[Наталья]

Они летят, летят

рассказ

…осталось понимание того, что
я, как человек, не хочу ничего,
кроме того, чтобы летать.
Глеб Самойлов

«Это невыносимо. Я не вынесу, я сойду с ума. Хватит. Неужели только я понимаю? Только я вижу и так остро ощущаю то, что происходит вокруг? Они, замечательные, добрые, такие люди, так пишут, гении, но неужели и они обманывают себя? Что происходит? Где я? Я больше не хочу. Где, где эта чистота, настоящая бесконечная чистота? Только грязь. Мир уродов и кривых. Я не могу. Я сойду с ума. Я просто боюсь себе представить, что будет дальше».
Алена сидела на кровати, за окном была осень или зима. С ней произошли изменения, даже чисто физические, которые, может, и не сразу заметишь, но они есть. Раньше у нее было отличное зрение, а теперь правый глаз видел плохо, да и левый, кажется, скоро пойдет туда же, волосы теперь уже не такие густые, как были прежде, у нее даже появились седые волосы. Заметьте, что ей нет и двадцати лет.
«Холодно и темно. Да что ж это такое? Утро ведь. Почему же так темно? Целые сутки – тьма. Нам даже уже дали отопление. Но тогда почему же все равно так холодно? Зачем? Я устала. Вокруг только пошлость, грязь. Где свет? Где чистота? Когда все это кончится? Я не могу жить с этим. Это внутри меня. Я не могу выказать это словами. Что делать? Что… делать… мне?»
Ее воспаленные глаза были усталы. Алена была одета в темно-зеленое платье, подобное тому, в котором ходила героиня романа и пьесы Булгакова, на ней еще был теплый платок, который только и мог греть, всегда. Последние три года были слишком жестокими, все обрушилось так сразу, и от того нельзя было сбежать. Да она хоть и хотела не думать, не понимать, сбежать от этого всего, но понимала, что это глупо, она перестала обманывать себя. Она хоть и поняла, но не осознала, что нет, нет человека. Она молила Бога, чтобы Он не дал ей осознать это, иначе она бы сошла с ума, она даже и представить себе не могла, что тогда бы было. Она не понимала смерть, вот так по-детски, как-то по-ненормальному, не понимала и все.
«Ну как так может быть, что вот был человек, а теперь нет? Как так? Вот он ходил, говорил, что-то делал, а теперь молчит, и как ты не будешь кричать ему, поднимать его, он не отзовется. Я не понимаю. Я ведь действительно не понимаю, я не шучу и не дурью маюсь. Просто я такая. Глупая я…»
«Ему плохо. Он стал ужасно слышать. У него ухудшилось зрение. Мне страшно на него смотреть. Я боюсь. Бывает, что он что-то может не понять. Это чудовищно. Зачем? Он же хороший, он этого не заслужил. Так не должно быть. Я боюсь за него. Я не вынесу. Я не смогу… Сердце разрывается. Больно. Как это остановить? Как? Что мне делать? Мне страшно. Хватит. Я не могу…»
Алена теперь поняла, да и раньше она знала, как могут быть важны элементарные, простые вещи, которые для нее были очень сложны. Но иногда надо себя заставить сделать нечто такое, потому что результат может принести очень много радости. Эти вещи просты: сказать «Доброе утро», написать письмо, позвонить, лишний раз спросить о чем-нибудь, улыбнуться, попросить прощения и так далее. Некоторые вещи она так и не смогла сделать, но то простое, что она смогла, принесло ей только хорошее.
Алена верила, что тот, кто ждет, тот дождется, и тот, кто ищет, тот найдет. Это она знала по себе. Конечно, далеко не все она дождалась и нашла, но все же.
Бывало настолько ужасно, что Алена даже один раз, оставшись дома одна, закричала. В каждом городе, где бы она ни оставалась на ночь, она шла вечером, когда уже стемнеет, гулять, гуляла по улицам, искала, а потом садилась на какую-нибудь скамейку и ждала. И однажды заплакала, это было в каком-то городе, она сидела в каком-то дворе, на скамейке, вокруг было сыро, и моросил дождь.
Она ждала его, любила его, хотя не знала кто он, где он, но верила, что он есть. Она вернула, что когда они встретятся, то эта некая связь станет наипрочнейшей, они будут понимать и ощущать друг друга до конца. И они, конечно, не должны быть одинаковыми. Одинаковых людей не бывает и не должно быть. Неважно, кто-то курит из них или пьет или что-то еще. Важны причины, ощущения, нечто большее. Любовь важна. Вот что. Может он будет намного ее старше, может он уже был не раз женат, может у него есть дети. Может их жизни, события, которые происходили с ними, будут совершенно не похожи друг на друга, но должно быть что-то, некая линия, нить, которая определяет их внутреннее состояние, какие-то ощущения, которые только в них, и эта любовь. Просто вместе им будет хорошо, ничего давящего, никаких сомнений, тепло и приятно, блаженство. Любовь. Бывает такое, что те, кто тебя любит, рубят тебе крылья, не понимая, что тебе плохо, а быть может, из каких благих намерений, но тебе от этого становится плохо, у них такого не будет, никогда.
Как-то сидя с одним из друзей, которая это знала, они говорили, и друг ее спросила:
– Ален, а ты не думала, что этот человек, он где-то рядом и вполне возможно, что здесь, в этом городе, может даже в твоем районе.
– Думала, я даже присматривалась к людям, но ни один из них не затронул меня, не затронул то, что я должна понять, когда его увижу, ведь увидя его, я сразу пойму, что это он, не должно быть никаких сомнений, не дай Бог, если мы когда-либо встретимся, будут какие-то сомнения, ведь достаточно об этом подумать, как сомнения тут как тут. Я, когда его увижу, что-то пойму. И где-то там внутри меня есть такое убеждение, что он старше меня, живет в другом городе и любит музыку. Я люблю его, хм… глупо, да? Как можно любить человека, не зная, кто он, где он, есть ли он вообще. Но я люблю. Ну если я люблю его, значит он должен быть?
