Высоко ценя общечеловеческие интересы и устремления, Достоевский был критичен по отношению к тем, кого он называл «общечеловеками». Это особый тип русского человека, появившийся в результате реформ Петра I. В отличие от англичан, немцев, французов, которые прежде всего национальны, русский «общечеловек» стремится быть кем угодно, только не русским. Он презирает народ – и, как правило, ненавидит Россию.
Быть «общечеловеком» – быть отвлечённым европейцем без корней и без почвы.
Призвание русских заключено в другой идее: «русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность» (1861). В этом состоит «величайшее из величайших назначений» русского человека: «У нас – русских, две родины: наша Русь и Европа, даже и в том случае, если мы называемся славянофилами, – (пусть они на меня за это не сердятся). Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных Русскими в своём будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, – не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству» (1876).
Наиболее отчётливо эта идея сформулирована Достоевским в Пушкинской речи, произнесённой 8 июня 1880 г.: «Стать настоящим русским, стать вполне русским может быть и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком если хотите».
Что значит эта мысль, Достоевский дал подробное разъяснение: «стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов может быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»
В отрицании народности, в надежде на то, что «всё сливается в одну форму, в один общий тип», Достоевский видел «западничество в самом крайнем своём развитии и без малейших уступок». Христианство даёт иной урок: «новую, неслыханную дотоле национальность – всебратскую, всечеловеческую, в форме общей вселенской Церкви».
Быть русским – стать всечеловеком, христианином.
Об этом, собственно, и писал Достоевский украинцу Цвету, включая его в число русских: «Невольно считаешь последователей наших «русских», т.е. всечеловеческих в высшем (а не узком) смысле идей, и радуешься, что находишь ещё одного (да ещё такой силы, как Вы), потому что нас, что ни говори, ещё очень мало».
Обращает внимание ещё один неологизм в письме – «самооплевники». Достоевский лишь один раз печатно употребил это слово полтора месяца спустя в апрельском выпуске «Дневника писателя»: «О пускай смеются над этими «фантастическими» словами наши теперешние «общечеловеки» и самооплевники наши, но мы не виноваты если верим тому, то есть идём рука в руку вместе с народом нашим, который именно верит тому».
Какие «слова» Достоевский назвал «фантастическими»?
Сказаны они по поводу объявления 12/24 апреля 1877 г. Царским манифестом войны Турции. Достоевский был убеждён, что у России особая роль в Европе: «Россия предназначена и создана, может быть, для их же спасения и что она только, может быть, произнесёт наконец это слово, спасения!» Защищая угнетённых, Россия подаёт Европе пример: «В самом деле, если Россия, столь бескорыстно и правдиво ополчившаяся теперь на спасение и на возрождение угнетённых племён, впоследствии и усилится ими же, то всё же, и в этом даже случае, явит собою самый исключительный пример, которого уж никак не ожидает Европа, мерящая на свой аршин». Освобождая славян, «мы не только ничего не захватим у них и не только ничего не отнимем, но именно тем самым обстоятельством что чрезмерно усилимся (союзом любви и братства, а не захватом и насилием) – тем самым и получим наконец возможность не обнажать меча, а напротив, в спокойствии силы своей, явить собою пример уже искреннего мира, международного всеединения и бескорыстия. Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплемённых нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а напротив видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их и так до тех пор когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо осенит собою счастливую землю».
Война за освобождение славян ещё не началась, но Достоевский знал, как она закончится. Россия проиграет, если даже победит. Достоевский предположил худшее: никогда у России не было и не будет «таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными». Они не признают бескорыстия России, не признают «эту войну за великий подвиг, предпринятый для освобождения их», «будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё». Лишь немногие поймут «всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве». По мнению Достоевского, именно так чаще всего бывает: «такие вещи на свете иначе и происходить не могут». Не нужно ждать благодарности. Выгода России пойти на явную невыгоду и очевидную жертву ради справедливости, ради «всеслужения человечеству».
Логика Достоевского самобытна: «начав с абсурда и стану понятнее». Она повторяется и в развитии известной формулы, которую так любят обсуждать пристрастные критики Достоевского: «Константинополь должен быть наш». В ней видят имперские притязания писателя. Достоевский же хотя и объявил, что Константинополь должен быть наш, но считал, что его не нужно завоёвывать. Хорошо было бы, если бы он был наш, но завоевание Константинополя для себя – гибель России; лучше завоевать не для себя, а как столицу Православия (вариант другого политического сценария: столицу Всеславянства).
Во втором письме Достоевский обращается к московским студентам. По его мнению, современная молодёжь – «подлинно великая надежда России». Она чиста, честна, искренна, жаждет «истины и правды», готова «пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды». Беда в том, что «наш студент уходит не к народу, а куда-то за границу, в «европеизм», в отвлечённое царство небывалого никогда общечеловека, и таким образом разрывает и с народом, презирая его и не узнавая его, как истинный сын того общества, от которого тоже оторвался». Достоевский осуждает «проповедь револьверов», предупреждает: «вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной». Писатель убеждён: «в народе всё наше спасение». Студенты «идут в народ не учиться народу, а учить его, свысока учить, с презрением к нему «чтобы сделать ему добро», и презирают все его обычаи и его основы. Презрение не ведёт к любви!». Совет Достоевского: «Разрыв с средой должен быть гораздо сильнее, чем, например, разрыв по социалистическому учению будущего общества с теперешним. Сильнее, ибо, чтобы пойти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его, а это почти невозможно нашему верхнему слою общества в отношениях его с народом. Во-вторых, надо, например, уверовать и в Бога, а это уж окончательно для нашего европеизма невозможно (хотя в Европе и верят в Бога)».
Советы Достоевского на удивление просты и пока неисполнимы в нашей истории: разучиться презирать народ и уверовать в Бога.
22.6.2009, 14:39
