jana
Группа: Демиурги
Сообщений: 1757
Регистрация: 3.7.2006
Вставить ник
Цитата
Из: страна этого мертвеца действительно широка
Пользователь №: 313
Репутация:  177 
|
Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Жизнеописание одной мысли
I
Мысль родилась в тихое июльское послеполудня. Вокруг Мысли кружили
садовые дорожки. Ветви тянулись из стволов в небо. Глянув сквозь зрачки
мыслителя в мир, Мысль увидала: прямо перед нею за плетением ветвей -
каменная стена; сверху - полукруглый сводчатый скос лобной кости. Рождение
Мысли произошло в тот момент, когда старый мыслитель, поднявшись, сделал
тринадцать из четырнадцати заранее отмеренных от скамьи до скамьи шагов,
отделявших место размышлений от места, на котором лежал аккуратно сложенный
вчетверо носовой платок. Мыслитель считал движение чрезвычайно полезным
здоровью и всегда, прежде чем позволить себе застыть на одной из скамей
садика - с ладонями, упершимися в колени, с челом, наклоненным к земле,- он
обыкновенно клал в четырнадцати шагах от себя на край соседней скамьи
носовой платок. Итак, отшагав тринадцать шагов, философ протянул было руку
к платку, но в этот-то миг и возникла мысль: "3вездное небо надо мною -
моральный закон во мне". Рука, точно ткнувшись в Мысль, повисла в воздухе:
все - стена, деревья, белое пятно платка, солнце, земля, листья, скамьи,-
все, до последнего луча и блика, вывалилось из зрачков: был - Мыслящий и
Мысль, и ничего меж ними. На пыльно-голубоватом небе в полдень не гореть
звездам: но сейчас, волею Мысли, они зажглись и сияли изумрудными пожарами
на своих сомкнутых орбитах; каменная ограда садика, безлюдного, с путаницей
кружащих и возвращающихся в себя желтых дорожек, с калиткой, закрытой на
ключ, делала излишними присутствие какого бы то ни было морального закона,
но одним толчком глаз философ разомкнул ограду садика, бросив ее к пределам
мира: рванул путаницу дорожек - и вдруг раскружились в пути: широкие,
узкие, торные, битые и заросшие терном - из близей в даль.
Длилось это секунд десять.
А затем звезды снова задернуло голубовато-пыльным днем. Ограда садика
опять сомкнула свои кирпичи, а пути свернулись в дорожки и покорно легли
под подошвы мудрецу.
Белый же комок платка, развернувшийся было гигантской сквозистой
млечной тканью, опять сдернулся вниз и, собравшись комком, лег, как лежал
до, на доску скамьи, деревянные ноги которой еще чуть дрожали после безумно
быстрого бега туда - в беспредельность, и обратно - в садик мудреца.
После происшедших сдвига и вдвига старый философ благополучно дотянул
руку до платка, тщательно вытер им нос и вернулся на прежнее место.
II
Первые дни земной жизни Мысли были лучшими ее днями: осмотревшись под
просторным костяным сводом черепа, Мысль увидала себя среди огромного, на
диво сдуманного и слаженного миросозерцания. Глянув было под чуть поднятые
веки наружу, в мир, Мысль откачнулась назад: в миросозерцании куда лучше,
чем в мире. Оттуда из мира, гляделось короткое, от горизонта до глаза,
пространствьице, сплошь загроможденное вещами. Здесь - в миросозерцании -
раскрывалось чистое, не грязненное вещью пространство: оно давало
просозерцать себя насквозь - от безначальности до бесконечности. В мире
(хотя бы здесь, на стене) у глаз ползают по циферблатному диску секунды, на
столе раскрыт "Лейпцигский всеобщий календарь", и никому не отпущено сразу
больше чем по одной секунде. А в миросозерцании: ниоткуда не идущая, никуда
не уходящая вечность.
Понятно поэтому, что, когда через два дня после случая с носовым
платком мыслитель, сев к рабочему столу, положил перед Мыслью, меж двух
зажженных свеч, лист чистой бумаги, та отпрянула назад: "Не хочу в буквы".
Но старик делал свое. Борьба была недолга, хоть и упорна: Мысль
выскальзывала из-под пера, выпрыгивала из слов и путала буквы. Но старик,
перечеркнув, расставлял их по-новому, пока наконец ему не удалось, изловив
Мысль в расщеп пера, притиснуть к бумажному листу. Печальной черной строкой
лежала Мысль перед усталыми слезящимися глазами старика: "Возьми меня
назад".