Когда-то давно Алена попросила Бога (говорю «попросила», потому что договоры здесь бесполезны и сделки неуместны). Она попросила, чтобы Бог сделал так: если она хорошая, если идет к свету и небезнадежна, то пусть она встретит его еще в этой жизни, а если Алена безнадежна и плохого в ней больше, чем хорошего, то она его не встретит никогда. Но Алена понимала, что ее просьба скорей похожа на договор, и поэтому будет не так.
Иногда она представляла, что он рядом, он представлялся ей как-то нечетко, как расплывчатый силуэт. Но ей становилось спокойно, она представляла себе, что обнимает его, что держит его руку. Она знала, что если это будет, то будет неземным и чистым, невыразимым словами, совершенным и, конечно же, вечным как любая любовь.
И только совсем недавно она стала думать, что не встретит его никогда, устала и почти перестала надеяться.
Однажды в каком-то городе, в каком-то помещении (какая разница в каком) Алена шла по коридорам и не смотрела вперед, а опустила голову и задумчиво шла, смотря себе под ноги. И вот она с кем-то столкнулась, и вместо того, чтобы извиниться и пойти дальше, она остановилась и все еще задумчиво стояла, смотря на ноги этого человека, и уже какое-то смутное ощущение, предчувствие чего-то поднималось откуда-то изнутри. Этот человек тоже стоял и как будто даже затаил дыхание. И вот Алена медленно подняла голову и увидела его, его лицо, какой он есть. И она не понимала еще, что это правда. Алена ощутила, что это действительно он, и совсем в этом не сомневалась, ей стало трудно дышать, перехватило дыхание, и она подумала, что может быть это мираж, может, она сошла с ума. Она подняла руку и остановила ладонь у его груди, и смотрела, но она не смела еще дотронуться до него, будто боясь, что это окажется мираж. Но Алена решилась, дотронулась ладонью до него, и он не исчез, это он, он здесь, и когда она это так ясно поняла, она заплакала, и тогда он ее обнял, крепко-крепко, чтобы никогда никто не смог их разлучить. «Тепло», – подумали они. Быть может, впервые за долгое время они ощутили настоящее, особое, новое, душевное тепло.
Теперь они были неразлучны. Они как-то странно… дышали рядом и задыхались друг другом, захлебывались. Она держала его руку с каким-то странным, трогательным, не знаю даже как же это выразить, чувством, будто его рука, то, что она держит его руку, это некий символ, что он будет рядом. А он всегда был рядом и говорил ей, что никто теперь его от нее не оттащит. Это было нечто совершенное и чистое, светлое и неземное.
Его я буду называть художником, хотя рисовал он довольно редко, гораздо реже, чем играл на каком-либо музыкальном инструменте.
Им было вместе хорошо, было как-то спокойно, они помогали друг другу просто собой, просто тем, что были вместе. Они могли часами сидеть и молчать, и это было замечательно, они могли друг другу говорить: «Люблю, люблю, люблю» и долго, и не потому, чтобы убедить друг друга в этом, нет, это им было не нужно, они и так знали, что любят друг друга, а это была некая потребность высказаться. Они захлебывались друг другом, это как когда очень много, бесконечно, воздуха. Они могли часами сидеть, обнявшись, это были моменты блаженства. Вообще быть вместе рядом было нечто невыразимое, эфирно-тонкое, восхитительное, новое, любовь.
– Я бы так сидела вечность. А ты?.. – спрашивала Алена, как-то сидя с ним так, обняв ее, а он ее.
– Ты знаешь, а еще спрашиваешь. Конечно бы. Блаженство. Я не могу выразить это, – говорил художник.
– Я люблю тебя.
Как-то раз получилось так, что они не виделись несколько часов. Алена была дома, и, когда он пришел, он сразу подошел к ней и обнял ее так, как обнимает маленький ребенок, как бы это сказать, он обнял ее так и прижался к ней, и это было так, будто он так долго-долго ждал и вот – она есть, впрочем, слово «будто» здесь неуместно. Это было трогательно, тепло. И, конечно, она все поняла и ничего ему не сказала, не надо было слов.
Была осень, яркая осень. Всюду были эти красные, желтые листья, и деревья все еще были усыпаны ими. Время шло к вечеру, и небо у горизонта было пряным. Они стояли у окна и смотрели на воробья и синицу, которых не сразу заметишь на ветвях клена.
– Смотри, такие маленькие, такие крохотные живые комочки, красота, – сказала Аленка.
Было чудно видеть, как яркий свет пробивался через красные, пурпурные, багряные листья, каким-то теплым светом горело сейчас все, все здесь.
– В любом времени года можно найти свою прелесть. С каждым временем года связаны какие-то замечательные воспоминания. Но сейчас… что-то не то, – говорил художник.
Как-то раз они поехали к ней на дачу. Там были и ее родители, и дедушка, и семья ее тети. Там была ее племянница, двоюродная. Кате (так звали племянницу) было пять лет, это был замечательный ребенок, со светлыми волосами и безумно красивыми, светлыми, чистыми, большими голубыми глазами. Они с Аленкой очень хорошо общались, им было вместе интересно и весело. Художник, Алена, ее друг и Катя пошли гулять, и девочке захотелось поехать на шее у Аленки. Аленка села, художник посадил племянницу на ее плечи.
– Кать, ты меня удушишь, – сказала девушка.
