кого бьёшь, сявка поднарная?
Князь опешил. Да и как не опешить, когда так страшен был вид старухи с выпученными сумасшедшими глазами, с оскаленным на три чёрных зуба ртом.
- Ты куда пришёл, сучонок лагерный? Ты где ручонки распускаешь, содомит гнойный? – целя скрюченными пальцами Князю в горло, старуха продолжала наступать.
- Уймись, стервоза! – Князь стоял, шумно и тяжело дыша, смотрел зло, на скулах играли желваки, подрагивали мясистые губы.
- Эй, остыньте вы все, - Верка вмешалась. – Ханиф, чего ты врёшь? В сенях ты флакон оставил, я видела, сейчас принесу.
Верка шмыгнула туда-сюда, водрузила на стол бутылку. Старуха и Князь разошлись нехотя, меряя друг друга тяжёлыми взглядами. Я поднялся и сел на лавку, обессиленный и раздавленный.
- А пропадите вы все пропадом! – с отчаянием, зло, отрезая себе последнюю надежду на выпивку, выругался я. Теперь следовало бы уйти, хлопнув дверью. Но обида и страх перед Князем пересиливал ещё больший страх – остаться одному на ночном кладбище, и я остался сидеть на лавке.

[santehlit]

Разливая по стаканам водку, Князь ворчал:
- Что надулся, падаль свалочная? Не мотал ты срока – не знаешь, что на обиженных возят. А другой раз пошутишь так – раздавлю, как клопа вонючего. Бери тару – теперь я добрый. Ну, за знакомство! Во имя овса и сена, спиртного духа и свиного уха – аминь!
Питух он был неважный. Для форсу опрокинул стаканчик, не глотая, но не сумел придержать дыхания и натужно закашлялся. Слёзы выступили на его луповатых глазах. Но вот вздохнул освобождено, откусил огурец и смахнул ладонью набежавшую слезу.
Верка кинулась стучать кулаком по его спине и вообще, пьяно ластилась к нему. Но теперь он был равнодушен – мавр сделал своё дело, мавр может уходить.
Князь взял из пачки на столе сигарету, прикурил, затянулся и покачал головой:
- Дерьмо табак-то, не травка.
Окинул присутствующих презрительным взглядом, выбирая жертву для насмешек, и остановил его на мне. Зевнул во всю пасть:
- У-у, сволота!
Спать захотел, скотина. А мне выпитая водка сердце не облегчила, а добавила злости. Что ж мне всю жизнь в чужих ногах валяться? То Шаман кровь сосал, теперь вот этот. Старуха бессильная и та не испугалась – отбрила гостя незваного. Теперь вон сидит, улыбается, палец в носу ломает – развезло с полстакана.
Начал я строить планы, как бы Князя укокошить. Может, когда уснёт – топором по шее. Верка, наверное, не даст. Сестра бы её подержала, да вот-вот хрюкнется под стол – не помощница.
Я покосился на Князя - рожа широкая, гладкая, глаза сонные, наглые. Сидит Верку щупает – никак разохотиться не может.
Князь, - говорю. – Может пойдём – утро скоро.
- Ты, Канифка, иди, скажи на свалке, я тебя смотрящим назначил – будешь мне сюда подати таскать, - он подхватил чего-то со стола и начал жрать.
Выходить одному на ночное кладбище мне не хотелось, но Князь мог и силой вытолкать – за ним не заржавеет. Может и правда за окном светает? Я отдёрнул занавеску и прямо перед собой увидел мерзко-поганую оскаленную рожу черепа.
- Князь, - попятился я от окна, - за тобой пришли.
С набитым ртом, с хлебом в одной руке и пучком лука в другой, он выпучил глаза, глядя на окно, и в таком виде окаменел.
- А – а - а! – тыча пальцем в окно, как калека безногая, металась по кровати Верка. Волосы дыбом поднялись над её головой.
Князь, наконец, продавил кусок в глотку, захрипел:
- Будь я проклят, кто это?
Он вглядывался в окно и пятился от него. Старуха-сторожиха, тихонько дремавшая у стола, вдруг встрепенулась, словно какая-то посторонняя сила толкнула её, кинулась в тёмные сени, как в свою могилу. Я только успел подумать - надо бы запереться, тогда покойники нас не достанут, а она уже хлопнула наружной дверью. Прямиком, должно быть, в объятия райских гурий. Следом Князь заметался по комнате, выскочил в сени, потом высунул оттуда голову, погрузил кому-то топором:
- Канифка, за мной! Бей не наших!
Скорее инстинктивно, а, не повинуясь, я бросился следом. Кубарем скатился с крыльца и упал, запнувшись о старуху. Сторожиха громко рыгала, стоя на четвереньках. Князь сбил череп с лопаты и так поддал его ногой, что он завертелся в воздухе и пропал в темноте, донёсся только глухой стук падения.
- Замочу, подлюги! – круша всё на своём пути, он ринулся в темноту. Его путь отслеживался тяжёлым топотом, хрустом ломаемых оградок и громким матом.
Вдруг постороннее:
- Стой! Стой, говорю! Стрелять буду! – и следом выстрел. Пуля просвистела у меня над головой.