Старик задумался. Он не любил отдавать другим свои слова: перо уже
потянулось к Мысли, миг,- и чернильная черта навсегда бы укрыла ее от чужих
любопытствующих глаз. Но в это время стенные часы начали бить одиннадцать.
Философ не позволял себе засиживаться позже этого часа - ни на секунду, с
первым же ударом часов он отложил перо, задул одну из свечей и, держа
другую в руке, зашлепал туфлями к порогу спальни. А Мысль, вдетая в строку,
осталась лежать одна на бумажном листе, в темной и пустой комнате. Левым
концом строки она была повернута к окну; за окном - небо: теперь небо не
противоречило Мысли - оно было явно звездным. Правым концом строки Мысль
повернулась к комнате: за комнатой комната, за нею крыльцо, за крыльцом
улица, за улицей снова крыльцо, и комната, и еще комната - городок.
Казалось, и здесь все было в согласии с Мыслью, так как никогда городок не
достигал таких моральных высот, как в одиннадцать ночи, когда он поголовно,
всеми своими комнатками, смежив ставни и веки, засыпал. Но, несмотря на то,
что противоречия были "сняты", Мысль, прежде чем уснуть на шершавом
бумажном листе, долго и беспокойно ворочалась с буквы на букву.
III
Наборщик схватил Мысль и, прежде чем она опомнилась, разорвал ее на
буквы; затем, грубо зажав ее в грязных, пахнущих кнастером, свинцом и потом
пальцах, стал втискивать в прорезь верстатки. Верстатка была нестерпимо
узкой. Не давая роздыха, освинцовелую Мысль положили на скос станка под
слой черной остро пахнущей краски - и вдруг ударили печатной доской. Винты
пресса, повернувшись слева направо - раз, и другой, и третий,- сжали ее,
как в тисках: тут сознание Мысли прервалось. Очнувшись, она увидала себя
опять на бумажном листе, но вдетой в какие-то квадратные прямые буквы.
Лист, сложенный вшестнадцатеро, вклеили в книгу, на книгу надели глухой
переплет. Долго швыряли Мыслью: с типографских кип в ящик тележки, с
тележки на половицы склада, оттуда на витрину, с витрины на прилавок, из
рук в руки, пока наконец судьба, сжалившись над бедной Мыслью, не разрешила
ей встать на книжную полку приват-доцента Иоганна Штумпа. Долго никто не
трогал ее. Мысль прикрыло пылинками и снами: вместо звездного неба - сверху
книжные полки, выгнутые грузом книг; вместо морального закона, строящего
свои действительности из действий,- бездейственные буквы, примкнутые к
буквам, за двойным защелком ключа.
И вдруг все закачалось: паутинные нити, разорванные кем-то, опали
книзу, вспугнутые пылинки бросились кто куда; костяной нож мерно скользил
по страницам, разрывая бумажную ткань. Внезапно же по буквам ударило
солнечными лучами; пара сощуренных глаз, скользя по странице - слева
направо и сверху вниз,- близилась к захваченной врасплох Мысли.
"Авось мимо",- понадеялась было она. Но глаза уже отыскали. Справа по
книжному полю бежал карандаш. Остановился, ткнувшись графитным острием в
бумагу, очевидно, готовясь к прыжку: и вдруг, схватив строку за левый ее
край,- тот, откуда сияли звезды, - стал тащить ее через книжное поле к
блокноту. "Звездное небо", запрятанное в буквы, попробовало было упираться,
но карандаш, ухватив небо за одну из звезд, за самый ее длинный луч,
поволок сначала звезды, за ними и моральный закон, к себе на блокнотный
квадрат. Недоумевающая, растерянная Мысль далась, не подозревая, что
последует вслед за этим. Переодев кой-как Мысль в серые буквы, Штумп долго
медлил, с насупленным лбом, ткнувшись пересекшимися зрительными осями в
Мысль. Затем, нанизав на оси, медленно поднял их к потолку. Штумп думал; и
с Мыслью стало твориться что-то неладное: вдруг звездное небо, как-то
странно пожухнув, обвисло стеклящимися, как глаза мертвецов, звездами;
звезды протянулись шеренгами по диагоналям и параллелям оквадратившегося
неба - и небо стало до странности похожим на потолок Wintergarten'a22 с
правильными рядами ввинченных в него тускло мигающих ламп. Моральный же
закон, приплюснутый теменем Штумпа, не нуждался уже в непрактичных и легко
бьющихся каменных скрижалях: он мог с удобством уместиться и на
назидательной жестяной доске, украшающей аллеи общественных садов: "Цветов
не рвать", "Травы не топтать". Добавлялось: "Чужих жен не любить", "В душу
не плевать", "Счастья не взбалтывать" и еще две-три максимы. Кстати: все
древние "не" были подперты "но". На всякий случай.