– А ты не держи ее за шею, ты, ну, за волосы, за голову, не знаю, ну, за уши что ли, – сказала девочке Аленкин друг.
Катя так и сделала, но Аленка почувствовала, что она не прочно держится и может упасть.
– А нет, души меня, души, – сказала девушка.
Они прошлись по лагерям, сходили на речку, она показала ему свой мир, часть, неотъемлемую его часть, которой принадлежало все это, показала то, каким он стал, что от него осталось. Здесь было безумно красиво, несмотря на осень, на другом берегу реки стояла церковь, там была еще одна деревня, паслись коровы. Обратно они вновь пошли через лагерь, и на летней эстраде Катя прочитала им стихи.
– Видел бы ты, как она хорошо умеет представлять, объявлять выступления, – сказала Аленка.
Потом она взяла Катю на руки, и они пошли дальше. У сосны, что стояла у ворот ее кооператива, девушка поставила ребенка на землю и подошла к сосне.
– Я забыла поздороваться с ней. Здравствуй, сосна, – сказала Аленка и обняла это дерево, хотя обнять было сложно – дерево было очень большим, она обняла ее и поцеловала, а потом дотронулась до нее в каком-то особом месте. – Я знаю, где у нее сердце. Оно здесь… Она болеет, и по ней теперь это не очень, но видно… Ну что, Кать, хочешь опять на руки?
– Хочу.
– Ты не устала? – спросил художник.
– Ну, уж точно не Катю на руках носить, ты знаешь…, – сказала Аленка.
Аленка взяла опять на руки Катю, и они пошли дальше. Рядом, у дороги стояли две сосенки.
– А это две сосенки, – начала Аленка, – мы в детстве играли в игру – замок ужасов, эти камни были входом в него, а эти сосны наши родители, заколдованные, эта побольше – папа, а это мама. Мы всегда сидели на папе, потому что на маме не посидишь, вот это было мое место, – говорила девушка, указывая на отдельные ветви, – а сейчас мы даже при всем желании не сможем сюда залезть, мы просто не пролезем. А эта березка, – указала она на стоявшую вплотную к сосне, которую она называла папой, – раньше просто была веткой, да, обычной веткой, и мой брат, двоюродный, просто взял ее и воткнул сюда в землю, и вот она выросла, уже давно, и теперь настоящее дерево. А там, – показала Аленка на крохотную березовую рощу, – было как бы сосредоточение нечистой силы, тот пенек мы боялись, а эти клены маленькие были принцами… – говорила она, и глаза ее горели. – Мы так и не доиграли в эту игру. А там, где дом стоит, то место называется тарзанкой, вообще это какое-то зловещее место, производит какое-то неприятное, жуткое впечатление. А вон та береза раньше была гораздо красивей, пока в нее не ударила молния. А там на перекрестке двух дорог такая маленькая поляна, усыпанная каменными розами, – она говорила и, казалось, не могла остановиться. – Все, я лучше перестану, а то я не смогу остановиться. Я просто не смыслю того, что это может не быть. Я просто не могу себе представить, что не будет этого, не будет… ее, я просто не могу, не понимаю, тогда зачем, что тогда будет. Нет, так не может быть, иначе зачем, для чего. Я знаю, все еще будет, иного мне не нужно, иного и быть не может, никогда.
Перед отъездом они вновь пошли гулять. Катя что-то приставала к Аленке, а Аленка взяла и просто замычала, Катя тоже, и так они и шли:
– М-м-м…
– М-м-м…
– М-м-м…
– М-м-м…
Это было смешно и как-то по-светлому, по-доброму.
Когда они вновь вернулись и стояли на дорожке, что соединяла дом и сарай, Кате захотелось бегать, она дергала Аленку и говорила:
– Лови меня, я буду убегать, а ты догоняй.
И Катя побежала. Аленке очень нравилось играть с ней, и поэтому она тоже побежала за племянницей. Так они и бегали. Кате это очень нравилось, да и ее тете тоже. Аленка любила Катю, и поэтому много времени проводила с ней, ей это доставляло уйму удовольствия и радость.
Когда Аленке сказали, что через час уезжаем, с ней что-то странное случилось, она захотела вновь вернуться в лагерь, и это было как-то по больному, как какая-то болезненная потребность. Итак, художник, ее друг и Аленка пошли в лагерь и остановились у качелей, хотя это сложно было назвать качелями, они были, как будто вырваны и раскурочены какой-то нечеловеческой, хотя это была именно человеческая, к сожалению, ужасной силой. Аленка смотрела на них и, казалось, через силу, на нее было больно смотреть – она была грустна, и как будто в глазах блестели слезы.
– Это наши оранжевые качели. К сожалению, я не смогла, не успела накопить деньги, чтобы их восстановить. Но они будут жить, будут прежними, я знаю, – говорила она. – Лен, давай, в последний раз…
Лена, так звали ее друга, грустно посмотрела и кивнула ей. Они запели, спели три песни, которые они пели, когда катались на этих качелях – это была традиция. Аленка рассказала, что когда она каталась здесь, ей казалось, что она летит, показала пень рядом и сказала, что раньше, когда он был деревом, она боялась в него врезаться. Качелей было две, и она сказала, что всем почему-то нравились правые, что ближе к входу в лагерь, и все боролись за право кататься на них и всегда бежали на перегонки к ним. Потом она еще раз спела и сказала:
– Какие-то похороны…
Они пошли домой. Дома все уже собирали вещи, рвали зелень, морковь, мама попросила Аленку нарвать петрушки. Она нарвала и вышла с грядки на дорожку, он посмотрел на нее и его тронуло то, что он увидел – Аленка шла с этим пучком петрушки, прижимая его к себе как какую-то драгоценность, как будто это были какие-то неземные цветы, это было странно, но мило.
