[Prediger]

Об апологетах христианства II века


Отрывок из сочинения Ф. В. Фаррара "Первые дни христианства" *


орьба с язычеством началась теперь и в литературе. Если доселе христианство более распространялось втиши; если его последователи составляли, как издевались язычники, "немой, только за углом болтливый народ"; если защита производилась только молча и терпеливо, – то теперь выступали в защиту его люди, получившие образование в классической науке, и выступали не только с простым красноречием, но и с сочинениями.

Первые апологетические опыты относятся ко времени Адриана; из времен Антонина мы уже обладаем богатою апологетическою литературою, которая показывает, какие шаги сделало в этом отношении христианство. К благочестивому императору Антонину и к его любящему истину усыновленному им сыну Марку Аврелию обращался Иустин Философ с требованием справедливости от благочестия и любви к истине этих властелинов для "неправедно ненавидимых и гонимых". К сенату и ко всему народу римскому он обращается во второй своей апологии с беззаветною откровенностью, хотя и знал и предсказывал, что защита этого праваго дела могла навлечь на него смерть. Другие, как Афинагор, обращались также к императору или также непосредственно (так, как и апологии, обращенныя к властелинам, в то же время предназначались для более обширных кругов) к публике, как Феофил Антиохийский в своем сочинении к Автолику и Минуцию Феликсу, – первому, который на латинском языке в прекрасном разговоре Октавия защищал христианство. Если те более имели в виду склонить на свою сторону правителей и государство, то эти последние более заботились об обращении своих языческих читателей.

лижайшею задачею апологетов было опровергнуть те упреки, которые делались христианству, и показать, что христиане не были ни атеисты, как обвиняли их, ни предавались таким мерзостям, как приписывала им молва о фиестейских пиршествах и эдиподейских смешениях; ни, наконец, не были врагами императоров и государства. Нужно было вообще разсеять те предубеждения, которыя язычники питали против новой веры. Этого можно было достигнуть только ознакомлением язычников с новой верой, так как эти предубеждения большею частью возникали из неведения. Вследствие этого апологеты открыто излагают учение и правила, обычаи и нравы и вообще весь нравственный облик христиан. Из исполнения пророчеств, из превосходства христианскаго учения, из проявлений веры в жизни, из высоконравственной жизни христиан, их благотворительности, их смиреннаго терпения и мужественной смерти – стараются они доказать истину христианства.

Но затем они переходят к нападению. Апология делается полемикой. Нелепость идолопоклонства, безнравственность богов, которые делаются руками распущенных художников и охраняются безнравственными людьми; безнравственность мифов, из которых состояло, главным образом, чтение язычников; безнравственность искусства, которое выставляло на показ даже всякия безстыдства; страх, господствующей в жизни язычников, которая сама по себе составляет бездну безнравственности, – все это открыто и резко выставлялось язычникам.

Но апологеты не останавливаются и на этом. Они сознавали не только ту сторону язычества, которою оно отличалось от христианства, но и ту, которою оно приближалось к христианству. Они стремились не к тому, чтобы расширить и без того громадную бездну между христианством и язычеством, но к тому, чтобы по возможности приблизить язычество к христианству. Вследствие этого они старались найти в язычестве чаяние христианства, указывать сходства в учении древних мудрецов с учением христианства, находить в языческом мире прообразы и предсказания о христианстве.

Нам, правда, может показаться странным, если Иустин Философ напоминает язычникам, что они имеют пред собою образ креста, который они так презирают, повсюду в своих орудиях, на своих окнах и дверях, в прямом стане человека, даже на своих знаменах и победных знаках; но даже в этой игре воображения, благодаря которой Иустин представляет язычникам крест, как нечто давно известное им, имеющее свой прообраз в самой природе и человеческой жизни, заключается глубочайший смысл. Иустин в сущности идет тем же путем, на какой, вступил и ап. Павел в Афинах, когда он, воспользовавшись надписью на языческом жертвеннике: "неведомому Богу", стал проповедывать язычникам этого самаго неведомаго Бога.

Но Иустин умел и иначе обосновать первоначальное назначение человека для христианства, – назначение, из котораго само собой возникли в язычестве все несознательныя указания на него, – это именно учение о Логосе (Слове, Иоан. I, 1), которым он пользуется при этом. Во Христе Логос сделался плотью. Но в то время, как христиане вообще имели у себя всего Логоса, Господа Иисуса Христа, отдельныя части этого Логоса, семена Логоса, были разсеяны и во всем языческом мире. И там, в языческом мире, Логос действовал в мудрецах, поэтах и законодателях. Отсюда отзвуки христианской истины в языческих сочинениях и поэмах; отсюда многия высоконравственныя начала в языческом законодательстве. Равным образом и великие люди язычников, их герои добродетели сделались тем, чем они были, благодаря Логосу. Все это составляет как бы часть христианства в язычестве, и язычники должны были находить в этом побуждение для воспринятия полноты этих даров в христианстве.