- Но ведь это же не я, - протестовала Мысль,- вы принимаете меня за...
Но Штумп, сунув под блокнот рукопись диссертации "О некоторых
предпосылках социально-правовых отношений", приказал Мысли стать эпиграфом
на заглавной странице.
Делать было нечего: Мысль, брезгливо прикасаясь к толще в четыреста
страниц, стала на указанном ей месте. Думала об одном: лишь бы не
провалиться туда, в предпосылки.
IV
Страдания только-только начались. Мысль редко теперь и вспоминала об
отошедших днях, когда так привольно жилось под просторной и высокой лобной
костью мудреца: теперь приходилось, что ни день, таскаться из черепов в
черепа, ютиться под низкими скосами лбов, лишь изредка видя сквозь муть
глаз миры с короткими горизонтами, с вещами, прочно вправленными в дюймы и
метры пространств. Мысль знала: обода этих горизонтов никогда и никуда не
кружат, вещи, заслонивши друг друга друг другу, никогда не разомкнутся, не
прозияют далью. И она забивалась в глубь нежилого черепа под низкое плоское
темя. И тосковала о своем первом.
Возврат представлялся теперь невозможным: старый хозяин, отказавший
Мысли в короткой чернильной черте, сам лег под кладбищенский дерн, и в
черепе его были не мысли, а черви. Теперешние хозяева, если и взглядывали
на небо, то разве лишь перед дождем: брать или не брать зонтик. Правда, о
моральном законе говорили длинно и назидательно: библиотечные полки гнулись
от "Этик". Но изучавшим "науку о правильном поступке" не было, собственно,
времени на поступки: ни на правильные, ни на неправильные. Те же, что не
имели времени изучать... но что с них спрашивать.
Вначале Мысль попала к цитаторам. Шайка цитаторов обычно работает
ножницами и клеем: напав на чужую книгу, цитаторы кромсают ее меж ножничных
лезвиев, отрезая и перерезая буквы как попало. Больнее боли была обида:
цитаторы брали буквенное тело и номера страниц, до самой же Мысли им не
было никакого дела. После пришли делатели параграфов: очутившись в
параграфе одного из учебников, Мысль даже чуть приободрилась: промен очков
на молодые, крепко видящие, с часто расширяемыми зрачками глаза казался ей
выгодным.
И Мысль радостно отдавалась целым сериям студенческих глаз, прыгавших
с буквы на букву и часто простаивающих целыми часами над строкою, в которую
она была вселена.
Но учебник был официально апробирован министерством, и Мысль стала
жить - от экзамена до экзамена.
Начались трудовые дни. Страницы учебника замуслили и затрепали. Не
было ни мига покоя. Мысль вместе с учебником переходила из рук в руки. Ее
таскали с собой: по скамьям парков, по доскам парт, по столам
кухмистерских. Будили по ночам. Заставляли прятаться по шпаргалкам. В
заикающихся жарких скороговорках экзаменов часто "внизу" лезло в "вверху" и
наоборот, и в мораль круто замешивались, как изюмины в тесто, звезды: "Я
перепутал, господин профессор, но я все знаю, ей-богу же, знаю..."
Мысль мудреца не обижалась: юно - зелено. Но все это, тянувшееся от
семестра к семестру, сквозь годы и десятилетия, начинало тяготить и
бесцветить ее. Затасканная по будням, поблекшая, писанная и переписанная,
искалеченная ножницами цитаторов, истрепанная о языки студентов, загнанная
в тетради и мелкие шрифты примечаний, Мысль изнемогла и стала просить о
смерти: съежившееся небо ее, роняя звезду за звездой, облетая изумрудами
лучей, обеззвездилось - и зияло черною ямой вверху. И черной яме вверху
жаждалось одного: скорее - в черную яму внизу.
Помогло Время. Отсчитав сто лет со дня смерти мудреца, оно напомнило,
что вот, мол... Люди имеют прекрасную привычку: раз в сто лет вспоминать о
своих мудрецах. Но чем угодить мертвецу: похоронить его еще раз? Не всегда
удобно. Решили похоронить с ним рядом одну из его мыслей: в старый
могильный камень, придавивший прах мудрецов, врезали: ЗВЕЗДНОЕ НЕБО НАДО
МНОЮ - МОРАЛЬНЫЙ ЗАКОН ВО МНЕ.
