[Prediger]

ПЛАЧ И СКРЕЖЕТ ЗУБОВЫЙ

И даже если продлится это
годы и века, пока на земле
и вовсе не останется ни
песчаной крупинки... - и даже
тогда, мои друзья, даже тогда
не настанет рассвета в аду.

Джек Лондон,
"Когда Элис исповедалась"

Василий резко запрокинул голову вверх, и, припав губами к узкому, запачканному сажей горлышку, приложился к "бомбе". В первернутой бутылке влажно забулькало, и было видно, как от сложившихся в поцелуе губ Василия по темной жидкости вверх побежали пузырьки, закручиваясь в водовороте портвейна - и, как верно сказал когда-то Шарль де Костер, шум от сего был подобен шуму водопада.

Митька, наливавший в пустую банку из-под шпрот водку, еще раз позволил себе завистливый взгляд на старшего мастера, с такой отвагой уничтожавшего бутылку "Агдама"; взявшись двумя пальцами за отогнутый край крышки своей нехитрой посудины, Митька поднес ее ко рту, и, брезгливо поморщившись на секунду, выпил. Другая рука, тем временем, вылавливала из трехлитровой банки зеленый раздувшийся огурец - и было в этом нашаривании склизкими пальцами через узкое отверстие что-то до боли фрейдистско-гинекологическое. Наконец, один зеленый мерзавчик был выужен из банки, тщательно осмотрен на предмет подозрительных трупных вздутий, а затем брошен в рот и с хрустом перемолот в брызжущую рассолом кашу. Василий Сергеич отставил свой пузырь, на самом дне которого еще чуть плескалось, и потянулся за разложенным на развороте "Известий" хлебом, аккуратно нарезанном на ломтики и прикрытом развернутой "Правдой", дабы защитить закуску от летящих из топки угольков и осыпающегося со стен нагара.

- Эх, Митя, Митя. - грустно протянул мастер на выдохе, с отеческой нежностью глядя на застиранный халат своего напарника. - Вот сидим здесь, здоровье поправляем, а про работу-то и забыли! А ну! - внезапно гаркнул он, возвысив голос. - Уголька па-а-а-дкинь!

Парень вскочил, неловко опрокидывая оставленную мастером бутылку, и метнулся к лежащей на куче угля лопате с обломанной ручкой, острой, словно осиновый кол - "Агдам" неловко пошатнулся, а затем, со звоном свалившись набок, покатился под уклон, по пыльному загаженному полу, кругами расплескивая содержимое в черной пыли. Сергеич не менее нежным взглядом провожал бутылку глазами, пока она, прокатившись вдоль череды свистящих котлов, не остановилась у дальней стены, прямо под плакатом с пятилетним планом. "Символично", - хмыкнул мастер, отворачиваясь, чтобы посмотреть на работу своего подшефного: Митя откинул в сторону гнутую заслонку топки (так, что стало видно неаккуратно вырезанное на ней с обратной стороны слово "БОГ", начертанное, похоже, каким-то матершинником изнутри печи), и, молодецки ухнув, сыпанул в полукруглое отверстие горсть угля. Взметнулось пламя, бросив на мгновение ослепляющий отблеск, такой яркий, что на секунду стал виден теряющийся во мраке потолок цеха, покрытый закопчеными пятнами, как тест Роше.

Митька вдруг согнулся, словно получил поддых, и, бросив лопату, судорожно и хрипло закашлялся, спазматически дергаясь и брызгая мокротой. Когда приступ прошел, мастер помог парню сесть на кучу антрацита, и, налив полную консервную банку водки, заставил его выпить; затем, крякнув и хрустнув суставами, встал и взялся за лопату.

- Слышь, Митек? - спросил он, вновь открывая закрывшуюся от ветра заслонку и ставя ее на упор. - Ты там как, поправился?

- Да, Василий Сергеич. е надо, я сам, сейчас. - слабо ответил Митя, пытаясь встать, но мастер, аккуратно толкнув ногой, удержал его.