Аленка и художник зашли в дом. Она так смотрела на все здесь, провела рукой по вещам, по кроватям, стульям, креслам и вдохнула запах этого и сказала:
– Здесь тот самый запах, из детства…
Невозможно объяснить, описать, как здесь пахло, чем пахло, но запах был сладкий, родной.
Когда они уже стояли у машины, Аленка показала цветы перед ее домом: сентябрины и октябрины. Ей они очень-очень нравились.
– Ну нарви домой, – сказала ей мама.
– Я не рву цветов.
– Им ничего не будет, они на следующий год еще более разрастутся.
– Правда? А, ну да, я знаю. Но это точно?
– Да.
И Аленка радостная, что не принесет вреда, срезала себе несколько цветов. Она могла сорвать лишь полевые цветы и те, которым это вреда не принесло, ей не нравилось, когда дарили такие цветы как розы, магазинные цветы, они казались ей мертвыми, неживыми, все равно они завянут, просто какое-то убийство цветов, их специально выращивают, чтобы сорвать. Да к тому же это банально. Ей было бы гораздо приятнее, если бы ей подарили цветок в горшке, который не завянет, будет расти, жить, а она будет за ним ухаживать, или какой-нибудь полевой цветок, василек, ромашку или что-то подобное, она бы его засушила и сохранила навсегда.
По дороге домой, когда до большого шоссе оставалось немного пути, художник увидел, что Аленка закрыла глаза, и он понял почему, с одной стороны дороги была огромная яма, котлован, который служил помойкой, а с другой – было тоже много мусора, и был вырублен лес, так что стояли только одни пеньки. Он видел, что Аленка сидела с закрытыми глазами, она попыталась улыбнуться, но не могла, он понимал, что она не хотела это видеть и хотела представить себе, что там все по-прежнему, что нет мусора и грязи, но не смогла себя обмануть, она знала, что там, и не могла это принять. Ее сердце обливалось кровью от понимания того, что рушат ее мир, ее мир рушится, а она не знает, что ей делать, как спасти, хотя пытается…
На следующий день они поехали в ее деревню. Там их встречали гуси, они очень громко кричали, впрочем, они всегда так делали, когда видели, что кто-то идет. После того, как Алена показала художнику дом, они пошли к ветлине, дереву, которое посадил какой-то дальний ее родственник, прапрадедушка вроде, когда-то давно в деревне была гроза (с этим связана еще одна история), и в дерево ударила молния, из-за чего оно раскололось на три части, которые назвали: ветлина, трехкоронка и головоломка. Она рассказала, что здесь были качели и не одни, что они с друзьями часто здесь собирались, играли, раньше здесь даже был шалаш, здесь она познакомилась с еще одним другом, с Инной, и очень часто они собирались здесь, чтобы читать, ветлина тогда являлась неким читальным залом, вообще здесь много чего происходило, много историй можно было рассказать, даже больше, чем много. Аленка сказала, что раньше они укрывались здесь от коров (и она показала сук, на котором тогда они сидели, впрочем, они там и читали), но теперь ветлина наклоняется и под этим суком не пролезет даже собака. Аленка боялась, что ветлина может упасть.
– Я хотела что-нибудь сделать, как-нибудь подпереть ветлину, чтобы она не упала, но донной это сделать очень сложно, и я ничего не сделала, я не смогла, – показала она в сторону, где была только трава и какие-то бетонные балки. – Раньше там стоял амбар, мы за ним играли в фанты…
Она о многом говорила, а ему нравилось слушать, ему было интересно, что было с ней.
Потом они пошли в деревню. У дома ее друга Аленка громко закричала:
– Инна… Инна…
Скоро из окна выглянула девушка и махнула им рукой, чтобы они зашли.
Они зашли, посидели немного в комнате, а потом Алена попросила Инну пойти в террасу. В террасе были две большие кровати и на стенах у каждой из них висели ковры. Здесь пахло чем-то странным, какой-то ярко выраженный запах. Аленка объяснила ему, что когда-то здесь были соты, мед. Она еще рассказала, что раньше здесь было очень много всяких газетных, журнальных вырезок, плакатов, все стены были ими увешаны, было много надписей, а теперь большинство этих вырезок сняли, и ей это очень не нравилось. Потом они пошли гулять, и Аленка почему-то засмеялась, Инна вопросительно посмотрела на нее, и она ответила:
– Да я вспомнила про день дураков. Помнишь? – и Аленка начала рассказывать, как все было. – Это было давно, очень давно, мыс Инной пошли гулять и пошли туда на скотный двор, он уже, по-моему, у тому времени почти развалился, там была яма, глубокая такая большая яма, где мы с Инной и еще одним человеком играли, как раз прошел дождь, и я залезла в эту яму, а Инна ходила поверху, и, короче, я стала вылезать не там где обычно, и когда я уже, ну, почти выбралась, то соскользнула и попала лицом в лужу, – Аленке было смешно, она не могла спокойно говорить, – и, короче, поднимаю я голову и спрашиваю Инну…
– Слушай, я не грязная? – продолжила ее друг. – Это было так смешно, такая грязная, лицо все мокрое, в таких коричневых каплях, и еще спрашивает: «Слушай, я не грязная?» Со смеху помереть можно.
Они смеялись и не сразу могли продолжить свой рассказ.
– Потом мы пошли, я умыла лицо в луже, в чистой луже, наверное. – говорила Аленка, – и у меня еще колени, штаны все грязные были, и весь этот день мы смеялись и вели себя вообще как-то тупо, как дураки. Ходили по деревне, и… это правда было какое-то такое настроение, какое-то ощущение, какое-то дурачество. И потом как-то, не знаю даже кому из нас пришло в голову, что, а давай пусть этот день будет днем дураков. И вот мы запомнили день, число и сделали даже надпись в Логове об этом.