Мысль легла, вытянувшись во всю длину надгробия, раззолоченными,
глубоко врезанными в камень буквами, яркая и нарядная, как в то июльское
послеполудня. Не садик мудреца тянулся теперь к ней ветвями деревьев -
крестовая роща сомкнула вокруг нее свои крестовины.
Над Мыслью и Мудрецом потянулись речи: говорили не-мудрецы и сказаны
были - не-мысли. К вечеру ушли - ржавый ключ опрокинулся бородкой кверху в
замочной скважине старой кладбищенской калитки.
И снова они остались вдвоем, как и в то давно отснявшее июльское
послеполудня: Мудрец и Мысль.
НЕУКУШЕННЫЙ ЛОКОТЬ[size=7]
Вся эта история так бы и осталась запрятанной под крахмальной манжетой
и рукавом пиджака, если б не "Еженедельное обозрение". "Еженедельное
обозрение" предприняло анкету: "Ваш любимый писатель, ваш средний недельный
заработок, в чем цель вашей жизни", разосланную при очередном номере
подписчикам. Среди множества заполненных анкет (у "Обозрения" был .огромный
тираж) при сортировке материала был обнаружен бланк за № 11111, который,
пространствовав по пальцам разборщиков, так и не нашел себе подходящей
папки: на бланке № 11111 против графы "Средний заработок" было проставлено:
- "0", а против "В чем цель вашей жизни" - четкими круглыми буквами:
"Укусить себя за локоть".
Бланк за разъяснениями был отправлен к секретарю; от секретаря - под
круглые, в черной оправе очки редактора. Редактор ткнул в звонковую кнопку,
курьер прибежал, затем забегал,- и через минуту бланк, сложенный вчетверо,
полез в карман к репортеру, получившему дополнительно и словесную
инструкцию:
- Говорите с ним тоном лёгкой шутки и постарайтесь раскусить смысл:
что это - символ или романтическая ирония? Ну, там, вообще, вы понимаете...
Репортер изъявил понимание и тотчас отправился по адресу,
проставленному вдоль нижнего края бланка.
Трамвай довез его до последней окраинной останов-, ки; затем зигзаги
узкой лестницы долго вели его под самую крышу; наконец он постучал в дверь
и стал дожидаться, ответа. Ответа не последовало. Еще стук, еще ожидание -
репортер нажал ладонью дверь - она подалась, и глазам его предстало
следующее: нищая комната, заклоплённые стены, стол и деревянная лежанка; на
столе - отстегнутая манжета; на лежанке - человек с заголенной рукой и
ртом, подобравшимся к сгибу локтя.
Человек, погруженный в свое, не слышал, очевидно, ни стуков в дверь,
ни шагов, и только громкий голос вошедшего заставил его -поднять голову.
Тут репортер увидел на руке № 11111, в двух-трех дюймах от выставившегося
навстречу ему острого локтя, несколько царапин и след от укуса. Интервьюер
не переносил вида крови и, отвернувшись, спросил:
- Вы, кажется, всерьез, то есть, я хочу сказать, без символики?
- Без.
- Романтическая ирония тут тоже как будто ни при чем...
- Анахронизм,- пробурчал локтекус и снова припал ртом к царапинам и
шрамам.
- Оставьте, ах, оставьте,- закричал интервьюер, зажимая глаза,- когда
я уйду, пожалуйста,- а пока не предоставите ли вы свой рот для краткой
информации? Скажите, и давно вы так?.. - и по блокноту зашуршал карандаш.
Кончив, репортер вышагнул за дверь, но тотчас же вернулся:
- Послушайте, укусить себя за локоть - хорошо, но ведь это же
недостижимо. Это никому не удавалось, все и -всегда терпели фиаско.
Подумали ли вы об этом, странный вы человек?
В ответ два мутных глаза из-под сжатых бровей и короткое:
- El possibile esta para los toutos16. Захлопнувшийся блокнот
приоткрылся:
- Простите, я не лингвист. Было бы желательно...
Но № 11111, очевидно, затосковав по своему локтю, прильнул ртом к
искусанной руке, и интервьюер, отдергиваясь глазами и всем телом, скатился
по зигзагам лестницы, кликнул авто и помчался назад в редакцию: в ближайшем
же номере "Еженедельного обозрения" появилась статейка, озаглавленная: "El
possibile esta para los toutos".
В статейке в тонах легкой шутки рассказывалось о наивном чудаке,
наивность которого граничит с... Тут "Обозрение", применив фигуру
умолчания, заканчивало назидательным изречением забытого португальского
философа, которое должно вразумить и обуздать всех социально опасных
беспочвенных мечтателей и фанатиков, ищущих в наш реалистический и трезвый
век невозможного и неосуществимого: следовало таинственное изречение,
проставленное и в заглавии, с добавлением краткого: "sapienti sat"17.