[santehlit]

Согнувшись в три погибели, я побежал прочь от сторожки. Надо бы присесть, затаиться у какой-нибудь могилки, но страх, овладевший мной, гнал всё дальше и дальше. И загнал.
Земля вдруг ушла из-под моих ног, и я с разбегу свалился в какую-то яму, по всем приметам – могилу: дух стоял невыносимый. Да, шайтан с ним! Зато здесь можно было затаиться и переждать, если бы не….
Я почти сразу, не смотря на кромешную тьму, почувствовал Его присутствие. Он шевельнулся, шагнул ко мне – качнулась почва подо мной, саван шуршал сухо и жёстко, а дыхание было настолько смрадным, что моё перехватило напрочь. И голос скрипучий, настоящий мертвячий голос:
- Ханиф, ты друзей своих привёл?
И пальцы ко мне тянет страшные, скрюченные, ну, или то, что от них осталось. Тут, признаюсь, дал я труса. А вы бы нет? Короче, заверещал я пойманным зайцем, завизжал резаной свиньёй, завопил татем на дыбе, но выскочить из могилы не смог – руки-ноги отказали, да и сам я тут же отключился.
Очнулся я, дрожа от страха и могильного холода. Сидел на корточках, привалившись спиной к стенке ямы. Мысли метались по голове, но понемногу я собрал их в одну кучу и стал более-менее здраво рассуждать. Где я? На грани двух миров или уже за гранью, на том свете? Нет, всё ещё на этом - вонь и холод становятся нестерпимыми. На кладбище тихо, с небес луна сеет неяркий серебряный свет. Выбрался из могилы и побрёл прочь.
Верите? - с той ночи мне как-то легче стало жить. Хоть и обитаю на прежнем месте, и промысел свой не бросил, но уверенней стал ходить по земле. В городе вот бываю, знакомства новые завёл. Всё больше шутники - в стаканчик плеснут и просят рассказать, как я из могилы мертвяка прогнал.
На свалке всё по-прежнему. Мы с Шаманом помирились и живём в колодце - вдвоём теплее. Князь, как пропал в ту ночь, больше не являлся. Может, пристрелили – сковороду ему под зад кипящую. Не появлялся он и в сторожке.
Верка зовёт к себе жить, обещает сестру отравить. Ну, как отравит, может, и переберусь - дом с печкой это тебе не колодец из бетона.

[santehlit]

Убийство Стюры Гашиной

Человеческая природа до такой степени богата,
сильна и эластична, что она может сохранять
свою свежесть и свою красоту посреди самого
гнетущего безобразия окружающей обстановки.
(Д. Писарев)

1

Я тогда работал в редакции районной газеты, был холост и любил потолкаться в толпе. Ходил в общественную баню, где после пара человек особенно словоохотлив. Пил пиво, чтобы поговорить с людьми. И разговоры эти были о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно банно-пивные церемонии напрочь её опустошали.
В бане все споры о политике. В пивбаре круг интересов шире, темы всплывают самые разнообразные. Например, о любви. Нет, о любви здесь говорили даже чаще всего, и причиной тому была его прелестная барменша.
Представьте женщину лет тридцати с небольшим. Простое русское лицо, свежий лоб с завитками на висках, большие синие, широко расставленные глаза, в самой глубине их притихла тоска - такая тоска, на которую не хватило бы никакой воли. Спина прямая, талия узкая, волосы уложены короной и шикарная грудь. Чуть ощутимый запах духов в тяжёлом, прокуренном воздухе. Её нельзя было назвать ослепительной красавицей, скорее милой, что, на мой взгляд, лучше красоты.

