[Prediger]

И. Ильин


О русской идее.

Если нашему поколению выпало на долю жить в наиболее трудную и опасную эпоху русской истории, то это не может и не должно колебать наше разумение, нашу волю и наше служение России. Борьба русского народа за свободную и достойную жизнь на земле продолжается. И ныне нам более, чем когда нибудь, подобает верить в Россию, видеть ее духовную силу и своеобразие, и выговаривать за нее, от ее лица и для будущих поколений ее творческую идею.

Эту творческую идею нам не у кого и не для чего заимствовать: она может быть только русскою, национальною. Она должна выражать русское, историческое своеобразие и в то же время русское историческое призвание. Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим и самобытен среди других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и грядущих поколениях, и довести до настоящей чистоты и полноты бытия, во всем, в нашей культуре и в нашем быту, в наших душах и в нашей вере, в наших учреждениях и законах. Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во свои благие дни, во всех своих великих людях. Об этой идее мы можем сказать: так было, и когда так бывало, то осуществлялось прекрасное; и так будет, и чем полнее и сильнее это будет осуществляться, тем будет лучше ...

В чем же сущность этой идеи ?

Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления. Вот то, что другие народы смутно чувствуют в русском духе, и когда верно узнают это, то преклоняются и начинают любить и чтить Россию. А пока не умеют или не хотят узнать, отвертываются, судят о России свысока и говорят о ней слова неправды, зависти и вражды.

1. Итак, русская идея есть идея сердца.

Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско славянская душа, издревле и органически предрасположения чувству, сочувствию и доброте, восприняла исторически от христианства: она отозвалась сердцем на Божье благовестие, на главную заповедь Божию, и уверовала, что <Бог есть любовь>. Русское православие есть христианство не столько от Павла, сколько от Иоанна, Иакова и Петра. Оно воспринимает Бога не воображением, которому нужны страхи и чудеса для того, чтобы испугаться и преклониться перед <силою> (первобытные религии); не жадною и властною земною волею, которая в лучшем случае догматически принимает моральное правило, повинуется закону и сама требует повиновения от других (иудаизм и католицизм), не мыслью, которая ищет понимания и толкования и затем склонна отвергать то, что ей кажется непонятным (простанство). Русское православие воспринимает Бога любовью, воссылает ему молитву любви и обращается с любовью к миру и к людям. Этот дух определил собой акт православной веры, православное богослужение, наши церковные песнопения и церковную архитектуру. Русский народ принял христианство не от меча, не по роасчету, не страхом и не умственностью, а чувством, добротою, совестью и сердечным созерцанием. Когда русский человек верует, то он верует не волею и не умом, а огнем сердца. Когда его вера созерцает, то она не предается соблазнительными галлюцинациями, а стремится увидеть подлинное совершенство. Когда его вера желает, то она желает не власти над вселенною (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. В этом корень русской идеи. В этом ее творческая сила на века.

[Prediger]

Представляем ли мы, русские, нацию?

Мы, русские, большой народ и ярко выраженный этнос с древней и оригинальной культурой. Это не вызывает ни у кого сомнения. А вот сложились ли мы в нацию — пока еще вопрос. И ответить на него можно, только прояснив, что же мы понимаем под "нацией".

В обыденном сознании "этническое" и "национальное" часто вообще слабо различаются, а иногда употребляются как понятия взаимозаменимые. Но вообще-то принято считать, что "нация" — это определенная стадия в развитии "этноса". Вопрос, поставленный в заголовке, следовательно, формулируется теперь так: достигли ли мы, русские, в своем развитии стадии нации или находимся пока, по выражению Герцена, на "донациональном уровне"?

На протяжении своей истории каждый этнос претерпевает весьма крупные изменения; они обусловлены изменением среды его существования, как внешней, так и внутренней. Начинается каждый этнос с кровнородственных связей — с рода и племени. Семья и союз семей, связанных родством и свойством, — вот его основа, простая и ясная.

А если община сформировалась, значит, произошла некоторая трансформация тех социальных связей, которыми держится этнос. Это уже не только и не столько ощущение кровного родства, сколько общность территории, занятий; участие в одних и тех же событиях и обрядах; со временем сюда добавляется общность прошлого, могилы предков, приверженность одним и тем же, веками освященным традициям, эпос, фольклор. Все это существовало уже и в родовом обществе, но там оно играло как бы второстепенную роль, роль подкрепляющих факторов. Здесь же выходит на первый план и приобретает решающее значение.

