[Наталья]

Отличная вещь, советую прочитать. Как всегда у Сэлинджера свой особый простой язык, отлично рассказывает, и мне захотелось услышать, как Лида-Луиза пела


Сэлинджер Джером.

ГРУСТНЫЙ МОТИВ


Сказание о Лиде-Луизе,
которая пела блюзы,
как не пел никто на свете -
ни до нее, ни после.

Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен - путь, который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и минимум одно воспаление легких. В грузовик набилось человек сорок - все больше пехотное пополнение. Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот превосходил его силами или брал в окружение.
Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза. Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове, разбившись на две партии - кто где сидел. Обсуждали известных государственных мужей. Распевали песни - бодрые воинственные песни, сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик прямо распирало от песен и веселья - пока вдруг не наступила ночь и не спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У него были сигареты, у меня - уши. Вот все, что я знаю об этом человеке. Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке. И это все, что мне о нем известно, - не считая, понятно, того, о чем говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с требованием дальнейших сведений - я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу на нашу страну. Это - ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи", о телевизионных программах "Люкс" - словом, о том, во имя чего мы сражались. Да это и так ясно, сами увидите. Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там, например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер стрит. Так звали одну эйджерсбургскую учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда девятнадцать лет. Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся, вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода уже опубликовал им же самим написанную книгу: "Гражданское процессуальное право для американцев". Вслед за этой книгой за небольшой промежуток времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим названием "Справочная серия для учащихся средних учебных заведений Америки". Я, например, знаю точно, что его "Естествознание для американцев" году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии. Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных маленьких точек А и В. Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо, не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики. Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре определение слова "хромосома". За столом ему передавали блюдо с бобами, только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица. Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам
примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать
не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней
школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и
одеяла.
Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания. Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур. Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами, комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:
- Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку? Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась, приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда Радфорд обратился к ней не по учебному делу. Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.
- Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом? Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.
- С кем? - спросила она
. – С Черным Чарльзом. - А он кто?
- Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.
- Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.
- Подумаешь!
- А ты когда пойдешь?
- Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то
скучища... Двинули?
- Двинули.
В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с
Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.
Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно стояло, из года в год неизменно обрекали на снос - на бумаге, понятное дело. Про такие заведения родители - глядя сквозь боковое стекло семейного автомобиля - обыкновенно говорят детям: "Безобразие. Антисанитария". Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и поешь, но идешь-то не для этого. К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог - играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и, когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо. До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном. Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала, только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно безо всякого повода.
Но надо отдать ей справедливость - она даже научилась будить Черного
Чарльза.
Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она
сказала:
- Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?
- Валяй. Если только у тебя получится.
Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке,
отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.
Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.
- Что же ты? Давай буди.
- Погоди, не мешай. Я сейчас.
Радфорд смотрел на нее снисходительно.
- Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать
верное место. Где почки. Ты же видела.
- Вот сюда? - Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине
у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.
- Давай-давай.
Пегги размахнулась и ударила.
Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже
позы.
- Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.
Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное
оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным,
и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.
- Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец...
- Не мешай. - И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.
Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два
фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел
приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:
- Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо
на усыпанный окурками пол и скосил глаза:
- Ах, это ты, Маргарет?
- Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, - объяснила
она. - Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
- С понедельника начинаются летние каникулы, - радостно вставил
Радфорд. - Мы сможем приходить каждый день.
- Вот как? Это здорово, - сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в
самом деле было приятно. Он поднялся на ноги - большой, добрый великан, -
стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то
наугад в том направлении, где стоял рояль.
- И мы сможем приходить раньше, - пообещала Пегги.
- Вот и отлично, - отозвался Чарльз.
- Ты не туда идешь, Чарльз, - сказал Радфорд. - Так прямо в дамскую
комнату.
- Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.