[santehlit]

Ещё недавно, до либерализации торговли, я мог видеть только её руки - она отпускала пиво на вынос через окошечко в стене. Теперь открыли бар, и мытые кружки стояли рядами на подносе. Куда народ подевался? Не стало ни очередей, ни давки у окошечка. Один-два-три посетителя сосут лениво пиво, стоя у высоких столиков, да скучает Таня – назовём её Таней – за прилавком. Грустит, поглядывая на посетителей. Грустит впрок, как грустит осенью русский человек.
Впрочем, иногда, чаще в непогоду, бар бывает полным.
В тот день на белый свет обрушилась стихия. Теперь эти циклоны, казалось, вызывает сама метеослужба, научившаяся вычислять их с поразительной точностью. Холодный, почти горизонтальный, дождь хлестал по ещё не остывшим от августовского зноя крышам. Среди капель нет-нет, да и шмыгнёт белёсым следом крупа – то ли отзвук прошедших градов, то ли предвестник будущих снегопадов.
Я хлопнул входной дверью и закрутился волчком, отряхивая куртку. Барменша, кричавшая на подвыпившего мужика, который допытывался, почему в пивбаре не продают водки, и нет ли её у Тани под полой, сразу замолчала и повернулась к новому посетителю. Я попытался прожжёно улыбнуться, подмигнув:
- Кружечку неразбавленного….
Темнолицый мужик за столиком, куда я примостился, ещё более потемнел, уставился на мою кружку и неожиданно замурлыкал песню, словно вокруг никого не было. Песня была старая, блатная, с таким, примерно, припевом:

… мой приятель, мой приятель – финский нож.

Я не новичок в пивных барах, всяких ханыг насмотрелся. Ничуть не смутившись, отхлебнул и пропел:

Что-то я тебя, корова, толком не пойму….

Подмигнул Тане. Она засмеялась. Подошла ближе, навалилась на витринку так, что её прекрасные, живые груди, безуспешно скрываемые красной кофточкой, легли на стекло, белея нежной кожей до умопомрачительной глубины. Я тоже улыбнулся ей навстречу, потому что люблю хорошеньких женщин и разговоры на вольные темы.
- Что, Танюша, замуж не вышла? – поинтересовался весело.
- Кто возьмёт?
- Да тут у тебя женихов – сколько хочешь. Только стоят плохо, за столики держатся, а отпустятся – тут же и падают. Выбирай и подбирай!
- Прямо-то. Кому они нужны? Много ли толку от нынешних мужиков – пожрать да гвоздь прибить, - бойко судила Таня, играя глазами.
- Ну, а для любви мужик-то нужен?
- Какая любовь! Три раза замужем была – ничего не видела. Хоть бы для семьи пожить, и то не удалось. Для первого мужика работа моя была шибко хороша. Таня домой – банку прёт. Пристрастился к пиву, ну и запил, как дырявое ведро. Сколько в него не лей – всё мало. Напьётся и лежит, как полотенце. Я, конечно, полкана с цепи. И пошла у нас свара! Разве это жизнь?
- Развелась?
- Бог развёл. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня - женьшень, плавает в бутылке спирта. Соседи приходили дивиться: сущий человечек – ручки с ножками есть. Три года надо настаивать и пить по три капли – любую хворь снимает. Да где там – не устоял. Муженек утром встал, похмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а человечка съел. И умер в одночасье. В морге вскрыли его, покопались, оказалось – паршивый был мужик-то.
- Бывает, - весело согласился я.