Такая территориальная община продолжает культурную традицию, взаимодействуя с другими общинами как целое, как живая клетка, способная к развитию в истории. Со временем место прежнего племенного союза занимает государство. И поскольку наряду с центростремительными тенденциями в таких государственных образованиях всегда существуют и центробежные (этнос расселяется на большой территории, связи между отдаленными общинами начинают слабеть, возникают диалекты, вариации традиций и обрядов), то вырабатываются способы подкрепления единства этноса, использующие новые явления, прежде всего разделение труда, порождающее торговлю, ремесла, города. На обширный единообразный слой земледельцев (или скотоводов) как бы нарастают сверху еще один за другим несколько слоев, гораздо меньших, но часто более активных. Они отличны от первого и друг от друга по занятиям и образу жизни, но сходны по многим культурным характеристикам, поскольку корень у них у всех один — все они формируются из выходцев, отпавших разными путями от основного слоя. Эти-то новые слои, поддерживающие живые и устойчивые связи внутри себя и друг с другом, способствуют объединению, развивая торговлю и связь, транспортные пути и органы управления, наконец, общенародную культуру на основе этнического фольклора в разных его вариантах. Так этнос продолжает существовать уже как сословное общество.

Но динамические процессы продолжают умножаться и ускоряться. Промышленная революция и урбанизация приводят к очень активным миграциям, массы населения начинают перемещаться из сел в города и из одних городов в другие, из страны в страну. Возникают сезонные миграции и постоянные миграционные потоки. Урбанизация разрушает устоявшийся образ жизни и социальные связи. А ведь личность "питалась" именно от поддерживаемых ими традиций. И это постепенно становилось очевидным.

В XIX в. много надежд было связано с той свободой, которую наконец-то обретала личность и которая должна была обеспечить человеку возможность стать "неповторимой индивидуальностью". Интеллигенты восторженно приветствовали освобождение человека "из-под гнета общины", которая, по выражению Ленина, "мяла и давила его". Маркс и Энгельс также возлагали надежды на капитализм и потому, что он "вырывал массы" из "идиотизма деревенской жизни". Так предполагалось в теории: освобожденная от всех пут человеческая личность на фоне встающего из-за горизонта солнца свободного и счастливого общества будущего...

Человек в нем вынужден, с одной стороны, приобретать индивидуалистические черты, а с другой — унифицироваться культурно и духовно. Раньше высоколобые интеллектуалы сокрушались о том, что община и сословие формируют личность как бы по единому образцу, оставляя очень мало места индивидуальности; но все-таки община от общины отличалась довольно сильно своими обрядами, фольклорными традициями и многим другим, и внутри сословий было множество подструктур, разнообразных и сложных. Теперь же на огромных пространствах все читают одну и ту же литературу, живут в одинаковых, неотличимых друг от друга домах, а несколько позднее — слушают одни и те же радиопередачи, смотрят одно и то же телевидение. Вот простор индивидуальности!

Тут этнос вновь вынужден перестроиться, чтобы наладить новые связи между людьми, потому что этнос — это то, что объединяет людей изнутри, культурно и духовно. Не унифицирует, а именно объединяет. Объединение предполагает определенные структуры большей или меньшей степени сложности, функциональную взаимозависимость между частями, как в любом организме.

Представление общества о самом себе ранее человек впитывал бессознательно в своей общине, в своей устойчивой среде и привыкал с детства именно так видеть мир. Теперь этот механизм передачи коллективных представлений нарушился, потому что сами первичные структуры, их хранившие, потеряли устойчивость и преемственность. Остается усваивать такие представления через осознание, рефлексию в процессе оценки и выбора. Но тогда сами коллективные представления должны приобрести вербальный и логически упорядоченный вид. Они должны стать ценностными высказываниями, принципами, лозунгами, программами, потому что нация — это прежде всего идея.