То было, я думаю, хорошее лето - целые дни, наполненные звуками Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо. День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не
было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую
балку.
Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они
разговаривали о важных вещах - как пахнет бензин, и какие уши у Роберта
Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего
швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через
нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть
нож, чтобы зарезать человека.
Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда
вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще
бандиткой - ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и
обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд
сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное
время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных
защитных очков.
Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый
напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана
джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги
сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на
свежеструганый деревянный пол.
- Цела? - осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места
под крышей.
- Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!
- Ну да, не ври.
- Нет, умираю. Вот пощупай.
- Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.
- Ну пожалуйста, - умоляла его дама.
И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые
не смотрят под ноги, спустился вниз.
Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито
спросил:
- Где болит?
- Везде...
- Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного
покрова.
- Чего не видно?
- Ну, этих... нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. - Он
поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. - Ты, по-моему, вовсе и не
головой ударилась.
- Нет, головой. Ты еще посмотри... Вот здесь. Как раз где твоя
рука...
- Ничего тут нет. Я полез назад.
- Подожди, - сказала Пегги. - Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо
здесь.
- И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.
- Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. - Пегги ткнула пальцем себе в щеку.
Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением
выполнил эту просьбу.
И тут ему было с коварством объявлено:
- Теперь мы помолвлены!
- Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.
- К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он
сказал, что у него сегодня гость.
- Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не
останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А
пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.
- Я ведь не часто лезу с нежностями.
- Я пошел. Пока!
- Погоди! Я с тобой.
Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по
осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать
стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева
котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным
голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не
сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг
спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников
и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво
пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и
навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску
пожарника и котенка, который так умел прыгать - будь здоров!
- Позвоним у двери, - сказал Радфорд. - Сегодня нельзя войти просто
так.
- Ладно.
Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз - он не только не
спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:
- Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.
- Входите-входите, - сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не
сердился.
Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.
- У меня племянница в гостях, дочка сестры, - сказал Черный Чарльз. -
Приехала с матерью из Флориды.
- Она играет на рояле? - спросил Радфорд.
- Она поет, малыш, она поет.
- А почему шторы спущены? - спросила Пегги. - Почему ты не поднял
шторы, Чарльз?
- Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы
поднять, - сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.
Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг
другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте
уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то
посторонний, то это всего лишь племянница - можно сказать, никто.
Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем
кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу
подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.
- И изрек Господь: "Да будет свет", - проговорила взрослая девушка,
сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как
Чарльз. - Вот так-то, братец, - заключила она примирительно.
На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный
Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку - она отбивала что-то
медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой
руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она
была некрасивая девушка.
- Я шторы поднимаю, - произнес наконец Радфорд.
- Вижу, - сказала девушка. - У тебя это хорошо получается.
Она улыбнулась.
Подошла Пегги.
- Здравствуйте, - сказала она и заложила руки за спину.
- Здравствуйте и вы, - ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил,
тоже что-то отстукивала.
- Мы сюда часто приходим, - сказала Пегги. - Мы с Чарльзом самые
лучшие друзья.
- О, вот это здорово, - проговорила девушка и подмигнула Радфорду.
Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои
большие красивые руки.
- Лида-Луиза, - обратился он к девушке, - это мои друзья, мистер
Радфорд и мисс Маргарет. - Потом повернулся к детям: - А это дочка сестры
моей мисс Лида-Луиза Джонс.
- Мы знакомы, - сказала его племянница. - Мы встречались у лорда
Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, - она кивнула в сторону
Радфорда, - играли в маджонг на веранде.
- Может, споешь что-нибудь ребяткам? - предложил Чарльз.
Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.
- У вас с ним любовь? - спросила она.
- Нет, - быстро ответил Радфорд.
- Да, - сказала Пегги.
- А почему тебе так нравится этот мальчик? - Лида-Луиза спрашивала
Пегги.
- Не знаю, - ответила Пегги. - Мне нравится, как он стоит в классе у
доски.
Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза
Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у
Черного Чарльза:
- Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?
- Нет. А что она сказала? - Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал
что-то на струнах - может, сигареты, а может, пробку от соусницы.
- Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей
нравится, как он стоит в классе у доски.
- Правда? - Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. -
Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.
- Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои
сигареты? Они все время лежали возле меня.
- Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, -
сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. - Спой им "Никто меня не любит".
- Эта песня не для детей.
- Эти дети любят такие песни.
- Тогда ладно, - сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля
сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им
пришлось сильно задрать головы.
- Какой ключ тебе?
Лида-Луиза пожала плечами.
- Да любой, все равно, - сказала она и подмигнула детям. - Зеленый
будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.
Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него,
проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила,
у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его
куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить,
чтоб она его вынула.
Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать,
что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня
есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать
попытку, пожалуй, все-таки стоит.
Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему
чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что
голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что
его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.
Покончив с "Никто меня не любит", Лида-Луиза нагнулась и подобрала
сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.
- Ах вот вы где были, - сказала она и закурила.
Дети глядели на нее как завороженные.
Черный Чарльз встал.
- А у меня есть холодная грудинка, - провозгласил он. - Кому принести
кусочек?

