[Loyalist]

Расскажу-ка я вам историю на ночь. Шёл я как-то ночью пьяный по мосту через Трубеж (95-й год, - нет ни мобильников, ни такси). Слышу - мычанье с реки навевает. На дворе - зима, на ЛИТе - минус 21 по Цельсию. Спустился к реке, - на льду какой-то мужичок, похожий на бомжа, лежит, брыкается, мычит, штаны спущены, жопа в инее, вещи вокруг раскиданы. Прикинул я, что такого невменямого и буйного товарища наверх не затащу, и поскакал в "Скорую помощь". Прибегаю, - врачи пьют там чего-то, говорят, - ну, если он пьяный, то вам в милицию, а не к нам. "А можно от вас позвонить?" Нет, говорят, что вы! Не надо нас в эту историю впутывать. Хотя, ладно, сейчас мы сами позвоним. И позвонили. Милиция сказала: выезжаем. Я дошёл до ближайшего автомата и перезвонил в милицию, - долго вы, что-то, - говорю, - выезжаете. Сейчас, сейчас, - отвечают.
Утром позвонил им снова, - умер, говорят, ваш приятель, - перегрелся.
А ведь мог бы. Дал бы промеж ушей, чтоб не дёргался, взял бы за ноги, да и втащил бы, хотя бы за полчаса, на берег... А там и до "Скорой" недалеко. Ведь были потом уже случаи... Валяется, сволочь, на снегу, и из куртки вываливается, когда его за подмышки тащишь к ближайшему дому в подъезд, где есть тёплая батарея...
Вот увидишь, тов. ВанТруКэжьюэл, свою не очень хорошую знакомую в гробу, и поймёшь, что она - совсем теперь мёртвая, и это - навсегда, и будешь думать, - а мог ли я что-то изменить?
Я ведь у того мужичонки и лица-то не видел, одну только жопу в инее... Напился, конечно, потом, а что толку...

[Сад аз Зибих]

Трушный Кэжуал
Как подруга то?

[Иэм]

почему большей частью человечества осуждалось и осуждается тяга некоторых к самоубийству, более того - не может быть понято? дело тут не только в естественном страхе к смерти у большинства, развившегося у большинства же до голого, глупого, маниакального пристрастия к жизни. Вообще метание сущности из оттуда в туда, оттуда сюда и во всяких мировых промежутках по сути бессмысленно - ты просто перемещаешь сознание в другие слои, а твоя недалекость, твои болезни духовные и нравственные, весь твой мир следует за тобой и обыкновенной удавкой от него не избавишься. Мир, жизнь даны нам как возможность хорошенько еще раз потрудиться над собой, осмыслить себя, чем глубже застрянешь в собственной грязи - тем сложнее будет очиститься потом и самоубийство чаще всего не очищает, но усугубляет. Желание некоторых, отчаянное желание - не существовать вовсе. У некоторых тяга к смерти - протест против идеи сознания, существования вообще - но опять же не сотрешь ты себя ни удавкой, ни чем-либо еще. По сути мы не знаем, откуда мы родились и куда мы умрем, но у нас нет никаких оснований полагать, что этот, данный нам мир неважен и глуп, что существование в нем для необязательно, что родились мы здесь, мол, по ошибке. С такой точкой зрения существо будет метаться всегда, хоть тысячу раз умри, ему нигде не будет спокойно - а это уже безумие, это уже ослепление.
Чего бы не произошло в жизни - все можно вытерпеть, все можно себе и другим простить, все можно принять как опыт и как жизни - хотя бы потому что все окупится смертью; время и страдания пройдут и они проходят и они всегда остаются в прошлом, в небытии; поэтому нет ничего зазорного в том, чтобы дождаться естественного завершения своей жизни, оно всегда не за горами, живи хоть двадцать, хоть сто лет - все равно это очень близко. Однако за сто лет, быть может, успеешь выхватить из жизни какую-нибудь истину, познать какую-нибудь радость - тоже неплохо. А терпеть, как я уже сказал, можно абсолютно все, потому что - что с телом не случись, оно все равно сгниет. Так что не ныть - а работать над просветлением и мировым благом!

[Монтек]

"Беспрерывный суицид... Для себя!"
Егор Летов.
Наркомания- уверенное и медленне самоубийство. Порой осознанное, чаще нет. От чего происходит это с людьми? От чего они так невзлюбили жизнь? И не пугает их ни смертный грех и ад ни забвение в небытие. Одни шагают в пропасть от недопонимания и ограниченности сознания, другие под влиянием, из-за подмены ценностей. Моя мама сказала (когда умерли от наркотиков и алкоголя мои брат и друг детства, я спросил её, почему? Что им не хватает? Вроде все есть.) просто, нет веры в людях. А вера, это не только стремление в царство небесное и признание Бога- человека, или признание пророка в царстве своем. Вера- это моральные и нравственные устои, закон и правила жизни на земле.