Когда они уже возвращались домой и попрощались с Инной, Аленка сказала художнику:
– Я показала тебе свой мир, покажи теперь ты свой, что было с тобой мне все интересно, я хочу знать о тебе все.
– Хорошо. Происходит некое переплетение наших миров, мое прошлое станет частью твоего, твоего мира, и наоборот. Но есть какой-то еще один особый тонкий мир, он только наш, только нам двоим он открыт.
– Ты есть. Я не могу тобой надышаться. Я в тебе.
Перед отъездом они покормили гусей и куриц, сходили к овцам во двор. Они облизали их руки, съев весь хлеб. Аленка и художник также зашли в амбар, где хранилось сено, там очень сеном, и по обе стороны было все почти до потолка забито им, здесь стояла лесенка, и они заалели наверх и посидели там немного. В это время ее родители собирали яблоки, которые хранились в домике. Аленка пошла туда и, только войдя туда, сразу позвала художника. В домике яблоки были везде, они были всюду, лежали в больших корзинах, в ведрах, на кровати, но самое главное, что там очень сильно пахло яблоками, это был какой-то естественный ароматизатор.
– Я не думал. Что настолько сильно может пахнуть яблоками. Замечательный запах, – говорил он.
Они прошлись еще по ее огромному участку, и пора было ехать домой. На пути домой она еще раз показала ему свой любимый пятьдесят четвертый километр.
Через несколько дней, посмотрев в окно, они увидели, что нет уже красивых, красных, багровых листьев, все опало, деревья как будто полысели, как будто все вокруг стало какое-то голое, все более унылое. Она все также сидела в своем зеленом платье, на плечах ее был все тот же платок. На столе стоял патефон, и он достал одну из пластинок Эдит Пиаф и поставил, после чего обернулся к ней и протянул ей руку, тем самым приглашая танцевать.
Они танцевали, а за окном почему-то стали падать снежинки, слишком рано для снега. А они танцевали и танцевали и будто были только они, только он и она, это был какой-то их свой, особый, тонкий и очень важный мир.
На следующий день они проснулись с сознанием того, что надо сделать что-то хорошее. К ним присоединились некоторые друзья, и вместе они стали делать праздник для людей, напекли пирогов, купили конфет и сладостей и для начала просто вышли на улицу, стараясь улыбаться каждому человеку и прохожему, они ходили по улице и предлагали всем конфет и пирогов. Люди сначала сторонились (так обычно бывает), а потом тоже стали улыбаться. Ведь это так легко – улыбнуться, чтобы человек улыбнулся тебе в ответ, даже если тебе очень грустно, то улыбнись кому-нибудь хотя бы своей грустной улыбкой, ведь такая улыбка способна вызвать в человеке некое ответное чувство. Ведь это плохо, когда с утра люди начинают ссориться, портят настроение друг другу на весь день, едут на работу в метро и перегруженных трамваях, ругаются. И вдруг художнику и Аленке пришло в голову, а что если человек на тебя орет, оскорбляет, не сказать ли ему, искренне и просто улыбнувшись: «Я вас прощаю». Ведь, наверное, что-то переменилось бы в нем, может быть, эти слова, сказанные так просто, от души, честно и искренне, подействовали бы на него, как ушат холодной воды, может быть, он очнулся бы от этого суетного мира. И у художника с Аленкой, и впоследствии у их друзей, зараженных этим, появилось ощущение того, что хотелось остановиться и сказать: «Люди, куда мы спешим, ведь издали мы слились в одну толпу и стали похожи на муравьев, давайте остановимся, хоть на минуту, и поздороваемся друг с другом, и споем, и расскажем, что у нас на душе, и если у кого-то проблемы, а это, конечно же, так, то между нами найдутся люди, которые, может быть, смогут помочь, а если проблемы не решаемы людьми, ну что ж, мы будем ждать и скажем друг другу, что все будет хорошо, и тогда, может быть, станет светлей на душе, и надежда вновь вспыхнет ярким светом».
Целый день они старались улыбаться и делать только хорошее, они старались так делать каждый день, но далеко не всегда так получалось. И как-то странно получилось, наверное, это Бог помог, что никто в этот день не сказал им и грубого слова, не сказал, что они сумасшедшие, пьяные, мошенники, никто не одарил их косым взглядом.
Через неделю выпал снег, и художник с Аленкой поехали к нему домой. Надо сказать, что они всегда засыпали и вставали вместе, ведь они знали, каково это проснуться и не увидеть кого-то рядом, не увидеть того, с кем засыпал. Даже если кто-то из них просыпался раньше, то ждал, пока не проснется другой. Они не расставались даже ночью во сне, как-то так получалось, что они встречались во снах и наутро действительно осознавали, что, то ли это им приснилось одно и то же, то ли это был один сон.
Как-то они гуляли по городу, и за ними увязалась какая-то собака, какой-то непонятной породы, видимо, дворняжка. И так она шла за ними и шла, и художник с Аленкой не выдержали и купили ей поесть. Собачка поела, но дальше снова поплелась за ними, они сели на скамейку, а собака уселась напротив них и смотрела на них своими жалобными и как будто понимающими глазами.
– Знаешь, я, когда прочитал «Собачье сердце», то в каждой бродячей собаке видел Шарика и думал, о чем интересно сейчас думает эта собака, – сказал художник.
– Хм… я тоже… Ну вот что ты так смотришь? – спросила Аленка у собаки.
Та лишь удивленно на нее посмотрела и приподняла ухо, будто вслушиваясь.
– Ну что нам с тобой делать? Меня же родители домой не пустят, если я тебя приведу, – говорила девушка.