Как переформировывались в нации, например, английский и французский народы? Философы выдвигали и разрабатывали некоторые глобальные принципы о человеке и отношении к нему и его самого к миру и обществу. Часто им казалось, что они формулируют какие-то извечные и универсальные законы и истины (например, понятие о прирожденных правах человека). На самом же деле они переводили в слова ценностные положения и принципы собственных этнических культур. То, что некоторые принципы оказывались общими и "мигрировали" из одного этнического ареала в другой, объясняется большой близостью западноевропейской группы культур, которые издавна развивались в тесном общении друг с другом. На основании этих принципов и законов (и параллельно с их разработкой) строились идеалы и представления об обществе, в котором достойно и удобно жить человеку с такими принципами. Представления постепенно доводились до политических программ и лозунгов. Вряд ли все это было достаточно адекватно сформулировано, а тем более воплощено в ходе общественных движений и революций — так в истории никогда не бывает. Идеал остается идеалом. Но идеал сплачивает людей, поднимает их на борьбу, на дела ради достижения цели, помогает переносить трудности, преодолевать кризисы. Система идеалов и целей, тесно связанная с этническим комплексом ценностей и представлений, и есть тот стержень, вокруг которого собирается, кристаллизуется нация.

Еще в XIX в. сам этот процесс складывания нации был осознан Ренаном. Хосе Ортега-и-Гассет назвал это "формулой Ренана": "Общая слава в прошлом и общая воля в настоящем; воспоминание о совершенных великих делах и готовность к дальнейшим — вот существенные условия для создания нации... Позади наследие славы и раскаяния, впереди — общая программа действий... Жизнь нации — это ежедневный плебисцит".

Как видим, такая формула очень далека от марксистского постулата, будто нация — как бы побочный и неизбежный продукт формирования общего рынка. Хотя и складывание рынка с его связями как-то влияет на возникновение и устройство нации. Но ее рождение — и именно в этом пункте мы резко расходимся с марксизмом — уже не есть процесс стихийно-исторический, постепенный и в значительной степени бессознательный. Это как бы экстраполяция предыдущего пути развития этноса на новый этап.

Государственные образования и социальные структуры, формируемые этносом, становятся большими и сложными, а следовательно, менее устойчивыми и хрупкими. Население расселяется по большой территории, создает свои варианты культуры, языка и обычаев. Собственно этнический элемент, передаваемый непосредственно по наследству, все сильнее размывается: на больших пространствах и в больших массах населения неизбежны смешанные браки. Этнос начинает исподволь подвергаться эрозии. Наиболее активно сохраняют этнос на этой стадии предание и культура (те ее слои, которые ближе всего лежат к ценностным представлениям) да еще воспроизводимая по инерции иерархия образов жизни, присущая этносу. Но в какой-то момент возникает кризис (война, экономическая разруха), развязывающий деморализованные силы общества. Государственные и общественные структуры оказываются не в состоянии противостоять распаду целого. И тогда следует призыв к нации с напоминанием о защищаемых ценностях: отечество в опасности, наша жизнь и наши ценности под угрозой — поднимайтесь и беритесь за дело все, кто может. И этнос восстает и показывает, на что он способен. Побеждает или погибает.

Так в результате революций и войн XVIII — XIX вв. образовалась французская нация — из бретонцев, провансальцев, гасконцев и прочих провинциальных образований, включающих массу людей с примесями испанской, баскской, фламандской, немецкой крови. Все они теперь французы: и пылкие, как порох, богатые воображением гасконцы, и тяжелые на подъем, рассудительные бретонцы. У них общая культура и общие ценности. Они их отстояли и утвердили.

Обогатить, оживотворить мир своими ценностями, а не смотреть в рот человеколюбивому богачу (или, согласно принятому в нашей современной речи эвфемизму, "спонсору"), ожидая подачек не только на уровне материальных ценностей, но и идей, и способов самовыражения, и образа жизни, не заимствовать без разбора и без ума и не догонять кого-то без конца. Догонять всегда бесперспективно, потому что, пока мы заимствуем что-то, осмысляем это что-то и пытаемся укоренить у себя, те, у кого мы заимствуем, изобретают что-то новое, более сложное и интересное. А мы при такой установке ничего не изобретаем и теряем саму способность изобретать, ведь для этого надо уметь смотреть на мир своими глазами, подходить к нему с неожиданной стороны, воздействовать оригинально. Нужно выдвигать свои идеи, чтобы что-то создать. В том числе и нацию.