[Монтек]

Прочитав Юкио Мисимо, "Исповедь маски", а затем "Кодекс самураев", мое мнение, относительно самоубийства стало другим. Во всяком случае я задумался.
Вот пример. Жертва своей жизнью, осознанное убийство себя ради... Ради любимого человека. Ради ребенка, в спасение его жизни. Ради человечества, в конце концов! Это обществом принимается нормально. Ради чести? Офицеры стрелялись в царской россии, да и в современной были примеры. Но это уже следствие. Не греши и не будет повода смывать кровью честь свою.
У Православия твоя точка зрения, как в прочем и на все. Грех и все тут. А Иисус не осознанно ли шел на крест, во имя искупления грехов человеческих?
Я закончу все же, выразив свое мнение. Самоубийство начинается, если уж началось, не с момента шага с крыши, не с момента нажатия на спусковой крючек или "золотого укола". И даже не с момента принятия решения и внутреннего убеждения покончить жизнь. Оно начинается с потери смысла в жизни, умения радоваться ей, умения любить быть любимым и умения дарить все это людям.

[Монтек]

Кнопка иногда есть, иногда нет.

[Иэм]

"Исповедь", Л.Н.Толстой

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не
дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было
таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал
чего, то я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, из
этого ничего не выйдет.
Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы
не знал, что сказать.
Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные
минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это -- обман, что нечего желать.
Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём она
состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.
Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что
впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и
закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана
жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти -- полного
уничтожения.
Жизнь мне опостылела -- какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому,
чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.
Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общего
хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в
обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о
самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об
улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был
употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в
исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все
усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я
себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я
каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на
перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не
соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не
знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем,
чего-то ещё надеялся от неё.
И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня
то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было
пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети,
большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я
был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был
восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного
самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров,
но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко
встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая
от мужиков; умственно я мог работать по восьми--десяти часов подряд, не
испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я
пришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять
хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.
Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то
кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не
признавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта форма
представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на
свет, была самая естественная мне форма представления.
Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь
потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась,
развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом,
дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, -- как я
дурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет,
и не было, и не будет. "А ему смешно..."
Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от
этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному
поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать
этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче-завтра
придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего
не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все
забудутся -- раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?
Как может человек не видеть этого и жить -- вот что удивительно! Можно жить
только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что
всё это -- только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет
смешного и остроумного, а просто -- жестоко и глупо.
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи
разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный
колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать
его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого
зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом,
ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится
на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться
погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится,
он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно
обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам
собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит
это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг
себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их.
Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти,
готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я
пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не
радует меня, а белая и чёрная мышь -- день и ночь--подтачивают ветку, за
которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно
-- неизбежного дракона и мышей, -- и не могу отвратить от них взор. И это не
басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не
обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, не
думай, живи, -- я не могу делать этого, потому что слишком долго делал это
прежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к
смерти. Я вижу это одно, потому что это одно -- истина. Остальное всё --
ложь.
Те две капли мёда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой
истины -- любовь к семье и к писательству, которые я называл искусством, --
уже не сладки мне.
"Семья"... -- говорил я себе; -- но семья -- жена, дети; они тоже люди.
Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во
лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их,
беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для
тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, -- всякий шаг в
познании ведёт их к этой истине. А истина -- смерть.
"Искусство, поэзия?.." Долго под влиянием успеха похвалы людской я
уверял себя, что это -- дело, которое можно делать, несмотря на то, что
придёт смерть, которая уничтожит всё -- и меня, и мои дела, и память о них;
но скоро я увидал, что и это -- обман. Мне было ясно, что искусство есть
украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою
заманчивость, как же я могу заманивать других? Пока я не жил своею жизнью, а
чужая жизнь несла меня на своих волнах, пока я верил, что жизнь имеет смысл,
хоть я и не умею выразить его, -- отражения жизни всякого рода в поэзии и
искусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в это
зеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда я
почувствовал необходимость самому жить, -- зеркальце это стало мне или
ненужно, излишне и смешно, или мучительно. Мне нельзя уже было утешаться
тем, что я в зеркальце вижу, что положение моё глупо и отчаянно. Хорошо мне
было радоваться этому, когда в глубине души я верил, что жизнь моя имеет
смысл. Тогда эта игра светов и теней -- комического, трагического,
трогательного, прекрасного, ужасного в жизни -- потешала меня. Но когда я
знал, что жизнь бессмысленна и ужасна, -- игра в зеркальце не могла уже
забавлять меня. Никакая сладость мёда не могла быть сладка мне, когда я
видел дракона и мышей, подтачивающих мою опору.
Но и этого мало. Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я
спокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это -- мой удел. Но я не мог
успокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого
он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся
в лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился. и он мечется,
желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не
может не метаться.
Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убить
себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня -- знал, что этот ужас
ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать
конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётся
сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливо
ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее
избавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего
влекло меня к самоубийству.

[Иэм]

все человеческие поиски смысла должны наконец-то завершиться элементарной банальностью: смысл - это нечто надуманное и несерьезное, его по определению нигде не существовало никогда ни в объективной реальности ни в метафизических плоскостях. Толстой сокрушался, экклезиастически сокрушался, что в жизни нет смысла, в работе нет смысла, в любви нет смысла, ну так а что это абстрактное такое, этот самый смысл? оправдание, суть, ценность? Так они и так есть, в каждой клеточке, только вот не соответствуют непомерным запросам воображения наших философов. Штука "Смысл" коварна, обессмысливает все - вот философ настигнет чего он там хочет, бессмертия, оправдания, высшего разума, но потребность "Смысла" разуверит его и здесь и он скажет - это не то, это неправда, мне нужен настоящий "Смысл" и примется его искать, как помешанный опять и опять.