– Ну пусть будет жить у меня. Будем пока жить вместе.
– Правда?! – улыбнулась Аленка, и улыбка ее казалась лучезарной.
– Ты все знаешь сама.
И с этих пор собака жила в его квартире. Собаку они назвали очень «оригинально» – Шарик, тем более она на это имя откликалась. Ведь обычную собаку прохожие всегда называют Шариком, наверно не хватает фантазии, но так оно или нет, это имя все равно самое распространенное у дворняг. Шарик оказалась очень чуткой собакой, когда кто-то из них отлучался на некоторое время, она сразу понимала, что кому-то из них грустно, подходила к Аленке или художнику, клала голову на колени и смотрела такими добрыми, собачьими глазами. Когда кто-то из них закрывал лицо руками, Шарик вела себя довольно смешно, она начинала тихо скулить, но стоило было им открыть лицо, как собака сразу принималась лизать его и вилять хвостом.
Художнику нравилось, как поет Алена, так же, как и ей нравилось, как поет он. Она пела ему очень-очень часто: утром, днем, ночью. И он ей пел. Однажды Алене захотелось сделать один день еще более особенным для него. Она позвала близких ему людей и устроила ему праздник, хотя этот день был обычным по простому календарю. Она ввела его в комнату, закрывая ему глаза, посадила его, и со словами:
– Это все тебе, – убрала руку с его глаз.
В этот день он был радостен, весел, так по-детски. Видели бы вы, как горели его глаза, многие люди, которых он любит, которые ему близки, были здесь, многих он давно не видел. Это был праздник для него, а, следовательно, и для нее.
Через несколько дней на них снова напала грусть. Дома им сидеть не хотелось, а поэтому они поехали гулять, так, без какого-то определенного маршрута. Так получилось, что они выехали за пределы города, ехали не пойми где, и художник остановил машину. Они вышли и прошли немного дальше от проселочной дороги, и очень скоро увидели обрыв. Они подошли к самому краю.
– Хочешь прыгнуть?.. – сказал художник.
– … Да, – после паузы сказала она.
– Но не будешь.
– Нет, не буду.
– Тогда стой и смотри, вниз с обрыва, а я буду смотреть вместе с тобой. Поверь, ты веришь…
– Верю…
– Мы уже близко подошли к краю. Мы на краю.
– Мы на краю.

В этот же день они оказались в какой-то компании. Был какой-то разговор, они в него не вникали, но одна фраза по-плохому задела их. Кто-то сказал очень распространенную фразу? «Что ни делается, все к лучшему».
– Вы правда так считаете? – спросила Алена.
– Да. Ведь действительно, что ни делается, то к лучшему, разве не так? – ответил тот человек.
– Нет, не так.
– Но почему?
– Вы, должно быть, еще считаете, что вокруг очень много добрых людей? – продолжала девушка.
– Ну да. А что? – не понимал человек, к чему она клонит.
– Я могу вас раздавить.
– Что?
– Я могу вас раздавить, показав то, что вы не видите либо не хотите видеть, но я этого делать не хочу, – сказала Алена с грустью и задумчиво.
– Ну отчего же? Откройте мне глаза.
– Поверьте, это больно.
– Нет, вы уж говорите.
– Слушайте, а ведь это действительно больно, зачем вам это надо? Ведь все равно рано или поздно это дойдет и до вас, – сказал художник.
– Ну давайте сейчас мне это расскажите.
– Вы действительно так хотите? – спросила она.
– Да.
– Ну что ж, видит Бог – я не хотела… Вы говорите, что все к лучшему, если так, то объясните мне, если какая-то… женщина, родив ребенка, через час после его рождения уносит его на помойку и оставляет там, зимой, да хоть летом, смысл-то не меняется – это к лучшему? А когда нерадивые, да это, конечно, не то слово, врачи оставляют тяжело больного в коридоре, так сказать, забывают его там, а на утро он умирает, это к лучшему? А когда те же самые врачи, когда к ним приходит больной, ставят ему какой-то диагноз, выписывают ему капли в нос и говорят ему попить чаю, а через несколько дней этот человек умирает, причем совершенно по другой причине, никак не связанной с поставленным ему диагнозом, это тоже к лучшему? А то, что можно не одного человека увидеть, стоящего с протянутой рукой, это к лучшему? А то, что это часто бывают пожилые люди, это тоже у лучшему? – она говорила, и без слез она об этом ни говорить, ни думать не могла, но не давала слезам выйти наружу, и поэтому внутри нее был дождь и ливень, а художник, он ведь все понимал, он держал ее руку и чувствовал, как она сжимала ее. – А существование детских домов, судов, тюрем, это нормально, это к лучшему? А вы не думали, что этого могло и не быть? Есть еще до фига всяких ужасных вещей, о которых мне будет невыносимо говорить… – Алена замолчала, молчали и все вокруг, возможно, на них произвело впечатление то, что она говорила и как она говорила, как-то воспаленно, старые раны дают о себе знать. – Ну, мы пойдем?
– Идите.
– До свиданья.
И они ушли. Он, конечно, видел и ощущал каждое движение ее души, каким бы крохотным и незаметным оно ни казалось. Через какие-то секунды он остановил ее и, повернувшись к ней, стал говорить:
– Смотри, свершилось чудо, чудо, которого ты, которого я так ждали, когда казалось, что это совершенно невозможно, все равно оставалось что-то, какая-то нить, какой-то фактор, который не позволял окончательно поверить в то, что этого не может быть. И мы встретились, вот, мы рядом, вместе, навсегда, слышишь, навсегда, это удивительно и невыразимо, даже кажется, что это сон. Все слова, все языки мира не смогут выразить то, что мы ощущаем. Ты верь, ты веришь, все получится, будет тот мир, будет.