На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе
своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому
- в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом
выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и
поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не
могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей
бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика - а там
собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты - нашла, что "детишки
просто прелесть". Все обращали на них внимание, друг другу на них
показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз
вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел
действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не
отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно
крикнула: "Тише вы там!", после чего за столиками наконец угомонились.
Чарльз особенно не распространялся.
- У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, - объявил он, - и она
сейчас для вас споет.
После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала
возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного.
Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у
Радфорда над ухом и спросила: "Никто меня не любит"? И они оба ответили:
"Да!"
Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось.
Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь
всхлипывания ответила: "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей,
тоже сам не свой от волнения: "Я тебя очень люблю, Пегги!" - и тогда она
так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.
Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного
Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и
увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее
особенно волновали открывшиеся ей "блестящие возможности". Но поехать
поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или
хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне
правдоподобным.
Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и
боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал,
притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых
поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в
красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре
Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже
пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом
Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в
вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то
вы не многого стоите.
В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень,
очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд
ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" - и
пела.
В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге -
говорили, что он студент из Йеля, - вышел, красуясь, прямо к роялю и
спросил у Лиды-Луизы:
- Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"?
Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и
спросила в ответ:
- А вы где слыхали эту песню, молодой человек?
- Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.
- Цветной? - спросила Лида-Луиза.
Студент нетерпеливо кивнул.
- Не Эндикотт Уилсон, не знаете?
- Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.
Лида-Луиза кивнула.
- Он в Нью-Йорке сейчас? - спросила она.
- Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там... Так что ж, споете,
если вы ее знаете?
Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль. Она сыграла им и спела
"Почтовый до Джексонвилля".
По словам тех, кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по
крайней мере с оригинальной мелодией. О незадачливом парне, у которого на
воротничке сорочки следы губной помады. Она пропела ее тогда до конца и
больше, насколько знал Радфорд и насколько знаю я, не пела никогда. И
записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была.

Тут мы немного углубимся в историю джаза. Лида-Луиза пела в
знаменитом Джазовом центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе
неполных четыре месяца. (Начала в конце мая 1927 года и пела до сентября
того же года.) Но это как считать: не во времени дело, а в человеке.
Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит, как уже публика стала
выстраиваться на улице в очереди за час до начала ее выступления.
Компании, выпускающие граммофонные пластинки, стали осаждать ее почти с
самого начала. За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела
девять пластинок, в том числе "Город улыбок", "Смуглую девчонку",
"Парнишку под дождем", "Никто меня не любит" и "Словно в доме родном".
Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу - то есть к настоящему
джазу, - приезжали ее послушать, пока она там выступала. Рассел Хойтон,
Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс,
Джек Тигарден, Берни и Морти Голд, Вилли Фукс, Гудмен, Бейдербекк,
Джонсон, Эрл Слейгл - одним словом, все.
Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго.
Среди тех, кто вылез из машины, были Джо и Сонни Вариони. Остальные все,
кто был с ними, назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое
суток в гостинице "Пибоди", сочиняя песню. И перед тем, как вернуться в
Чикаго, подарили Лиде-Луизе "Малютку Пегги". Это была песня о
сентиментальной девочке, которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у
доски. (Теперь "Малютку Пегги" в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за
какие деньги. Там на обороте была запись с изъяном, и компания выпустила
всего несколько пластинок.)

Никто не знал наверняка, почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала
из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд
стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на
углу Бийл-стрит.
В тот день, когда Лида-Луиза ушла от Медоуза, ее видели часов в
двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым цветным джентльменом
небольшого роста. Кто бы он ни был, но Лида-Луиза вдруг со всего размаха
ударила его сумочкой по лицу. Потом вбежала в ресторан Медоуза,
прошмыгнула между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь
своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду.
Она возвратилась в Эйджерсбург. Она не привезла с собою новых
шелковых туалетов, не переехала с матерью на новую большую квартиру.
Просто возвратилась назад.
В день своего приезда она написала Радфорду и Пегги записку.
Вероятно, по наущению Черного Чарльза - который, как и все в Эйджерсбурге,
побаивался Радфордова отца - она послала ее на адрес Пегги. Там было
написано:

"Дорогие малыши.

Я вернулась, и у меня для вас есть несколько отличных новых песен,
так что заходите поскорее, повидаемся.