Шовинизм - это сильная эмоциональная реакция типа той, какую выдает любой живой организм, например на ожог, — судорожный рывок с последующими агрессивно-защитительными действиями, взрыв моральных чувств (гнева, возмущения, боли, обиды). Понятно, что человек, а тем более люди, охваченные такими чувствами, способны на разного рода эксцессы. С ценностями шутить нельзя, это вещь очень серьезная. И страшно устойчивая. В самой интимной, глубинной сфере личности носителя данной культуры они защищены сильнейшими моральными чувствами. И когда нарушается ценностное ядро культуры, люди теряют смысл жизни, теряют себя.

Что же это такое — "ценностное ядро культуры", которое, оказывается, существует не где-то абстрактно, "в культуре", а именно в нас самих? Начнем с основания, с того, что Чарлз Кули назвал когда-то "человеческой природой".

Любая культура закладывает в своих носителей примерно одни и те же ценности. Это механизм сам по себе глобальный, он представляет необходимое, первичное условие существования общества как такового. Но, безусловно, отдельные культуры различаются сравнительной значимостью этих ценностей, их связью друг с другом внутри культурного целого и отчасти, может быть, даже набором. "Оригинальность каждой из культур, — пишет Клод Леви-Стросс, — заключается прежде всего в ее собственном способе решения проблем, перспективном размещении ценностей, которые общи всем людям. Только значимость их никогда не бывает одинаковой в разных культурах, и потому современная этнология все сильнее стремится познать истоки этого таинственного выбора".

И оказываемся мы со своей аpхетипической довольно суpовой культуpой, можно сказать, в самых пеpедовых pядах совpеменности: западная культуpа сделала всему миpу "пpививку" активности и динамичности, тепеpь эта активность начинает понемногу "pазносить" миp, и он нуждается в дpугой "пpививке", котоpая подняла бы ценность самоогpаничения. Такую пpививку могут сделать только культуpы сугубо pепpессивные. Потому и выдающийся фpанцузский публицист Жан Фpансуа Pевель в еженедельнике "Экспpесс" не без упpека в адpес западной мысли отмечал, что "все сколько-нибудь значительные идеи пpиходят в совpеменный миp с Востока".

А вот что пишет святой отец Исаак Сиpин (VII в.): "И что такое сеpдце милующее?.. Возгоpение сеpдца у человека о всем твоpении, о человеке, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью, а потому и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами проносит он молитву, чтобы сохранялись и очистились, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблении в сем Богу". Речь идет об одной и той же ценности, а отношение к ней не просто разное, но явно противоположное.

Тем не менее мы своей культуры не знаем... Она живет в нас, по существу, на бессознательном уровне. В основании нашего этнического характера лежит некий набор идей (или ценностей), которые в нашем сознании, сознании носителей культуры, связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или эмоций ("сентименты"). Появление в сознании любого из этих элементов приводит в возбуждение всю эмоциональную сферу, вызывает бурные и яркие переживания, служит импульсом к более или менее типичному действию (если ситуация типичная, а то и просто к действию). Как бы цепочка такая: "предмет — чувство — действие", что можно досознательном уровне, по крайней мере на уровне довербальном. Этот импульс очень трудно выразить в словах, обосновать, переложить в систему осознанных, ясных представлений. Хотя, еще раз подчеркнем, переживания он вызывает очень яркие. Он вмонтирован в нашу психику очень глубоко, и импульс, возбуждаемый таким архетипом, бывает часто гораздо сильнее всего того, что может пробудить в нас любой элемент развитой рефлексивной структуры.

Нормальная личность не может самоактуализироваться, не может возвыситься над своим таким кратким и эфемерным существованием в этом мире, не реализуя сверхиндивидуальных ценностей. Однако "нормальная личность" — вовсе не "средний индивид", поскольку личность, даже и "нормальная", — само по себе явление выдающееся. Нормальная она потому, что именно она нормализует мир: делает его пригодным к существованию, приводит его в соответствие с человеческими ценностями. "Средний индивид" может сему содействовать, но только если для него эта деятельность чем-то привлекательна или чем-то вознаграждает его. "Нормальная личность" мотивируется самой целью. А потому, когда дезориентируется "средний индивид" и перестает действовать конструктивно, когда все приходит в хаос и начинают распадаться не только прежние этнические, но одновременно и организационные и формальные государственные связи, когда человек оказывается в ситуации полной неопределенности, требующей от него выбора, — вот тут-то и начинают включаться "нормальные личности" и активно взваливать на себя труднейшие задачи. Потому что в таких условиях дело и слово — именно за личностью.