[santehlit]

Таня рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила плечами, отчего груди под кофтой раскатывались по витринному стеклу и стукались, как бильярдные шары.
- Второго муженька у меня в тюрьму упекли. Ждать я его не обещалась. Дочь ему, правда, родила, от первого-то – сын. Тут третий подвернулся. Чего тебе, говорю, Петенька, родить - сына или дочку? А ему захотелось чего-то среднего.
- Как это? – не понял я.
- Извращенец оказался. Таня, встань так, да повернись эдак. А ни так, ни эдак детей не получается. Терпела я, сколько могла, а потом прогнала взашей. Одна теперь живу….
- С двумя детьми, - подсказал я.
- С тремя. Третий между прочим появился, - совсем развеселилась Таня, заливаясь смехом, от которого задрожали, забегали по витрине её прекрасные груди.
- А ты весёлая вдова, - любовался я ею откровенно.
- А чего? Квартира есть, харчей полный холодильник, тряпками шкафы забиты. Мужики вниманием не обходят. Взяла за правило - живи себе, пока рак на горе не свистнет. Горевать мне некогда, а задумчивых сама не люблю.
Тут я как раз задумался. А может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия толстых книг заключены в словах этой весёлой женщины с быстрым и озорным взглядом – живи, пока живётся и бери от жизни всё, что сумеешь.
- Я рыжих не люблю, - вдруг сообщила Таня, лаская взглядом мои смоляные кудри. – К белобрысым равнодушна….
- Понятно, - отрешённо отреагировал я на её признания.
- Мне брюнеты симпатичны.
- Ну да? – не поверил я и потерялся вслед за убегающей мыслью.
Темнолицый и светловолосый сосед мой слегка отшатнулся, будто для прыжка, или чтоб получше рассмотреть барменшу. Его взгляд, воспалённый ненавистью, впился ей прямо в душу.
Заметив это, я напрягся и подобрался весь, готовый пресечь любые его агрессивные действия. Чувствуя внутреннюю борьбу, происходящую в нём, гадал – с чего это он подхватился? Женоненавистник? Рогоносец? Я пригляделся к нему внимательнее.
Лет ему было больше сорока. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб на половину головы. Сильное некогда тело утратило свою стать, и, казалось, ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, обезображенное шрамами, прокаленное сельскими просторами, серело, как городской туман.
- Неправильно это, - процедил он сквозь зубы.
- Что неправильно? – повернулись мы к нему.
- Ад и Рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно живёшь – живи долго: заслужил. Сподличал – умри. Как только чаша терпения переполнилась грехами – тут и срок тебе.
- Интересно, - искренне подивился я, заглянув в его глаза.
Жёлтые белки его от курения ли, от плодовоягодных ли вин тускнели лежалой костью.
Сначала подумал, что мужик этот из тех людей с низкой культурой, у которых реакция порой несоизмерима с поведением окружающих – за намёк они могут оскорбить, за пустяк – ударить. Но мысли высказывал интересные.
- А вы тут не шурупы.
- В смысле?
- Не шурупите ни хрена в любви - живёте одними инстинктами, да и то примитивными.
- Ну-ну, просвети, - подзадорил я.
А Таня обиженно поджала губы:
- Было бы кого любить.
И презрительным взглядом обвела зал.

[santehlit]