- Ты сиди, Митя. Эх-х-х, - междометие вырвалось у Сергеича с каким-то потусторонним свистом, - чего ж они, крылья ангельские, тебя, пацана, к топке поставили, асуры христанутые? Тебе бы на котел стать - вот работа, как у Везельвула под одеялом - сидишь, ни черта не делаешь, весь день козла забиваешь да кипятку подливаешь. Главно, чтоб крышка была закрыта, а там уже все до рая. Житуха!

Митек зашевелился, отчего уголь с шелестом посыпался на пол.

- Василь Сергеич, а вы как думаете, мы план... того, выполним?

- Выполним, куда деваться! - обнадеживающе бодро хохотнул мастер, сплюнув в распахнутое жерло топки. Плевок, зашипев, растворился где-то внутри печи, где полыхали багровые отсветы и что-то настойчиво и пронзительно выло. - Сколько раз выполняли, да и тут не спасуем!

Митька замолчал, наливая себе еще водки, и Сергеич вернулся к работе поддел лопатой слежавшиеся угольные комки, встряхнул, швырнул в печь; поддел еще, швырнул, перевел дух и стер капающий в глаза пот. Бледно-желтая стрелка, нервно дергающаяся в расположенном рядом манометре, укрепленном на торчащем из стены ржавом отрезке трубы, вернулась в свои родные пределы - в узкий промежуток между зеленой и желтой рисками, дочиста отполированный ее беспрестанным тремором. Мастер довольно хмыкнул, и, отложив в сторону инструмент, сел рядом с Митей на угольную кучу.

- Слышь, Митька, там водка еще осталась?

Подмастерье без лишних слов извлек из закопченой холщовой сумки еще одну бутылку и передал ее Василию. Тот бережно принял ее обеими руками, словно орден Ленина, и, приставив к глазу прозрачное стекло, долго любовался на отблески пламени, вырывающиеся из устья печи через щель в заслонке.

- Эй, Митька, глянь-ка сюда. - с возмущенным удивлением сказал Василий

Сергеич, отдавая назад бутылку, на которой явственно отпечатался закопченый след от измазанной в саже лапищи мастера. - Ты смотри, чего эти христопродавцы на этикетке написали!

Митек присмотрелся к блеклой картинке, изображенной на полуторванной бумажной наклейке: несколько рахитичных полосатых березок склонялись над обмазанными глиной хуторскими домами; вьющаяся пыльная дорога вела от зрителя куда-то в необозримую даль, исчезая за небольшим пригорком. Центральное место занимало большая кирпичная часовня, расположившаяся чуть справа от центра картины, и казавшаяся из-за нарушения перспективы чересчур большой, а оттого - просто смонтированной с другой фотографии. Поверх этой иддилии было красным цветом выведено крупным газетным шрифтом: "Водка Богородицкая", и из-за режущего сочетания грубых красных букв и трогательной, пусть и несколько наивной, прелести белых тонов фона, надпись казалась абсолютно не к месту, словно непечатное слово, намалеванное на свежеокрашенных досках забора.

- Ишь ты, совсем совесть потеряли! - ворчливо произнес Василий. -

Какие матюги на этикетках малюют! Ишь ты, Митька - водка "богородицкая"! Совсем кто-то амвоном по голове там аллахнутый, протоиереи архистратиговые! - при слове "там" мастер, отогнув большой палец левой руки, указал в пол, словно жестокосердный зритель на гладиаторском бою. - Эту водку, может, дети берут, а они матюгами! Охристели вконец!

Сергеич плеснул себе в стакан пахучей жидкости и, приподняв "Правду", полез за куском хлеба, пока Митька наполнял свою консервную банку и выуживал очередной огурец из банки. Чокнувшись, выпили. Водка была обыкновенная, разве что чуть горьковатая; в сочетании с пахнущим рыбой маслом, привкус которого еще оставался в Митьковской таре, это создавало несколько тошнотворный, но все же оригинальный букет.

Выпили по второй. Стрелка манометра, эпилептично подрагивая, медленно ползла к красной черте, но пока волноваться было не о чем, и можно было просто выпить по третьей, закусить солененьким огурчиком или куском черняжки, и посмотреть на таинственно мерцающий огонь. Откуда-то недалеко, кажется, из четвертого цеха, долетал звонкий и ритмичный металлический лязг и приглушенные крики - там работала ночная смена, занимавшаяся раскаленными клещами и сковородами. Иногда дробно стучали котлы, поставленные на медленный огонь, и то и дело один из пузатых проклепанных монстров выстреливал вверх белесую струю пара, которая, расплываясь в затхлом воздухе, рисовала во тьме феерические миражи.