В своей монографии "Современные нации" Флориан Знанецкий выдвигает такую идею: нация создается группой интеллектуалов, принадлежащих к данному этносу, своего рода умственной аристократией данной эпохи. Она может и должна выработать комплекс представлений, который ляжет затем в основу кристаллизирующейся национальной культуры. Напомним, что такая задача — вербализация существовавших до сих пор на подсознательном невербальном уровне представлений и ценностей народа — дело уникальное, осуществляемое только на переходе от предыдущих стадий развития этноса к нации, которая складывается, как мы подчеркнули, при условии существования автономной личности.

О необходимости осознания собственной культуры и ее проблем впервые заговорил, конечно, А.С.Хомяков. Это он в середине 40-х годов выдвинул и горячо отстаивал гипотезу, что петровские преобразования насадили в России элементы западной культуры, образец которой в качестве эталона и был принят высшими слоями общества. И это врастание в чужую культуру, по мнению Хомякова, оторвало образованные слои русского общества от народа. Народ продолжал жить в своей системе представлений, но при этом лишился притока новых идей, совместимых с этой системой, которые могли бы быть в нее включены. Образованные слои теперь пытаются нести народу просвещение уже по новому образцу, но ведь "просвещение есть не только свод и собрание положительных знаний, оно глубже и шире такого узкого определения. Истинное просвещение есть разумное просветление всего духовного состава в человеке или народе".

Глубоко проникнуть в концепцию Хомякова и принять ее целиком Герцен не мог, но не мог и опровергнуть, во всяком случае убедительным для себя самого образом. Тем не менее она в него как-то запала, и он, по-видимому, неоднократно возвращался к ней, особенно после того, как сам оказался в Западной Европе и на практике познакомился со всеми сторонами образа жизни, который так восторженно идеализировал. Позднее он скажет: "Наша европейская, западническая партия тогда только получит место и значение общественной силы, когда овладеет темами и вопросами, пущенными в обращение славянофилами" (П. Анненков).

Мы пытаемся осмыслять свои этнические ценности в чужой, заимствованной системе понятий — в понятиях научной психологии, фрейдизма, западных философских систем (поскольку своих философов, как правило, не знаем или знаем гораздо хуже, чем иностранных), западных политических структур и разного рода социальных и культурных концепций, взятых из чужого общественного сознания. В терминологии наших наук очень много понятий, попросту калькированных из чужих языков, они прочно вошли не только в научный язык, но и в язык общественного сознания, причем в последний они входят уже эмоционально ярко окрашенными.

Но альтернативной, собственной системы понятий в нашем языке не выработалось. Только Ломоносов в XVIII в. предпринял этот труд — перевод научной терминологии на русский язык, и введенные им слова ("кислород", "водород", "широта", "долгота") удачно вписались в язык, в том числе и в разговорный, используются ныне нами очень естественно. И насколько удобнее использовать их в любых описаниях — структура явления, за ними стоящего, просвечивает отчетливым образом в структуре самого слова. Хомяков отлично осознавал опасность, подстерегающую человека, пытающегося описать какое-либо своеобразное этническое явление с помощью заимствованных из чуждой среды слов. Он вообще придавал языку очень большое значение, считая, что через наше сознание язык влияет на мир и более всего — на реальность: "Дайте какой бы то ни было власти название иноземное, и все внутренние отношения ее к подвластным изменятся и получат иной характер, который не скоро исправится. Назовите Святую Веру религией, и вы обезобразите самое Православие".