Кое-кто из читателей "Еженедельного обозрения" заинтересовался
казусом, два-три журнала перепечатали курьез - и вскоре все бы это
затерялось в памятях и газетных архивах, если бы не полемизирующее с
"Еженедельным обозрением" толстое "Ежемесячное обозрение". В ближайшем
номере этого органа появилась заметка: "Сами себя высекли". Чье-то больно
царапающее перо, отцитировав "Еженедельное обозрение", разъясняло, что
португальское изречение на самом деле испанская пословица и что смысл ее
таков: "Достижимое для дураков". Ежемесячник добавил к этому лишь: "et
insapienti sat"18, а к краткому "sat." затянутое в скобочки "(sic)"19.
После этого "Еженедельному обозрению" больше ничего не оставалось, как
в следующем же номере в пространной статье объяснить, перекрывая одним
"sat." другое "sat.", что не всем доступно понимание иронии: достоин
сожаления, конечно, не наивный (ведь и все гениальное наивно) порыв в
недостижимое, не фанатик своего локтя, а продавец своего пера, существо в
наглазниках из "Ежемесячного обозрения", которое, имея дело только с
буквами, и понимает все буквально.
Разумеется, "Ежемесячное" не захотело остаться в долгу у
"Еженедельного". Но и "Еженедельное" не могло уступить противнику
последнего слова. В возгоревшейся полемике фанатик локтя превращался то в
кретина, то в гения и попеременно выставлялся кандидатом - то на вакантную
койку в доме умалишенных, то на сороковое кресло академии.
В результате несколько сот тысяч читателей обоих обозрений узнали о №
11111 и его отношении к своему локтю, но особенного интереса в широких
кругах полемика не пробудила, тем более что в это время подоспели другие
события, отвлекшие внимание на себя: произошло два землетрясения и один
шахматный матч: каждый день два дураковатых парня присаживались к 64
клеткам - у одного было лицо мясника, у другого - приказчика из модного
магазина,- и каким-то образом получалось, что парни и клеточки - в центре
всех интеллектуальных интересов, запросов и чаяний. А в это время № 11111 в
своей квадратной, похожей, пожалуй, на шахматную клеточку, комнатушке, с
локтем, притянутым к зубам, одеревенелый и неподвижный, как мертвая
шахматная фигура, ждал, когда им пойдут.
Первым человеком, сделавшим локтекусу реальное предложение, был
директор окраинного цирка, искавший освежения и пополнения программы. Это
был предприимчивый человек, и старая книжка "Обозрения", случайно попавшая
ему на глаза, решила ближайшую судьбу локтекуса. Бедняк не сразу согласился
на ангажемент, но когда циркач стал ему доказывать, что это единственный
способ сделать и локоть питательным, что, получив средства к жизни, он
сможет разрабатывать метод и уточнить приемы профессии, унылый чудак
пробурчал что-то вроде "угу".
Цирковой номер, декларированный в афишах "Локоть против человека.
Укусит или не укусит? Три схватки по 2 минуты. Арбитр Бэлкс", был финальным
- после женщины с удавом, римских гладиаторов и прыжка из-под купола.
Подавался номер так: оркестр играл марш, и на арену выходил человек с
заголенным локтем; у него были подрумяненные щеки, а рубцы вокруг локтевой
кости тщательно запудрены и забелилены. Оркестр замолкал - и начиналась
схватка: зубы, цепляясь за кожу, подбирались к локтю, сантиметр за
сантиметром, ближе и ближе.
- Врешь, не укусишь!
- Смотрите, смотрите, кажется, укусил.
- Нет, и близок локоть, а...
Но шея чемпиона, натягивая, жилы, длиннилась, глаза, вперенные в
локоть, наливались кровью, кровь капала из прокусов на песок, и толпа,
постепенно стервенея, вскакивая с мест, с биноклями, нацеленными на
локтекуса, топала об пол, лезла через барьеры, улюлюкала, свистала и
кричала:
- Бери его зубами!
- А ну еще, хватай локоть!
- Локоть, держись, локоть, не поддавайся!!!
- Неправильно! Лавочка!
Схватки кончались, и арбитр объявлял локоть победителем. И ни арбитр,
ни антрепренер, ни расходящаяся публика не угадывали, что цирковая арена
вскоре сменится для человека с заголенным локтем ареной мировой славы и что
вместо песчаного круга - 20 метров в диаметре - под ноги ему ляжет
плоскость земной эклиптики, размахнувшейся тысячеверстиями своих радиусов.