Искренне ваша
мисс Лида-Луиза Джонс".

Как раз в сентябре, когда Лида-Луиза возвратилась в Эйджерсбург,
Радфорда отправляли в закрытую школу. Перед его отъездом Черный Чарльз,
Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник.
В субботу утром, часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их
подобрал Черный Чарльз в своем старом, с вмятинами автомобиле и вывез за
город к Таккетову ручью.
Черный Чарльз сказочным ножом разрезал веревки, которыми были
обвязаны соблазнительные коробки. Пегги специализировалась по холодной
грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к
тем, кто укусит раз-другой куриную ногу - и тут же закуривает сигарету.
Дети ели, пока на еду не наползли муравьи, тогда Черный Чарльз,
оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее цыплячье крылышко
для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки.
Миссис Джонс растянулась на траве и уснула. Черный Чарльз с
Лидой-Луизой сели играть в казино. У Пегги с собой были открытки с
портретами Ричарда Бартелмесса, Ричарда Дикса и Реджиналда Денни. Она
расставила их на солнце, прислонив к стволу дерева, и любовалась своими
сокровищами. А Радфорд лежал в траве на спине и смотрел, как большие
ватные облака скользили по небу. Любопытно, что, когда облака наплывали и
затмевали солнце, он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только
оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а
вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира?
И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае.
Он услышал короткий жуткий женский вопль. Рывком обернувшись, он
увидел, что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый
живот. Черный Чарльз неловко пытался повернуть ее к себе, как-нибудь
изменить неестественное положение, которое приняло ее схваченное мукой
тело. Лицо у него было серое.
Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время.
- Что она ела? Что она могла съесть? - истерично допрашивала миссис
Джонс брата.
- Ничего! Она почти ничего не ела, - отвечал подавленно Чарльз. Он
все пытался что-то сделать с неестественно изогнутым телом Лиды-Луизы.
Тут у Радфорда мелькнуло какое-то воспоминание. Что-то такое из
отцовской "Первой помощи для американцев". Он, волнуясь, шлепнулся на
колени и двумя пальцами нажал Лиде-Луизе на живот. Она откликнулась
нечеловеческим воплем.
- Это аппендикс. У нее лопнул аппендикс. Или вот-вот лопнет, - сказал
он Черному Чарльзу. - Ее надо скорее в больницу.
Уразумев по крайней мере часть из сказанного, Черный Чарльз кивнул.
- Бери ее за ноги, - приказал он сестре.
Миссис Джонс, однако, на пути к машине выпустила из рук свой конец
ноши. Радфорд и Пегги оба ухватили по ноге, и с их помощью Черный Чарльз
втащил стонущую девушку на переднее сиденье. Радфорд и Пегги забрались
туда же. Пегги поддерживала голову Лиды-Луизы. Миссис Джонс осталась одна
сидеть на заднем сиденье. И оттуда неслись стоны куда более громкие, чем
те, что издавала ее дочь.
- Везем ее к "Самаритянину". На Бентон-стрит, - сказал Радфорд
Черному Чарльзу.
Руки у Черного Чарльза так дрожали, что он не мог включить мотор.
Радфорд просунул руку между спицами рулевого колеса и включил зажигание.
Машина тронулась.
- "Самаритянин" - это ведь частная больница, - заметил Черный Чарльз,
заскрежетав рукояткой скоростей.
- Ну и что? Только скорее. Скорее, Чарльз.
Радфорд подсказал ему, когда перевести на вторую, когда на третью.
Только на одно у Чарльза самого хватило соображения: гнать все время на
повышенной скорости.
Пегги гладила Лиде-Луизе лоб. Радфорд следил за дорогой. Миссис Джонс
на заднем сиденье не переставая причитала. Лида-Луиза лежала у детей на
коленях с закрытыми глазами и стонала, стонала... Наконец машина доехала
до больницы "Самаритянин", в полутора милях от речки.
- Подъезжай с главного входа, - успел подсказать Радфорд.
Черный Чарльз оглянулся на него.
- С главного входа, малыш? - переспросил он.