Так была поставлена задача. Но на ее реализацию история не оставила времени. Русская интеллигенция, прошедшая длинный и извилистый путь формирования и самоосознания, частью была истреблена, частью эмигрировала за пределы страны, оставшаяся была загнана в глубокое подполье. А народ остался в донациональном состоянии. И его положение при вступлении в новый этап своей истории можно описать словами, которыми еще в XIX в. Герцен описывал одного из революционеров, прибывших к нему в Лондон из России: "Видно было, что он вышел на волю из всех опек и крепостей, но еще не приписался ни к какому делу и обществу — цели не имел... От постоянной критики всего общепринятого Кельсиев раскачал в себе все нравственные понятия и не приобрел никакой нити поведения... Он далеко не оселся, не дошел ни до какого центра тяжести, он был в полной ликвидации всего нравственного имущества. От старого он отрешился, твердое распустил, берег оттолкнул и, очертя голову, пустился в широкое море".

Более полувека безвременья вовсе не продвинули нас вперед в решении наших этнических проблем — тема эта считалась закрытой, окончательно упраздненной, и говорить о национальных вопросах применительно именно к русским считалось неприличным, шовинизмом, оскорблением чувств прочих российских национальностей, для которых их собственные национальные и этнические проблемы тем не менее не снимались, а снисходительно поощрялись. Но вот эксперимент с построением социализма окончился ничем. И мы опять стоим примерно в том же пункте, в котором встретила революцию старая русская интеллигенция.

Запрет на тему теперь вроде бы снят. Мы постепенно осваиваем то, что было сделано до нас: Федотова, Ильина, Флоренского и других. Окружаем не просто уважением, но пиететом русскую культуру. Пока наше обращение к ней сводится в основном к апологетике. Это, безусловно, нужно и полезно, особенно сейчас.

Время же идет, и социальные архетипы, основа нашего этноса, постепенно бледнеют и стираются. Другими словами, задача формулировки национальной идеи, способной нас всех сплотить, становится все сложнее и труднее.

Кто-то может сказать: ну и пусть они себе стираются, эти архетипы. Освободимся от них и ассимилируемся в какую-нибудь приличную европейскую культуру.

Чем плохо? Однако ассимиляция также требует труда, и она осуществляется медленно. Это означает еще несколько десятилетий, а может быть, и веков безвременья. Целые поколения будут жить в условиях "непонятно чего". Потому что архетипы — это только связующие звенья, способ осуществления ценностей. А ценностное ядро в нас живо и сильно. Оно только заблокировано отсутствием адекватных средств выражения. Но оно активно сопротивляется и будет сопротивляться всем способам проявления чуждых для него ценностей. Это процесс болезненный. И в конечном счете ассимиляция — менее интересный и ценный результат, чем создание собственной нации на основе собственного этноса. Мне так кажется.
А пока о нас можно сказать только то, что было сказано в самом начале: мы — большой народ и ярко выраженный этнос с древней и оригинальной культурой, но мы пока что не нация.

[Наталья]

Ой, как мне это не нравится

[Prediger]

Так вы же уже отреклись от своего народа, поэтому и не удивительно.

[Prediger]

Продолжение полемики с общечеловеками в теме "Об общечеловеках".

[Иэм]

И меня, меня запишите. Мне тоже жутко не нравится.

[Prediger]

Тогда вам тоже в вышеозначенную тему.

[Lokky]

Ильин - поразительный мыслитель во многих направлениях. Но, разумеется, русская идея у него главное. Читайте его внимательно, это кладезь новых и глубоких понятий о жизни, любви, творчестве, самобытности.

[Prediger]

Мне встретилась интересная фраза: "Русский дух отрицают те, у кого либо нечиста кровь, либо совесть".

[Иэм]

Статья Дмитрия Пригова "Эврика!"

Национальная идея? Нет ничего проще. Проглядывая некоторые публикации, я обнаружил, что отыскать ее предельно просто. Вернее, их. Надо обернуться назад. Чуть-чуть повернуть голову, скажем, в сторону недавних сталинских времен. Хотя нет, нет, там коммунисты. Тогда к началу XX века. Хотя тоже нет - там уже декаданс и разложение. Тогда вывернем голову еще пуще к славным александровским временам. Но, оказывается, что Россия испорчена и изнасилована уже со времен ужасного Петра. А тут и вовсе – выходит, еще христианство сгубило великие арийско-рунические корни истинной русскости.

И так вот приходится оглядываться, оглядываться, оглядываться… Вплоть до подсечного земледелия. Голова бы не отвернулась! Может, на нем, на подсечном, все-таки остановимся, а?