Началось это так: модный лектор Юстус Кинт, пробравшийся в славу
сквозь уши пожилых, но богатых дам, после одного из юбилейных обедов был
завезен - случайно, под веселую руку - приятелями в цирк. Кинт был
философом-профессионалом - и с первого же взгляда уловил метафизический
смысл локтекуса. На следующее же утро он принялся за статью "Принципы
неукусуемости".
Кинт, принесший еще несколько лет назад до этого на смену выцветшему
лозунгу "Назад к Канту" подхваченный многими и многими новый лозунг "Вперед
к Кинту", писал с изящной непринужденностью и стилистическими росчерками
(недаром в одной из своих лекций он, под гром аплодисментов, заявил, что
"философы, говорящие людям о мире, видят мир, но не видят, что их
слушателю, находящемуся в этом самом мире, в пяти шагах от философа,
попросту скучно"); ярко описав борьбу "человека против локтя", Кинт обобщил
факт и, гипостазируя его, называл цирковой номер метафизикой в действии.
Мысли философа шли так: всякое понятие (на языке великих немецких
метафизиков "Begriff") и лексически и логически от пкушаут", что значит -
"схватывать, зацеплять, кусать"; но всякое Begriff, всякий логизм,
додуманный до конца, превращается в Grenzbegriff, то есть так называемое
"предельное понятие", выскальзывающее из постижения, несхватываемое
познанием, как локоть несхватываем зубами. "Далее, - размышляла статья о
принципах неукусуемости, - объективируя неукусуемое вовне, мы приходим к
идее трансцендентного: это понимал и Кант, но он не понимал, что
трансцендент вместе с тем и имманент ("manus"- "рука", следовательно, и
"локоть"); имманент-трансцендент всегда в "здесь", предельно близок к
постигающему, почти включен в апперцепирующий аппарат, как свой локоть
почти доступен схватывающему усилию челюстей, но - "близок локоть, да не
укусишь", и "вещь в себе" - в каждом себе, но непостижимо. Тут
непереходимое почти,- заканчивал Кинт,- "почти", которое как бы
персонифицировалось в человеке из балагана, исхищряющегося укусить себя за
локоть. Увы, каждая новая схватка фатально заканчивается победой локтя:
человек побежден - трансцендент торжествует. Снова и снова - под рев и
свист невежественной толпы.- повторяется грубо, но ярко моделированная
балаганом извечная гносеологическая драма. Идите все, торопитесь в
трагический балаган, созерцайте примечательнейший феномен: за горсть
медяков вам дастся то, за что избранники человечества платили жизнью".
Черные крохотные буквы Кинта оказались сильнее огромных красных литер
цирковых афиш. Толпы хлынули покупать по .дешевке метафизический раритет.
Номер с локтекусом пришлось перенести из окраинного балагана в центральный
театр города; а там № 11111 стал демонстрироваться и в университетских
залах. Кинтисты тотчас же закомментировали и расцитатили мысль учителя; сам
Кинт превратил свою статью в книгу, озаглавленную "Локтизм. Предпосылки и
выводы". В первый же год книга выдержала 43 издания.
Число локтистов разрасталось с каждым днем. Правда, находились
скептики и цротиволоктисты; какой-то престарелый профессор пробовал
доказать асоциальность локтистского движения, возрождающего, по его мнению,
старое штирнерианство и логически приводящее к солипсизму, то есть в
философский тупик.
Были и более серьезные противники движения; так, некий публицист по
имени Тник, выступив на конференции, посвященной проблемам локтизма,
спросил: а что, собственно, произойдет, если пресловутому локтекусу в конце
концов и удастся укусить себя за локоть?
Но оратора, не дав договорить, освистали и стащили с кафедры.
Несчастный больше не делал попыток к выступлениям.
Появились, конечно, подражатели и завистники; так, некий честолюбец
заявил в печати, что ему удалось такого-то числа и в таком-то часу укусить
себя за локоть. Немедленно была образована проверочная комиссия; честолюбец
был изобличен и вскоре, преследуемый презрением и негодованием, покончил с
собой.
Случай этот еще больше прославил № 11111: студенты и особенно
студентки университетов, где демонстрировался локтекус, ходили за ним
толпами. Одна прелестная девушка, с печальными и робкими глазами газели,
добившись свидания с феноменом, жертвенно протянула свои полуобнаженные
руки:
- Если вам это необходимо - укусите мой: ведь это же легче.