– Я люблю тебя, – сказала Алена, что, что ей еще сказать, он ведь чудо, он… Можно многое объяснить любовью, но чем вы объясните любовь?
Скоро приблизился Новый год, и они его встречали вместе. Аленка до сих пор просила родителей класть ей подарки под елку, это была для нее одна из новогодних традиций из детства, всегда на столе горели свечи, и вообще все вокруг сверкало: и елка, и гирлянда, подвешенная на шкафы, и вообще весь дом. Они устроили друг другу настоящий праздник, они справили его так, как справляли в детстве, как в старые, добрые времена, соблюли практически все свои традиции. И после того, как Новый год наступил, они пошли гулять, и на улицах было много людей, и все в этот день были такие добрые, все улыбались друг другу и поздравляли с Новым годом. И это был один из самых близких им праздников, всегда эти ощущения, предвкушения этого праздника, запах елки, блеск, елочные игрушки, Дед Мороз, в которого они, кстати, верили и ждали, вот это вот все, связанное с Новым годом, эта атмосфера, это настроение, которое буквально витает в воздухе уже за месяц до него. Когда они нагулялись, набросались снежками, навалялись в снегу, они пришли домой, открыли форточку, так, на всякий случай, а вдруг Дед Мороз…, и сели напротив окна в кухне, они рассматривали рисунки, эти узоры, что бывают зимой на окнах.
– Ну вот скажи, ну как так может быть? Ведь это не какая-то мазня, это целая картина, как будто специально осознанно нарисованная, – говорила Аленка.
– Я до сих пор не могу понять… В детстве, да и сейчас, я постоянно этому удивлялся, это же необычно, какое-то Рождественское чудо, я видел в этих узорах какой-то дивный сказочный лес, где растут удивительные необычайные деревья и цветы. Красиво.
– Мне казалось, что эти картины рисует Дед Мороз… Да, кстати, эта, не знаю, игрушка, кукла, не знаю, как назвать, Деда Мороза, которая сейчас стоит под елкой, я всегда ему на ухо шептала свое желание на Новый год. И желание, кроме одного года, когда я сама была не своя, не хорошая я была, всегда было одно…
– Чтобы все было хорошо…
– Чтобы все было хорошо…
Так они сидели у окна, смотрели на дивный лес на окне и слышали голоса веселых прохожих. И вдруг услышали, как за спиной, в комнате хлопнула форточка, они хотели сорваться и побежать туда, но сами себя остановили:
– Не спугнуть…
Через пару секунд они вбежали в комнату, здесь было свежо, в комнату ворвался свежий зимний воздух. Они поспешили заглянуть под елку и среди снежинок, оказавшихся там, увидели два подарка, увидели два кольца, каких-то особенных, не пойми из чего сделанных, с какими-то странными надписями на не известном им языке. Аленка взяла, что поменьше, художник, что побольше, кольца были сделаны как будто изо льда, но почему-то не таяли. И тут художник сказал:
– Я отдаю тебе свое.
– Я отдаю тебе свое, – сказала Аленка, и они поменялись кольцами.
И как только они поменялись ими и положили кольца на ладони, те растаяли. Но Аленка и художник не расстроились, будто зная, что так оно и должно было случиться. Вокруг витало волшебство, а на душе было так приятно, как будто они вернулись на какое-то время назад, в детство, и была радость от свершившегося чуда.
Через пару недель, когда закончились новогодние Рождественские каникулы художник показал ей одну из своих картин, когда он успел ее нарисовать неизвестно. Картина была занавешена, Алена села напротив нее и с нетерпением ждала, что же она увидит, а художник как будто переживал. И вот он одернул ткань, и Алена увидела себя, она все равно, что смотрела в зеркало, только глубже. И на этой картине она была такой, он как бы вынул все ее ощущения, всю ее из тела наружу и запечатлел все это здесь. Казалось, картина сейчас взорвется, лопнет от напряжения, от вот этого обилия чувств. И Алена увидела себя, всю и так сразу, и она заплакала. Она и плакала, и улыбалась, что-то совершенно странное ощущала она. Она плакала, плакала, улыбалась, а то и смеялась, и это была как будто какая-то болезнь, как будто что-то выходило из нее, как будто какой-то процесс непонятный проходил внутри нее, а художник смотрел на нее, и внутри его тоже что-то происходило. Когда все закончилось, она сказала:
– Спасибо.
Прошло какое-то время, и Алена поняла, что у нее улучшились отношения с родителями, и она понимала, что причиной этому был он, как ни странно. Они просто были вместе, и просто помогали собой, просто собой, тем, что они рядом. Их любовь была невыразимой чистоты, высочайшее блаженство они ощущали вместе, просто смотреть друг на друга им доставляло высочайшее удовольствие.
Однажды собрались вместе художник, Алена, Инна и Лена. Шарик почему-то вела себя нехорошо в этот день, как-то тревожно, а Алена проснулась с какой-то тяжестью на сердце, но старалась об этом не думать. Чего-то не хватало в доме, и Алена вызвалась сбегать по-быстрому и купить это. Она зашла в магазин, купила, и шла уже обратно, но почему-то вдруг у нее закружилась голова, и сердце как будто сжало в тиски сильно-сильно. Ей стало очень сложно дышать, в глазах помутилось, какие-то круги перед глазами встали, она оперлась о стену первого попавшегося дома. И вместе с этими дурацкими ощущениями пришло ощущение пустоты, какой-то безысходности, непонимания, ощущение того, что ты ничего сделать не сможешь, ощущение конца. Она не хотела верить, отказывалась верить, не помня себя, не помня, как она добралась до дома, позвонила и зашла. Дверь ей открыла серьезная и бледная Инна, Лена стояла позади вся в слезах, испуганная. Алена смотрела на них как на палачей, нет, конечно, они не были палачами, нет, просто Алена ждала, что они скажут, и хотела, чтобы этого они не сказали никогда. Повисло гнетущее, ужасное молчание, слышно было только, как Шарик, запертая в кухне, скреблась в дверь, и слышно было порывистое дыхание их троих.