Да вот незадача - на каждый из 5 представленных здесь идеалов уже есть по четыре суровых и непримиримых критика. А сколько всех прочих критиков от всех прочих идеалов! А просто критиков! Хотя, конечно, смирив себя, можно позаимствовать от каждого что-то. Тем более, что заимствование и есть истинно российская традиция. Собственно, за всю знаемую и более-менее исторически вычленимую российскую история мы позаимствовали религию, государственное устройство, промышленность, архитектуру, театр, балет, музыку, литературу и изобразительное искусство. Все виды и жанры внутри родов искусств. Натюрморты, пейзажи, куртины, баллады, новеллы, симфонии, квартеты, оперы, пленер, классический ордер, ассамбляжи, эскизы, оратории, дивертисменты, драму, комедию, строфику, ямб, хорей, композицию, колонны, архитрав, колорит, архитектонику, па-де-де, оффорт, гравюру, оркестр, дирижера, академию и прочее, и прочее и прочее. И ничего – живы. Иконы, барокко, роккоко, классицизм, ампир, романтизм, сентиментализм, реализм, символизм, импрессионизм, футуризм, кубизм, экспрессионизм, авангардизм, сюрреализм, концептуализм и…. Да, что там еще-то осталось? Но, родные мои, сие нисколько не есть в уничижение или оценка качества участия наших соотечественников в каждом из родов помянутой здесь деятельности. Вовсе нет. А русский роман – так ведь и вовсе чудо, что такое! И высшее достижение мировой словесности. Хотя как жанр, род аппроприации действительности и социально-адаптивная модель, увы, тоже, тоже заимствован. А и ничего.

Единственным истинным местным изобретением (в смысле, обладает копирайтом) является супрематизм Малевича. Да, еще советский строй (правда, как историософская идея обоснованный и порожденный, опять-таки, на Западе), в своих конкретных разработках необыкновенно удачно и результативно экспортировавшийся по всему свету.

А так, за исключением двух последних помянутых феноменов, кстати, весьма подозреваемых в степени истинности их русскости, мы сейчас счастливо (или несчастливо) живем вполне соответственно старинной всегдашней русской традиции – заимствуем у Запада и тут же дико его за все это поносим. Что и требовалось доказать - мы нашли (вернее – вычленили) чаемую и истинную русскую идею. Значит, и живем мы в самое что ни на есть русское время. Посему и подлежим критике приверженцев всех других идеалов и других русских идей. Что же, смиренно примем эту критику, не предавая и собственной правоты.

[Aroc]

Иэм, цитатой на цитату

"...Я порицаю их за притязания казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми, если бы они были лишены желания по-обезъяньи подражать другим нациям...
Я убедился, что русские относятся к нам иронически и неприязненно. Они нас ненавидят, как всякий подражатель того, кого он копирует"
Маркиз де Кюстин.

[Маркус]

Ильин естественно молодец. Вычленил в русском мирвоззрении его глубинную сущность. Но маловато это будет, на "беззащитном сердце" далеко не уедешь. Посему многие патриоты обсуждают тематику "Русского кулака". И действительно, надобно чем- то прикрыть свое сердце, так ничего более естественно в русском бытие и не найти- кулак, однозначно (в переводе на лат. pugnus).

Так ко всем вышеперечисленным Иэмом терминам, оканчивающимся на -изм, можно предложить свое, автохтонное,- ПУГНИЗМ.

[DES.]

Я не читал. Но отметиться, как недовольный - отмечусь. Не нравиться))

[Arschmann]

Иэм, над статьей Дмитрия Пригова "Эврика!" поржал. Афтар все достижения цивилизации приписывает западу, скромно при этом умалчивая о достижениях русской науки и культуры. Возьмем прошлый/позапрошлый век, какие-то радио/телевизоры фигня в общем-то =). Ну и т.д. Лениво писать, бред и так очевиден.

ЗЫ: Первый пост не асилил, многа букаф. Многа непонятных букаф. По отдельности вроде ничего, а вместе уже непонятно.
ЗЫЫ: За Императора!

[Loyalist]

Соловьёва знаю.

Ильина... не помню...
Копирайтер, что ли, какой-то?