Но глаза ее наткнулись на два мутных, прячущихся под брови пятна. В
ответ она услышала:
- На чужой локоток не разевай роток.
И угрюмый фанатик своего локтя, отвернувшись, дал понять, что
аудиенция кончена.
Мода на № 11111 росла уже не по дням, а чуть ли не по минутам.
Какой-то остроумец, истолковывая цифру 11111, сказал, что человек,
означенный ею, "пять раз единствен". В магазинах мужского платья стали
продавать особого кроя куртки - "локтевки", как их называли, с
отстегивающимся (на пуговицах) клапаном, позволявшим в любой момент, не
снимая платья, заняться улавливанием собственного локтя. Многие бросили
курить и пить, превратившись в локтеманов. У дам вошли в моду глухие, с
длинными рукавами платья с круглыми вырезами для локтей; вокруг локтевой
кости делались изящные красные наклейки и гримировальные штрихи,
имитирующие свежие укусы и царапины. Маститый гебраист, сорок лет кряду
писавший об истинных размерах древнего Соломонова храма, отрекшись от
прежних своих выводов, признал, что стих Библии, говорящий о глубине в 60
локтей, должно понимать как символ 60-кратной непостигаемости сокрытого за
завесой. Депутат парламента, ища популярности, выступил с законопроектом об
отмене метрической системы и восстановлении древней меры: локтя. И хотя
законопроект был провален, но рассмотрение его прошло под барабанный бой
прессы, сопровождалось бурными парламентскими инцидентами и двумя дуэлями.
Локтизм, захватывая широкие массы, естественно, вульгаризировался и
терял тот строгий философский контур, какой старался придать ему Юстус
Кинт. Копеечные газетки, перетолковывая учение о локте, популязировали его
так: прокладывай себе дорогу собственными локтями; надейся только на свои
локти - больше ни на что.
И вскоре новое течение, прихотливо выгибая русло, стало столь
стремительным и так раздвинуло свои масштабы, что государству, числящему в
массе своих подданных и № 11111, естественно было использовать его для
целей своей бюджетной политики. Случай вскоре представился. Дело в том, что
некоторые спортивные органы, чуть ли не с самого возникновения интереса к
локтю, стали печатать периодические бюллетени о колебании сантиметров и
миллиметров, отделяющих зубы локтекуса от его локтя. Правительственный
официоз начал с того, что стал печатать эти же бюллетени на предпоследней
странице, меж отчетами о рысистых и футбольных состязаниях и биржевой
хроникой. Через некоторое время в том же официозе была помещена статья
известного академика, приверженца неоламаркианства, который, исходя из
положения, что органы живого организма эволюционируют путем упражнения,
приходил к выводу о теоретической укусуемости локтя. При постепенном
растягивании поперечно-полосатого мускульного вещества щей, писал
авторитет, систематическом упражнении в выгибании предплечья и т. д. ... -
но на академика обрушился логически непререкаемый Юстус Кинт, парировавший
удар по неукусуемости; возник спор, во многом повторявший спор Спенсера с
мертвым Кантом. Момент был подходящим: банковый трест (все знали - в числе
его пайщиков члены правительства и крупнейшие капиталисты страны) возвестил
летучими листками о грандиозной, возобновляемой каждое воскресенье
лотерее-аллегри УЛ ("Укуси локоть"). Трест обещал каждому держателю билета
выплатить по 11111 денежных единиц за одну (за ОДНУ!!!) немедленно после
того, как локоть локтекусом будет укушен.
Под звуки джазов, при свете переливающихся всеми-цветами спектра
-лампионов лотерея была открыта. Завертелись "колеса счастья". Белые зубы
дам-продавщиц, открытые улыбками, приветствующими покупателей, и тронутые
красным бликом обнаженные локти, ныряющие внутрь стеклянных многогранников,
полных билетами, работали от полудня до полуночи.
Вначале распространение билетных серий шло вяло. Идея неукусуемости
слишком крепко сидела в мозгах. Престарелый ламаркианец отправился к Кинту,
но Кинт явно фрондировал:
- Даже господу богу,- заявил он на одном из митингов,- нельзя сделать
так, чтобы дважды два было не четыре, чтобы человек мог укусить себя за
локоть, а мышление - переступить за предел предельного понятия.