- Василь Сергеич, может, покурим?

- У тебя какой?

- Самосад, конечно.

- Эх, Митька, Митька. Кашляешь, как благословенный, а еще этой дрянью смолишь. Твоим самосадом можно целый взвод убить, ну тебя ко всем святым! Во, - сказал мастер с той же отеческой нежностью, - держи.

Запустив негроидно-черную ручищу во внутренний карман халата, Василий извлек оттуда хрупкий картонный параллепипед и аккуратно передал его напарнику.

- Ух ты, Василь Сергеич, самый натуральный! - Митек извлек из пачки тонкую белую палочку сигареты с золотым ободком у фильтра и восхищенно поднес ее к носу, полной грудью вдохнув табачный запах. - Здорово-то как! Да откуда у вас?

- Друзья принесли, конфискованное. С пятого цеха. Да ты смотри, не замай.

- И через секунду: - Ладно, коли хошь, бери вторую. С меня не убудет, чего там.

Поставив спичечный коробок набок, мастер резким нисходящим движением кисти чиркнул спичкой и быстро прикурил; Митька встал, и взяв в руки длинные кузнечные клещи, прислоненные к стене, отпер заслонку и достал тлющий уголек, от которого с величайшей осторожностью зажег свою сигарету, стараясь не опалить спутанные серые пряди волос.

- Так вы, Василь Сергеич, в пятом цехе работали, да? - Митек набрал полные легкие сладкого дыма, словно певец перед высокой нотой; затем шумно выдохнул, на мгновение окутавшись густым серым туманом. - Это вы там так здорово портвейн пить научились, так? - спросил он с чуть-ли не подобострастным обожанием в голосе.

- У, да. Мастер у меня был... - Василий сделал паузу, и его глаза, кажется, заблестели - то-ли из-за сдерживаемого чувства, то-ли из-за танцующих на стене пламенных отсветов из печи. - Эх, чего там. Он этот фокус с портвейном "дьявольский аккорд" называл. Митька, видел бы ты как он коньяк пил! Из всех окрестных бригад люди приходили, опыт перенимали!

- А чего ж вы, Василь Сергеич, ушли-то? - спросил Митек, стряхивая колбаску пепла и стараясь не попасть на комки антрацита, разбросанные по полу.

- Да по глупости, Митька, по глупости. Угораздило меня, понимаешь, на доску почета попасть. План, видишь, я перевыполнил - ну, знаешь, молодой был тогда, не понимал, что в нашем деле светиться перед начальством чистая жизнь. Видишь, Митька, во-о-он ту тряпицу?

Вытянув заскорузлый палец, Сергеич указал на дальнюю стену, где, чуть справа от стального бока колоссального кузнечного пресса, на всю стену был размазан однотонный красный кумач: "ПЯЬСТВУ - БОЙ!". Под этим лозунгом в первый же день какой-то неведомый шутник вывел сакраментально-второсортное "Проституции - герл!", и с тех пор этот посткриптум неоднократно стирался и замазывался - лишь для того, чтобы завтра, вопреки всем усилиям заводской администрации и культотдела, появиться сызнова. Так он и остался, коверкая возвышенно-революционный лозунг до похабного насмешливого слогана.

- Вот, Митяй, там она, доска эта, и висела, значит.

Митька зябко поежился, увидев в глазах мастера маслянистый пьяный блеск; запинающаяся речь, полная междометий, и смена снисходительно-старческого "Митька" на панибратское "Митяй" означало, что мастер уже основательно наклюкался - а это, судя по Митькиному опыту, предвещало мало хорошего.

- Дык, я ж чего, значит, говорю? А, ну, Митяй, гляди, - Василий зачем-то широко развел руки, не иначе, чтобы показать неохватные размеры той гипотетической доски почета, где ему довелось висеть, - вывешивают, меня, значит на доску. у, все дела, подпись, значит, эдакая - "Отличник цеха камер высокого давления". А, Митяй, чего скажешь?