Темнолицый следом повернул голову:
- Какие это женихи? На работе колотятся, в разговоре торопятся, пьют давятся - разве понравятся?
Складно у него получилось и в самую точку.
Почувствовал жгучий, почти профессиональный интерес к незнакомцу. Таню воспринимал спокойно - понятны были её радостно-телячья философия и амёбистое ощущение жизни. В темнолицем почувствовал человека незаурядного.
Исключительность всегда поражает, а потом начинает беспокоить - где же оно, твоё, личное, ни на кого и ни на что не похожее? Разве оно отпускается не всем? Пусть не поровну, но всё-таки даётся, должно даваться. Потому что мы люди единого человеческого мира, и перед матушкой Природой в чём-то все равны.
До исключительности мне далеко - есть кое-какие слабости. Более всего на свете люблю свою работу в газете. На втором месте – интерес к красивым женщинам. И это был конкретный недостаток - в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее, более внимания достойные. Но, признаюсь, они меня так не занимали, как, например, разбитная барменша Танька.
Но незаурядность, оригинальность мне всё-таки были присущи. Выражались в том, что все абсолютно помыслы и действия в конечном итоге обращались к газете. Раздевая барменшу взглядом, я думал не о том, как затащить её в постель, а как возникающие ощущения можно отразить в прессе, проскочив редакторские рогатки.
Но я отвлёкся. Сосед мой снисходительно слушал, а Таня рассказывала о своей жизни:
- Мужик мой первый очень хотел мальчика. Вычитал в иностранном журнале, что беременная мать должна пить уксус, и поил меня каждый день. Верно, родился мальчик, но с кислым выражением лица. Весь в папку. Ха – ха – ха! Несчастная моя жизнь!
- Жизнь тут ни при чём: она может быть прекрасной и может быть никчёмной – это как ею распорядиться, - говорил он вяло, но внятно, раздумчиво, а туманная мутность глаз и сивушный запах объясняли, что он изрядно выпивший.
- А у тебя была жена? – повернула Таня ко мне свою царственную голову.
- Расстались.
- Не лю-убил, - вздохнула Таня, - А всё о любви талдычите. Эх вы, мужики! Вот подружка моя стала замечать, что муженёк от неё гуляет. Следить за собой стал, в смысле – одеваться, возвращается поздно и весь в засосах. Она в слёзы, кричит - уйду! Мать ей травки принесла отворотной - мол, подсыпай неверному в суп, он и бросит кобелиться. День она сыпет, два, три…. А через неделю мужика как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О бабах и думать забыл. Подружка к матери - спасибо, родная, спасла семью. А та смеётся: какое зелье, ты понюхай – укропу я тебе дала.
- Анекдот, - буркнул я.
- Не скажи, - покачал головой темнолицый. – Вера в чудодейственное средство помогла бабе терпеть, удержала от скандалов, а мужик, утолив страстишку, успокоился. Вот и живут….
Тут интересный наш разговор был неожиданно прерван. Подошёл плюгавенький мужичонка, отвесил Тане поклон, пряча в рукаве дымящийся окурок. Пиджак его был в мусоре, волосы сырые и налипли на влажный лоб, лицо морщинистое, жёлтое, как и никотиновые пальцы, небритое, рот полуоткрыт. Он стукнул кулаком свою впалую немужскую грудь:
- Дико извиняюсь, хозяйка! Нельзя ли кружечку в долг? Ты меня знаешь - за мной не заржавеет.
- Баобаб ты, Вовочка, - вздохнула Таня и пошла наливать.
- Баобаб в смысле бабу… оп? – обрадовался пьянчужка.
- В смысле – сучий потрох, - пренебрежительно и в то же время со скрытой угрозой сказал темнолицый и добавил. – Ты паря не мен, а драный хрен, так что….
Вовочка покосился на него, подхватил свою кружку и шмыгнул в угол.
Я ждал продолжения разговора, в упор рассматривая изрытое шрамами лицо.

[santehlit]

