Косой солнечный луч в который раз вырвал мое сумеречное (сумрачное?) сознание из объятий Морфея. Это “я” между сном и явью – мой бич, каждое утро ложащийся на худенькие юношеские плечи. Мы опять встретились, ты – свежая, пахучая, воздушная, и все же плотная, я тебя чувствую каждым нейроном. На тебе – то самое, любимое твое, платьице молочного цвета с вкраплениями аквамарина. И как раз, когда холодная дрожь застряла в пальцах, я снова - - очутился навзничь лежащим в нагретой за утро воздухом постели. Ноги – главное поставить в тапки одновременно. Впрочем, сомнений не вызывает: сегодняшний день мало чем будет отличаться от вчерашнего. На часах все те же без десяти одиннадцать, что и обычно. Чтобы в этом графике не сделать ошибки, надо вписать очередным периодом ванну до истомы, до тех пор, пока вода, ушедшая воронкой, не отжурчит свое последнее ффр-фр. В сад, бурно и буйно протестующий против моей хандры, я выхожу в шортах, подставляя ребристые бока леденящим прикосновениям неведомым животным кузнечикам и неведомым травам осоту и осоке, режущей пальцы так остро и по-матерински щедро. Кузнечиковое свиристенье не особо занимает мальчишку, лежащего в гамаке с книжкой Гарсиа Лорки и сигареткой между зубов. И шоколадницы с лимонницами, изредка вспархивающие где-то сбоку не очень-то интересны. Стихия меркнет, когда ушные раковины забиты литрами вязкой жижи электрогитар со спецэффектами, сдобно приправленной гнусавым голоском /какого-то нелепого пубертата, провозглашающего свободу, равенство и братство. Для всех потных волосатых пубертатов, спящих в обнимку со своими инструментами./ Да, Гарсиа Лорку. “Я придумал крылья и на них летал. Мак и сера на моих губах”. Веки, сомкнувшиеся на мгновение от тяжести июньского тепла, не хотят открываться яркому солнцу, дремота ласкается, как домашний кот, уверенный в своих чарах по отношению к хозяйке. Жужжание мухи постепенно превращается в мощные взмахи крыльев, на которых лечу. И мак, кондитерский почему-то, на моих губах, как будто булочка осыпалась от небрежных прикосновений. Тело покрывается испариной: по шее ползет шмель, во сне свинцово- тяжелый, щекотный, и очень-очень опасный, способный надкусить плоть несоразмерно огромными клыками. Отвратительно высоко смеется, почти до хрипа, …
С тех самых пор. Я не могу представить, что могло быть иначе. Разве мировая энтропия снесла бы подобное? Чтобы ты, и – наяву – пришла ко мне?
…. Сначала, впрочем, был кузнечик. Понимаешь, по мне полз кузнечик, а вовсе не шмель. Безобидный, изящный, он вселил в меня такой ужас! Как черт от ладана, я бежал от тебя, уже зримой, настоящей тебя, бежал во все лопатки, задыхаясь,. вызвав тем самым очередные приступы твоих безумных восторгов. Ты же помнишь, правда? Ты смеялась, а я бежал как полоумный, ты – за мной, - и до изнеможения…
|