Алена смотрела за их спины, дверь комнаты, в которой они до этого сидели, была закрыта.
– Нет, – чуть слышно прошептала она.
– Он умер, – буквально выпалила, сказала очень быстро Инна, она вообще не хотела этого говорить, и сказала эти слова так быстро, как будто, чтобы Алена не поняла их смысла, не растягивая и не обдумывая каждое слово.
– Сердце остановилось, – тихо сказала Лена, она смотрела на Алену каким-то затравленным взглядом, с испугом и сожалением, ужасно большим, состраданием.
– Сердце, – прошептала Алена, она не плакала, она не понимала, как тогда, когда ей сообщили о той потере, она стояла с бессмысленным взглядом и первые несколько секунд абсолютно ничего не понимала.
И когда что-то внутри нее щелкнуло, и она вот-вот сейчас заплачет, она сорвалась и, быстро пройдя в другую комнату, захлопнула и заперла дверь.
– Ален, – сказала Лена за долю секунды до того, как она закрыла дверь.
– Не надо, – сказала Инна Лене, и они так и остались ждать в коридоре приезда скорой, и когда Алена откроет дверь.
Им было тоже нелегко, они слышали, как в комнате рыдает их друг, да и Шарик вдруг начала выть, да как-то не по-собачьи, жалостливо, и понимать то, что рядом в комнате лежит мертвое тело, а недавно, совсем, совсем недавно, он был.
Алена рыдала, рыдала, рыдала, как тогда, она не могла остановиться, никакие слова и языки мира не могли описать того, что она ощущала, только те, кто терял тех людей, которых любят, могут это понять. Это было невыразимо ужасно, больно, она не понимала, она не могла понять. Она постоянно рыдала и молилась: «Отче наш Еже еси на небеси» и повторяла это, повторяла, будто что-то можно вернуть назад. Между ней и художником была сильнейшая связь, она ощущала его, а сейчас по ту сторону была пустота и страх. Она постоянно говорила с Богом. У нее была сильнейшая истерика, умопомрачение, смятение, какой-то кромешный ужас, как это назвать, нет слов, но это чудовищно.
Инна и Лена затыкали уши, это невыносимо слышать и понимать, что вашему близкому человеку плохо и больно, и не знать, как ему помочь, что делать, понимать свое бессилие перед этим. У них у самих были слезы на глазах, да они и сами еще не понимали, что произошло, что происходит.
– Я боюсь, – сказала Лена тихо, – все должно было быть наоборот.
– Она… Что с ней будет? – не понимала Инна и с ужасом думала, какой ответ будет у этого вопроса.
Через какое-то время, Алена что-то решила и вышла из комнаты. Скорая еще не приехала, значит, и не торопятся. Они на нее смотрели – это было страшно. Сейчас она выглядела, как и тогда. Вся в слезах, воспаленные глаза, безумное лицо, она как будто на глазах постарела, на ней просто не было лица. Тогда, несколько лет назад, через несколько дней, она пошла в школу, никому не говорила, что случилось, все подумали, что она очень сильно больна, как будто смертельно больна, кто-то сказал: «Ален, ты похожа на смерть, как будто ты готовишься умереть», все смотрели на нее с ужасом и просили уйти домой, лечиться. И она, приходя домой, вновь ложилась на кровать и лежала как мертвое тело, смотрела в потолок и рыдала, и молилась, ее состояние невозможно было описать, это было невыносимо, жестоко, и она не осознавала, не осознала и до сих пор, и поверьте не было и дня, чтобы она не вспомнила об этом человеке, не молилась за его возвращение, не говорила с ним, и чтобы по ее лицу не текли слезы. И сейчас ее друзья не могли на нее смотреть, без слез на такое не посмотришь. Говорят – жизнь продолжается. Чушь. Она стояла и… это было ужасно.., ей было сложно говорить:
– Он там? – спросила она не своим хриплым, осипшим голосом так тихо, что едва можно было разобрать.
Они замотали головой, отвечая: «Да».
– Я пойду туда, – сказала Алена и уже подошла к двери, но Лена ее остановила, и Инна взяла ее за руку.
– Но тебя же это убьет, – сказала Инна.
– Поздно… Будет другое, – ответила Алена.
– Ты не выдержишь, – сказала Лена, всхлипывая.
Алена повернулась к ней и, посмотря ей в глаза своими воспаленными глазами, тихо прошептала:
– Отпусти…, – и она взялась за ручку и открыла дверь.
Лена вновь зарыдала, но нашла в себе силы не пойти за ней, хотя было ужасно сложно, а на Инну нахлынула новая волна и она все говорила:
– Что же вы с ней делаете? Что же вы со мной делаете? С нами?
Алена вошла в комнату и, увидев его, тут же закрыла руками лицо, но опять отвела. Он лежал на софе перед ней. Она не могла понять, она хотела его позвать, чтобы он открыл глаза, чтобы он вновь встал. Она была вся в слезах, но не рыдала. Алена подошла к нему и села перед ним на колени, она протянула руку к его лицу, но едва ли смогла дотронуться до него. Своей дрожащей рукой она провела по его волосам и, закрыв глаза, поцеловала его в лоб.
Через несколько минут в комнату вошли Лена и Инна. Там кто-то был, но это были не они…

неконец

16 ноября – 7 декабря 2005 года
Комарова Н.С.