- Здорово, Василь Сергеич, а дальше чего было? - живо отозвался Митя, не дожидаясь, пока мастер тыкнет его в бок жестким локтем, физически провоцируя интерес к рассказу.

- Дальше... - замялся Василий, и, подержав во рту последний тягучий слог, выдавил, - значит, дальше позвал меня директор, и говорит...

Тут он внезапно прервался, и, развернувшись к Митьке на полоборота, забормотал скороговоркой:

- А директор у нас строгий был, как Бог, а все оттого что у него, видишь, жена ушла и геморрой был - Владиславом Андреичем звали, хороший был мужик, в козла знатно играл, вечная ему память.

И дальше, в обычной сбивичивой манере:

- И говорит: вы, значит, Василий Сергеевич, приходите завтра, у вас интервью брать будут, из газеты "Пламя прогресса". И смотрите, говорит что бы в рот - ни капельки, ну, понимаешь, и все такое. А я ему - ну, Владислав Андреич, чего б я, видите, вас не понимал - сказано, понимаешь, сделано. у, пошел домой, пиджак постирал, подмылся на всякий случай - мало ли чего это такое, это самое интервью, распатриарши его тонзуру?

Мастер замолчал. Подняв пустой стакан к свету, размеренно побултыхал им в воздухе, словно ленивый младенец погремушкой; Митя подскочил с бутылкой и плеснул туда граммов сто. Сергеич протяжно выдохнул всей диафрагмой, и, широким артистичным жестом отбросив назад голову, выплеснул содержимое в глотку. Затем, задумчиво установив стакан подле себя, внезапно чуть подался вперед, и, яростно глотнув воздуха, вдруг произнес скороговоркой все девять ангельских чинов.

Митька чуть не зашатался, и чтобы не свалиться с угольной кучи и не опрокинуть драгоценную посудину, ему пришлось глубоко погрузить одну руку в черную антрацитовую пирамиду, пачкаясь почти до локтя. Такой забористой матерщины ему не то что слышать - даже вообразить себе не доводилось, и где-то в его сознании, в отделе мер и весов, рейтинг Василия Сергеевича внезапно взлетел на много пунктов, опрокидывая и свергая бронзовые статуэтки прежних кумиров и идолов. Право, тягаться с таким неподражаемым исскуством мог разве что полулегендарный начальник дневной смены цеха расплавенных металлов, способный собственным задом проговорить "во веки веков, аминь" - да и то Митя подозревал, что подобный подвиг рожден чей-то чрезмерно разгулявшейся фантазией.

- Эх, Митяй, Митяй. Вот, представь, прихожу я, значит, завтра на работу, словно распоследний благословенный праведник, а там, видишь, такая вот козочка, - мастер согнул перед собой обе руки, словно богомол, и сложил губы трубочкой, отчего почерневшая от угольной пыли кожа на его лице сложилась в причудливые тектонические складки, превращая его физиономоиюв в идиотическую харю ярморочного идиота. - у, Митяй, и давай она меня спрашивать...

- А о чем, Василь Сергеич? - перебил его помощник, втайне надеясь, что мастер еще раз выдаст какую-нибудь неописуемую непристойность.

- Да, христить ее в просвиру, о всякой христне. О работе, там, о пятилетнем плане. О том, как я к грешникам отношусь.

- И как же вы, Василь Сергеич, к ним относитесь? - с деланной серьезностью спросил Митя, ожидая рутинного "я к ним не отношусь", коим мастер испокон веков отвечал на начинающиеся таким образом вопросы.

- Да на раю я их вертел, этих грешников! - неожиданно выкрикнул Василий, отчего Митька чуть не подпрыгнул на месте, и лишь сознание того, что в правой руке у него недопитая бутылка, заставило его не дергаться, дабы не подвергать ее лишней опасности. - Заладил ты, Митяй, рогами тебе в брюхо!

- Да ладно, Василь Сергеич, я ж так, не подумав... - виновато проблеял Митя, исподлобья глядя на мастера. - Мне-то почем знать...

- Ладно, Митяй, бог на них, на грешников. Короче, спрашивает она меня, вот, об этом всем, а потом, под конец, задает, значит, вопрос.