Еще определеннее видело в язычестве подготовительную стадию для христианства послание к Диогнету. Отвечая на вопрос, часто поднимавшийся язычниками, почему Бог так поздно послал Своего Сына, автор послания доказывает, что мир должен был созреть для этого посольства.

Конечно, мы находим и таких апологетов, апология которых почти совершенно переходить в полемику, как напр., апология Тациана, который видит в язычестве лишь глупость и развращение и не допускает ничего добраго в его произведениях; но это были лишь исключения.

В общем во всей апологетике этого времени звучит тон привлекающей любви, который прекраснейшее свое выражение нашел в не раз уже упоминавшемся знаменитом послании к Диогнету. Апологеты хотели не отталкивать, но привлекать и пользовались для этого теми сродными пунктами, которые они могли находить в язычестве и в душе язычников. Если христианство в глазах язычников было чем то противным всякой человечности, то они доказывали, что оно то и есть истина человеческая, так как, по прекрасному выражению Тертуллиана, – "душа человеческая по природе христианка ".

[Prediger]

Бедность христианства апологетов.

(отрывок из сочинения А. Юлихера
"Религия Иисуса и начала христианства до Никейского собора")

Особенно убогим кажется нам христианство апологетов потому, что от них, именно от тех, на чью долю выпала задача сравнивать свою религию с прежними учениями для доказательства их ничтожества, ожидали возвышенного энтузиазма при раскрытии новых истин христианства. За небольшими исключениями, апологеты ограничивались тем, что в подражание
261
стоическим и эпикурейским критикам осмеивали тупоумие мифов о богах; кроме того, они возвращали эллинам сделанный им упрек в поощрении посредством религии низких чувств и стремились изобразить христианство как единственно истинную философию. Все, чего, по большей части, тщетно искали величайшие философы прошлого, впадая в противоречия друг другу, все это легко и без всякой примеси заблуждений мог найти в Евангелии самый скромный верующий. В то время гордились тем, что общепризнанный факт близости учения Платона к Евангелию толковался в том смысле, что Пифагор, Платон и их последователи рассматривались как плагиаторы библейской литературы откровения. Мысль, что и эллинские философы и поэты являлись носителями божественной искры и приготовляли почву для религии Иисуса, действительно, достойна того апостола, который (Римл. 2, 14 и след.) писал о язычниках, что они, не имея закона, сами себе закон. Но эта мысль в руках апологетов не только приобретала, благодаря присоединению к ней вопроса о зависимости, странную форму, которая ни в коем случае не могла импонировать неверующим, но и разрушала самое понимание христианской религии. Христианство, втиснутое в параллель с греческой философией, с намерением повсюду выставить ее в карикатурном виде, утрачивает свои наиболее важные особенности, так как они совершенно не поддаются подобному сравнению.

Выставлять Иисуса величайшим философом — это почти значит предавать Его. Павел, обладая более тонким чутьем, дал следующую, правда, парадоксальную формулировку действительного положения вещей: истинный Христос должен был казаться язычникам безрассудством, а у евреев возбуждать досаду. И это последнее было забыто апологетами, которые думали при помощи скучных и по еврейскому методу измышленных доказательств из Писания убедить евреев в идентичности (а не только в совместимости!) новозаветного откровения с ветхозаветным; этим они сами себе загораживали путь по двум направлениям. Между тем, они должны были бы, конечно, выдвинуть на передний план то новое, чего никогда не было ни у эллинов, ни у евреев, чем впервые обладал Иисус. Представлять дело так, как будто достаточно иметь чуточку здравого смысла, чтоб стать христианином, и лишь немного
262
чувства порядочности и нравственности, чтобы удовлетворить требованиям Бога.
Но это — ошибка тактики, ответственность за которую падает на генералов. Дух войска мы все же можем считать более высоким. Объявления войны, несмотря на всю их широковещательность, возмутительно мало говорят о настоящем объекте войны, совершенно умалчивают о том блаженстве, которое испытывает верующий, пребывающий в мире с Богом, о настроении, выраженном в словах: «если Господь со мной, то кто может быть против меня», о достоверности спасения, гарантией которого служит обладание Духом Святым, о благоговейной гордости верующего, который, невзирая на целый мир с его мудростью и законами, поступает так, как ему предписывает собственная совесть. И вместо евангельского Иисуса читателя заинтересовывают домировым Логосом и его положением между Богом-Отцом и миром.