Проводив пьянчужку суровым взглядом, незнакомец задумался. Тёмное лицо его постепенно обмякло, как-то набухли нижняя челюсть и подбородок. У меня мелькнула мысль - уж не хочет ли он заплакать.
- Вот тоже чудо в перьях, - кивнула Таня на ушедшего Вовочку. – Руки золотые, а голова с дырой. Накалымит денег воз и пьёт, покуда не пропьёт. Друзья все вокруг, а деньги кончились – никто и не опохмелит. Теперь он в горе….
- Горе и беда идут к тому, кто живёт быстрее, думает шире и чувствует глубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что-что, а горе от неприятностей могу отличить….
Темнолицый говорил и вдруг осёкся. Я встрепенулся, поражённый его дрожащим подбородком, затрясшимися щеками и стеклянно блеснувшими глазами. Да в них же стояли слёзы! Слёзы у такого сурового на вид мужика? Да он же сейчас зарыдает!
Темнолицый смахнул слезу, будто утёр нос, покосился на меня:
- С утра нос чешется – в рюмку глядеть.
- В рюмку глядеть или с лестницы лететь, - подхватила Таня. – Есть такая примета.
Я наклонился к её уху, не забыв зыркнуть за пазуху:
- Может для знакомства по пятьдесят грамм с товарищем?
Барменша искренне и печально покачала головой.
Темнолицый услышал и изрёк:
- С кем попало не пью. Мы с тобой не поддавали, в вытрезвителе не спали….
- Пью не для того, чтобы напиться, а чтобы искоренить. Впрочем, какие проблемы – познакомимся, - я протянул руку. – Анатолий.
Темнолицый подумал, пожал мою пятерню и вздохнул:
- Николай.
- Водки нет - напьёмся пива. Танечка, повтори, - я подхватил обе кружки, свою и его, а когда он принял моё угощение, осмелел. – Готов поспорить, у тебя в жизни была какая-то непростая история, связанная с любовью к женщине.
Он помолчал, вздохнул, будто уступая, и заговорил тихо, печально, повествовательно:
- Любовь…. Куда не сунься – всё о ней. В кино, книгах.… песни поют. У девчонки груди не проклюнулись, она о любви мечтает. Не знает, что всё это призрак, мираж, пустые мечты ни о чём.
Голос его ослабел, во взгляде не стало силы. Плоские щёки показались вялыми, как у плачущего. Ну-ну, пусти слезу….
А потом, в какой-то момент, вдруг воспряли с новой силой.
- Ан есть! Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не творит. А сколько ей самой достаётся! Ею жертвуют ради карьеры, наград, престижной работы. Ради этой самой, материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимается за счастье. И живётся любви с этой самой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы…. Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь? Может для неё и нет дорог лёгких да наклонных. Как их нет для всего настоящего и искреннего. Может истинная любовь не даётся без мук и борьбы, и не стоит её ждать Божьим даром?
Тёмнолицый Николай умолк, и в глазах его клубком свернулась тоска. Откуда она у него – ползёт, как серый туман по болоту. Всё ясно – зэк. Взгляд поймал наколку на кисти, и мысль заработала в нужном направлении. Только у зэков с большим стажем ещё и можно встретить такое идиллическое представление о любви. Романтики решётки!
Я ухмыльнулся.
Чёрт, который во мне сидит, как во всяком человеке, рядом с ангелом, тянул за язык ляпнуть какую-нибудь колкость в адрес братвы и её сексуальных пристрастий. Николай вдруг посуровел, глядя на меня.
- Ты коммунист? – зло спросил он.
С некоторых пор это слово стало ругательским не только в тюремной среде.

[santehlit]

- Я журналист! – звонко ответил я.
Черты его смягчились.
- Ничего не пишешь? Я имею в виду книги….
- Увы, - вздохнул я, - только в мечтах.
- Есть цель в жизни?
- Как у всякого настоящего мужчины – переделать себя и мир под себя.
- Хорошая цель, - похвалил Николай.
Тане, зачарованной его страстным монологом, не терпелось вернуться к разговору о любви.
- Вот в книгах пишут: выше любви ничего нет, а я добавлю – только до свадьбы, а потом куда что деётся? Возлюбленную можно унижать, оскорблять, бить, а при случае и убить. С вас, мужиков, всё станется.
От её слов Николай напрягся. Напрягся до заметной бледности на тёмном лице. А потом вдруг ринулся через столик – лёг грудью на столешницу, разбросал руки и положил голову на щеку, как упавшая птица. Сквозь его льняные волосы лысина просачивалась к затылку.
- Рубите мне шею, - захрипел он судорожно. – Я не преступник, я – святотат. Меня судили за убийство друга, жены и поджёг родного дома. Есть ли для русского человека преступления более тяжкие?
Таня, возбуждённая драматизмом происходящего, глубоко дышала, её груди пытались выскочить из кофточки.
- Ты убил любимую женщину? Из ревности? И ты её до сих пор любишь? Даже мёртвую?
- Любовь к мёртвым самая сильная - она бесконечна. Им даже изменить нельзя, - Николай выпрямился.
- Рассказывай всё, - попросил я без всякого нажима, но не сомневаясь, что он и сам этого хочет.
- Расскажи, не ломай себе душу молчанием, - волновалась Таня. – Это, должно быть, жуткая история.
Николай покосился на неё и усмехнулся:
- Девке срок грозит девять месяцев, и то ломается.
И всё же после некоторого раздумья заговорил:
- Как вы уже догадались, когда-то я был не таким, как сейчас. Когда-то у меня была другая жизнь, и была в той жизни женщина. Какая же драма может обойтись без неё? Это была жена, которая всегда рядом, красавица, на которую молишься, умница, которой восхищаешься. Настолько идеальна, что теперь кажется мне, образ её мелькнул где-то в дымке и пропал навсегда и в то же время растворился во всём мире, во всех женщинах. Улыбнётся кто-нибудь в проходящем автобусе – кажется, она - я бегу и не догоню никак. Чаще видится в полях. Хочется остановить, заговорить, прикоснуться к мокрому от росы платью. Но сколько не спеши за ней, всё она у горизонта. Когда-то я полагал, что любовь может быть важной только для женщин. Не думал, что так может захватить и не отпускать многие годы….
Он сбился и замолчал.
- И что – хвостом вильнула? А ты не простил? – Таня спрашивала и боялась банальной развязки истории с таким романтическим вступлением.
В его печальных глазах мелькнул страх – страх оказаться непонятым, страх обнажившего душу перед дураками. Он хлебнул пиво, демонстративно отвернулся от барменши и спросил меня:
- Сколько у вас времени?
- Готов общаться до утра.
- Вы, конечно, можете мне не поверить, - начал Николай. – Но всё случилось именно так….