- Да с главного же, с главного, - повторил Радфорд в нетерпении
шлепнув его по колену.
Черный Чарльз послушно описал полукруг по гравию у главного подъезда
и затормозил перед высокими белыми дверьми. Радфорд, не открывая дверцы,
выкарабкался через верх из машины и взлетел по ступеням в больницу.
В вестибюле за столом регистратуры сидела медсестра в наушниках.
- Там привезли Лиду-Луизу, она умирает, - зачастил он, встав перед
ней. - Ей нужно немедленно удалить аппендикс.
- Т-ш-ш, - махнула ему сестра, слушая наушники.
- Будьте добры. Я же вам говорю, она умирает.
- Ш-ш-ш.
Радфорд стянул с нее наушники.
- Простите, - сказал он, - нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами,
помог вынести ее из машины. Она умирает.
- Это которая певица? - спросила сестра.
- Ну да! Лида-Луиза, - многозначительно повторил мальчик, почти
счастливый от гордости.
- Очень сожалею, но правила в нашей больнице не допускают приема
пациентов-негров. Мне очень жаль...
Минуту Радфорд стоял с разинутым ртом.
- Будьте добры вернуть мои наушники, - невозмутимо промолвила сестра.
Ее не так-то просто было вывести из себя.
Радфорд выпустил ее наушники, повернулся и выбежал вон из больницы.
Он снова влез в машину и распорядился:
- Едем в Джефферсоновскую, угол Лиственничной и Фентон-стрит.
Черный Чарльз не сказал ничего. Он снова включил мотор - он уже
выключил его - и рывком пустил машину с места.
- А в чем дело? "Самаритянин" ведь хорошая больница, - недоумевала
Пегги, не переставая гладить лоб Лиды-Луизы.
- Нет, плохая, - отрезал Радфорд, глядя прямо перед собой, чтобы не
встретиться нечаянно глазами с Черным Чарльзом.
Машина повернула на Фентон-стрит и остановилась перед зданием
больницы, названной именем Джефферсона. Радфорд опять выскочил на дорожку,
сопровождаемый на этот раз Пегги.
Внутри был такой же стол регистратуры, но за ним сидела не медсестра,
а мужчина - санитар в белом парусиновом костюме. Он читал газету.
- Будьте добры, скорее. Там у нас в машине женщина, она умирает.
Наверно, аппендикс у нее лопнул. Только поскорее, пожалуйста.
Санитар вскочил, газета упала на пол. Он поспешил за Радфордом.
Радфорд открыл дверцу автомобиля и отступил в сторону. Санитар увидел
бледное, искаженное мукой лицо Лиды-Луизы на коленях у Черного Чарльза.
- О! М-м, я ведь сам не доктор. Подождите минутку.
- Да помогите же нам ее внести! - заорал на него Радфорд.
- Минутку, - повторил санитар. - Я сейчас позову дежурного хирурга.
И зашагал прочь, с показной непринужденностью засунув руку в карман
куртки.
Радфорд и Пегги уже приноровились было поднимать больную, но теперь
отпустили ее. И бросились вслед за служителем, Радфорд первый, Пегги за
ним. Они настигли его в тот момент, когда он как раз подошел к щитку
звонков. Рядом стояли две медсестры и женщина с мальчиком, у которого было
забинтовано горло.
- Слушайте, вы. Я знаю. Вы не хотите ее брать. Да!
- Подождите мину-то-чку, сказано вам. Я звоню дежурному хирургу...
Ну-ка, отпусти мою куртку. Тут ведь больница, мой милый.
- Можете не звонить, - сквозь зубы проговорил Радфорд. - Можете
никого не звать. Мы повезем ее в другую больницу, в хорошую больницу. В
Мемфис.
И, полуослепший от ярости, он повернулся к дверям.
- Пошли, Пегги.
Но Пегги покинула поле боя лишь минуту спустя. Дрожа с ног до головы,
она сказала всем, кто был в приемной:
- Гады вы! Гады вы все!
И побежала за Радфордом.
Машина снова тронулась в путь. Но до Мемфиса они так и не доехали.
Они не проехали и полпути.
Произошло это так.
Голова Лиды-Луизы лежала у Радфорда на коленях. Пока машина ехала,
глаза ее оставались закрытыми. Но вдруг, впервые за всю поездку. Черный
Чарльз затормозил перед красным светом. В остановившемся автомобиле
Лида-Луиза открыла глаза и посмотрела на Радфорда.
- Эндикотт? - спросила она.
Мальчик посмотрел на нее и ответил как можно громче:
- Да, дорогая, я здесь!
Лида-Луиза улыбнулась, закрыла глаза и умерла.