Сергеич выпрямился, чуть задрав голову вверх, а потом, неестественно растягивая гласные и картинно дергая шеей, томно пропищал фальцетом:

- А ска-а-ажите па-а-ажалуйста, а-а-а ка-а-акой у ва-а-ас кругоз-о-о-ор?

Затем, приняв обыкновенное согбенное положение, мастер сплюнул куда-то в угол, чуть не задев пробегавшего мимо таракана, и, прокашлявшись, продолжал привычным хриплым тенорком:

- у, Митяй, а я чего? у, думаю, мало чего этим бабам надо - можа у нее с мужиком ихним разлад, мне почем знать? у, значит, и говорю - двадцать сантиметров. А она на меня как глянет - ну точно как Бог на грешника! - ну я и думаю, действительно, христню спорол! у и говорю - дык, в диаметре!

Повисло долгое молчание, изредка нарушаемое стальным клацаньем далекого парового молота и чьими-то истеричными выкриками. Митька еще раз затянулся позабытой "Явой", стряхнул пепел, и поправил заправленную за ухо вторую сигарету. Затем, вспомнив, кинул взгляд на стрелку манометра - та прочно закрепилась где-то в миллиметре от красной черты, а значит, можно было еще чуток посидеть, глядя в чернильную пустоту темного цеха и слушая перезвон работающих станков, изредка наблюдая за фонтанами пара, что с некоторой регулярностью выбрасывали котлы.

- Василь Сергеич, а Василь Сергеич? Вы там не заснули? Может, водочки?

- Не, Митяй, не надо. Думаю вот - это ж надо так было обхристаться!

Вызвал меня Владислав Андреевич, покачал головой так, поправил галстук, похрипел, значит, немного, да говорит - тебе, Василий Сергеевич, с твоим кругозором только уголь кидать, а не на давлении работать. И...

Мастер уронил голову на колени, и, кажется, закрыл глаза - то-ли от тяжелых реминсценций, то-ли из-за тяготившей сознание выпитой водки.

Митя решил, что второе, ибо Василий едва слышно начал выводить носом какую-то хриплую тоскливую мелодию, словно гнусавая шотландская волынка.

- Sic transit gloria mundi, - произнес Митька, не обращаясь конкретно ни к кому, и, опершись на заусенчатый черенок лопаты, поднялся с наваленного угля.

- Дык... эт-т-та... все они... муди... мудилы. - булькающе пробормотал мастер в своем забытьи, повалившись набок и раскинув конечности, словно брошенная тряпичная кукла.

Стрелка уже перешла отмеченную красным границу, и надо было немного подкормить топку; Митька, с сожалением посмотрев на скуренную почти до фильтра сигару, прощально затянулся - и, бросив окурок на пол, аккуратно затоптал копытами раскатившиеся по полу блистающие искры.

В четвертом цехе протяжно взвыл гудок - там уже начиналась смена, и, вторя ему, рядом по очереди стали оживать котлы, неистово дергаясь на расшатанных креплениях и скрипя заклепками. Варившиеся в них грешники, почуяв тепло, медленно просыпались, и, сперва пробно и как-то неуверенно, а затем все настойчивее стали царапать изнутри чугунные стенки и гулко стучаться в массивную плоскую крышку, запертую здоровенным вентилем.

Водка приятно грела внутренности, и работа спорилась - вот, дернув за ржавую защелку, открываешь печную заслонку, вспарываешь лопатой свалявшиеся куски угля, встряхиваешь их, и бросаешь внутрь, навстречу пыщащему пламени. Почувствовав усиляющийся жар, дико заорали сидящие в печи мученики, но Митю это не беспокоило - он знал, что ни одному из них все равно не вскарабкаться по почти отвесным стенкам, а значит, волноваться было не о чем. Немного, правда, ныла грудь и першило в горле от густой угольной пыли, но это было неважно - швыряя в устье печи третью лопату угля, Митя думал о том, что три пустые бутылки водки и одна (немного побитая, но это неважно) бутылка из-под портвейна - это целый рубль пятьдесят, а значит, жизнь была хороша, и при этой сладкой мысли он довольно завертел рогатой головой.