[santehlit]

Далее, я хочу предупредить, приведён не дословный рассказ Николая Панарина, не пересказ в моей вольной интертрепации, а сделана смелая попытка объяснить загадочные события в его трагической судьбе.

2

Механизатору колхоза имени Куйбышева Николаю Панарину не повезло в семейной жизни - он так считал. Жена досталась – нет, ни уродка, ни глупа, ни сварлива – как раз наоборот. С такой не стыдно показаться на люди. Она была достаточно хороша собой, чтобы произвести обворожительное впечатление при любых условиях, даже если бы ей вздумалось вымазаться в золе и облачиться в рубище. Даже в домашнем халате она вполне годилась на обложку журнала.
Не повезло в том плане, что рядом с красавицей женой, ударницей и общественницей, певуньей и плясуньей, потерялся сам Коля.
- Это какой Николай? Стюры Гашиной? – переспрашивали в деревне. Или ещё короче, - Коля Гашин.
Это было невыносимо.
Утешался он в друзьях. Особенно близко сошёлся со своим напарником Гришей Волковым, долговязым, сухопарым, взрывным парнем. Обычно они встречались на пересмене, передавая закреплённую за ними технику. А на ремонте им хорошо работалось вдвоём. Настолько хорошо, что их называли «неразлучной парой».
- Я веду Николая в магазин, - говорил Волков. – А он меня домой.
На ремонте они позволяли себе расслабиться и частенько после работы заглядывали на дно бутылки. Слабенький к спиртному Гриша являлся на утро «больным» и скорее мешал Панарину, чем работал.
Николай любил свою профессию. Только один день на неделе бывает скучным, уверял он, это выходной.
А Гриша по натуре был трепач и ветрогон, но напарника боготворил. А вот жену его недолюбливал, хотя и признавал, что ни в жизни, ни в кино не видал женщин красивее.
Стюра, чувствуя его ревностную неприязнь, посмеивалась над ним и в застольях частенько заигрывала. Кокетничать она умела очень изящно.
Уже после двух-трёх рюмок и одного танца опьянённый Гриша ревел, как лось в осеннем лесу:
- Панаша, я люблю твою жену!
- Слушай, Григ, только не пей больше, а то я тебя убью, - хмурился Николай.
- Старый чёрт! – с нежностью ворчал Волков, теребя друга за холку.
Николай Панарин, высокий, светловолосый, со спортивной фигурой и долговязый, сутулый, костлявый Волков – какое может быть сравнение. Смех один. Панарин и не ревновал. Гриша это чувствовал и психовал - жена друга не выходила из его головы. Он желал и ненавидел её день ото дня всё сильнее, не в силах понять и объяснить свои страсти. Опухоль на сердце росла, росла и однажды лопнула.
Бригадир задержал Николая за столом - разговор шёл о работе. В соседней комнате танцевала молодёжь. Оттуда и выскочил разъярённый Волков - глаза безумные и пьяные, рот оскален ненавистью.
- Трепач! Ты всё рассказываешь ей! – заорал он и влепил другу оплеуху.
Тот и прикрыться не успел. Кое-как выбрался из-за стола, под градом сыпавшихся ударов, и коротким хуком бывшего десантника и боксёра мгновенно успокоил Волкова. Над Гришей заохала, засуетилась женская половина компании. Мужчины кинулись было разнимать и успокаивать, но Николай владел собой и буйства не проявлял. Только зыркнул на жену строго: добилась, вертихвостка, своего – и в двери. Она следом.
Дома он молчал угрюмо, пил в одиночку, навёрстывая упущенное на вечеринке, она щебетала, делясь впечатлениями от увиденного - об инциденте не вспоминали.
Перед сном он тяжело поднялся и заявил:

[santehlit]

- Схожу, на Волчару гляну.
Гриша жил один и наверняка валялся пьяный, не убрав скотины, не заперев дверей. Но то, что увидел Николай в его доме, поразило похлеще грома. В центре дверного проёма болталась пара ног. Башмаки высоко над полом! Пересилив себя, Панарин вошёл в кухню - ноги пришлось отодвинуть.
- Господи! – вырвалось у него.
На верёвке, привязанной к трубе отопления, висел Григорий Волков - нелепо вывернута голова на сторону, сизый язык высунут, глаза навыкате. Кидаться обрезать верёвку ни к чему - Гриша был мертвее мёртвого.
Странно повёл себя Николай. Очень бы ему не помешало в тот момент, чтобы кто-нибудь крепко стукнул его по голове. Может быть, тогда он уразумел до конца, что произошло с его другом. Но по голове его не стукнули.
Потоптавшись по кухне, допив недопитую другом и оставленную на столе водку, поглазев на труп, решив, в конце концов, что всё это пьяный бред, и быть правдой не может, Николай ушёл восвояси, так ничего и не предприняв. Странный, трудно объяснимый поступок. Но это было лишь начало целой цепи загадочных событий, в эпицентре которых Николай оказывался каждый раз.
Позже, на суде, жена, свидетельствовавшая в его пользу, заявила, что Николай вернулся пьянее, чем ушёл – должно быть, развезло.
- Это ты, Коля? – спросила она из спальни.
- Нет, - отозвался он. – Но ты не бойся, ты не бойся, ангел мой - я не мужчина, я добрый домовой.
Она фыркнула. Вышла в переднюю и села на диван, наблюдая за ним. Его шатнуло немного. Ну и что? Абсолютно ничего. Они были сегодня на вечеринке.
- Ты пьян?
- Ага, – сказал он. – Но в меру. О своём мужском долге помню.
Содрал с себя куртку, повесил рядом с вешалкой. От стены к стене поплёлся в спальню.
- Постель, постель, полцарства за постель, - бормотал кому-то.
А потом, будто протрезвев, остановился. Осторожно повлёк её с дивана. Они прошли в спальню и, лаская друг друга, разделись….
Отдышавшись, он притянул её к себе, пристроил голову на своём плече и через минуту уже спал. А она, счастливая, смотрела в раскрытое окно, любовалась звёздным небом и ровным счётом ничего не ведала, что это последняя её счастливая ночь.
Страх настиг его среди ночи. Он проснулся от кошмарного сна. Рядом спала жена, дышала легко и спокойно. На её губах застыло какое-то подобие улыбки. Внезапно он сделал резкое движение рукой, словно собирался ударить её по лицу. Она не шевельнулась. Он не хотел её ударить - просто хотел проверить, действительно ли она спит. Дурак! А если б она не спала, чтобы тогда подумала о нём?
Он любил свою жену. Красивое, стройное тело, чёрные волосы на подушке, приятный овал лица, припухлые нежные губы. Её рука, тёплая и ласковая, лежала на его ключице. Он чуть коснулся её обнажённой груди и отдёрнул руку, боясь разбудить.
Отчего же он проснулся? Какая-то кошмарная верёвка пригрезилась ему. И ещё ботинки. Они висят перед глазами, лезут в глаза, не дают уснуть. Что-то произошло. Что же? Что? Ах, кабы вспомнить!
Наутро всё село всполошилось. Милиция приехала. Старший долго кричал в трубку, кому-то докладывая, и фамилия Панарин звучала даже чаще, чем Волков. Уезжая, забрали Николая.
Незадолго до суда разрешили ему свидание с женой. Панарин не знал, как вести себя, какие слова говорить. Всю ночь не спал, ворочался на нарах, ходил по камере - встречи с любимой женщиной на пороге неволи и бесчестия человек и ждёт, и боится.
- Со мной всё в порядке, - сразу же уверил он её.
Она прятала лицо в скомканный платочек, а глаза, не мигая, всё смотрели и смотрели на него.