У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место,
где рассказчик может умолкнуть.
Радфорд и Пегги были на похоронах Лиды-Луизы. Назавтра утром Радфорд
уехал в свою закрытую школу. И больше в течение пятнадцати лет он Пегги не
видел. Отец его вскоре переехал в Сан-Франциско, женился и поселился там.
Радфорду так и не пришлось больше побывать в Эйджерсбурге.
Он встретился с Пегги весной 1942 года. Он как раз отработал год
ординатуры в Нью-Йорке.

И ждал теперь, чтобы его призвали в армию. Как-то вечером он сидел в Пальмовом зале отеля "Билтмор" и поджидал свою знакомую, с которой условился там встретиться. Сзади какой-то женский голос во всеуслышание пересказывал роман Тэйлора Колдуэлла. Голос
принадлежал южанке, но выговор у нее был вовсе не тягучий, не в нос и даже
распевный только в меру. Радфорд решил, что она, всего верней, из
Теннесси. Обернулся. Это была Пегги. Не понадобилось даже второго взгляда.
Минуту он сидел, соображая, что он ей скажет; в том случае, конечно,
если вообще встанет и подойдет к ее столику - покрыв дистанцию в
пятнадцать лет. Пока он размышлял, Пегги его заметила. Никогда ничего
заранее не обдумывавшая, она вскочила и подошла к его столику.
- Радфорд?
- Да...
Он встал.
Без тени смущения Пегги сердечно чмокнула его в щеку.
Они посидели немного за столиком Радфорда, поговорили о том, как это
удивительно, что они друг друга узнали, и как они оба отлично выглядят.
Потом Радфорд пошел с нею к ее столику. Там сидел ее муж.
Звали мужа Ричард и как-то еще по фамилии, он был военный летчик.
Росту в нем было метра два с половиной, и в руке он держал театральные
билеты, или пилотские очки, а может быть, копье. Будь у Радфорда
револьвер, он пристрелил бы его на месте.
Они все трое уселись за низенький столик, и Пегги восторженно
спросила:
- Радфорд, ты помнишь тот дом на Мисс-Пэккер-стрит?
- Разумеется, помню.
- А знаешь, кто в нем теперь живет? Айва Хаббел с мужем!
- Кто-кто? - переспросил Радфорд.
- Айва Хаббел! Ну помнишь, из нашего класса. Такая без подбородка,
еще ябедничала на всех...
- Кажется, помню, - сказал Радфорд. - Хотя ведь пятнадцать лет... -
добавил он значительно.
Пегги повернулась к мужу и долго вводила его в курс дела с этим домом
на Мисс-Пэккер-стрит. Он слушал с застывшей улыбкой на устах.
- Радфорд, - вдруг сказала Пегги. - А Лида-Луиза?
- Что - Лида-Луиза, Пегги?
- Не знаю, так. Я все время думаю о ней. - Она не повернулась к мужу
с объяснениями. - И ты тоже? - спросила она Радфорда.
Он кивнул:
- Во всяком случае, часто.
- Я в колледже все время заводила ее пластинки. А потом один пьяный
дурак наступил на мою "Малютку Пегги". Я проплакала всю ночь. Потом у меня
был один знакомый, он играл в джазе у Джека Тигардена, так у него была эта
пластинка, но он ни за что не соглашался мне ее ни подарить, ни продать. Я
ее так с тех пор и не слышала даже.
- У меня она есть.
- Дорогая, - деликатно вмешался муж Пегги, - я не хочу вас прерывать,
но ведь ты знаешь, какой у Эдди характер. Я же сказал ему, что мы будем.
Пегги кивнула.
- И она у тебя здесь, с собой? - спросила она. - В Нью-Йорке?
- Да. На квартире у моей тетки. Хочешь послушать?
- Когда? - спросила Пегги.
- Да когда угодно...
- Детка. Прости, пожалуйста. Пойми. Сейчас уже полчетвертого. И
если...
- Радфорд, - сказала Пегги. - Мы должны убегать. Слушай, ты не мог бы
позвонить мне завтра? Мы остановились в этом отеле. Позвонишь? Ну
пожалуйста, - умоляющим голосом произнесла Пегги, пока муж закутывал ее в
манто.
Радфорд расстался с Пегги, пообещав, что назавтра позвонит.
Однако он не позвонил. И так никогда с ней больше не виделся.
Он почти и не заводил эту пластинку в сорок втором году. Она уже вся
была поцарапана и заиграна. Даже не узнаешь, что это Лида-Луиза.

[SunPRO]

Печальная история.

[Наталья]

Печальная история.

Да