Число так называемых укусуевцев, старавшихся поддержать начинание,
было в сравнении с числом неукусуевцев незначительно и умалялось с каждым
днем; бумаги падали, обесцениваясь почти до нуля. Голос Кинта и его
приверженцев, требовавших раскрытия имен подлинных инспираторов этой
финансовой затеи, отставки кабинета и перемены курса, звучал все громче и
громче. Но в одну из ночей в квартире Кинта был произведен обыск. В
письменном столе нашли большую пачку выигрышных билетов треста. Приказ об
аресте лидера неукусуевцев был тотчас же отменен, факт предан оглашению, и
к вечеру того же дня биржевая цена на билеты поползла кверху.
Говорят, движение лавин начинается иногда так: ворон, сидя на вершине
горы, ударит по снегу крылом, ком снега скользнет вниз, зацецит снежинами
снежины и, обрастая, кружащим клубнем - вниз; вслед за ним камни и снежные
обвалы - глыбы на глыбы,- и лавина, бороздя горы, движется вперед, все
затопляя и плюща. Так вот: ворон ударил сперва одним крылом и, повернувши
сутулую спину к последствиям, задернул пленками глаза и заснул; слишком
сильно разгрохотавшаяся лавина разбудила птицу; ворон сдернул пленки с
глаз, рассутулился и ударил другим крылом; на смену неукусуевцам пришли
укусуевцы, и река событий потекла от устья к истоку. Локтевки можно было
видеть теперь только у старьевщиков. Но № 11111, о котором каждому
напоминали множащиеся билеты аллегри, являвшийся теперь живым обеспечением
капиталовложений, стал доступен всеобщему обозрению и проверке. Тысячные
очереди проходили мимо стеклянной клетки, в которой денно и нощно трудился
над своим локтем № 11111. Это укрепляло надежды и увеличивало подписку.
Официальные бюллетени, переселившиеся с третьей страницы на первую в
крупный шрифт, иногда сбавляли миллиметр-другой, и тотчас же новые десятки
тысяч билетов находили себе покупателей.
Целеустановка локтекуса, заражая всех и вся верой в достижимость
недостижимого, ширя кадры укусуев-цев,- был момент - заколебала даже
финансовое равновесие биржи. Случилось, что в один из дней число
миллиметров между ртом и локтем так умалилось (это, разумеется, создало
новый спрос на билеты), что на тайном правительственном совещании
заволновались: а что, если произойдет непроисходимое и локоть будет укушен?
Министр финансов разъяснил: удовлетворение даже десятой доли держателей
билетной массы, из расчета 11111 за 1, разорвет в клочья весь фонд
государства. Президент треста резюмировал: "Если бы это произошло,
укушенный локоть для нас то же, что перекушенное горло: революция
неизбежна. Но этого не произойдет, пока законы природы не уступили места
чудесам. Спокойствие".
И действительно, со следующего же дня миллиметры стали нарастать.
Казалось, локтекус пятится зубами от торжествующего локтя. Затем наступило
неожиданное: рот локтекуса, как насосавшаяся пиявка, внезапно отвалился от
закровавленной кожи, и человек в стеклянной клетке целую неделю, уставясь
мутью глаз в землю, не возобновлял борьбы.
Металлические вертушки, пропускающие очередь у клетки, вертелись все
быстрей и быстрей, тысячи обеспокоенных глаз проплывали мимо
расфеноменленного феномена, глухой ропот и волнение нарастали от дня к дню.
Продажа бумаг треста стала. Правительство, предвидя осложнения, удесятерило
полицейские наряды, а трест увеличил льготность подписки.
Специальные надсмотрщики, приставленные к № 11111, старались натравить
его на собственный локоть (так зверей, противящихся дрессировщику,
подбодряют железными тычками); ни тот, глухо урча, угрюмо отворачивался от,
казалось, опостылевшего ему блюда. И чем неподвижнее становился человек в
стеклянной клетке, тем сильнее разрасталось движение вокруг нее. И
неизвестно, к чему бы это все привело, не произойди такое: однажды перед
рассветом, когда стража и надсмотрщики, отчаявшись стравить локоть с
человеком, выпустили из глаз № 11111, тот, вдруг оборвав бездействие,
бросился на врага. Очевидно, за мутью глаз все эти дни происходило нечто
мыслеобразное, приведшее к новой тактике боя. Теперь локтекус, заходя локтю
в тыл, устремился к нему по прямой - сквозь мясо внутреннего сгиба руки.
Кромсая зубами прослои тела, прорываясь лицом все глубже в кровь, он уже
почти дотянулся сцепом челюстей до внутреннего локтевого сгиба. Но впереди
костяного стыка, образующего локоть - как известно - схождение трех
артерий: arteriae brachialis, radialis et uluaris - прокушенный
артериальный узел ударил кровью, бессиля и безжизня тело; зубы, почти
коснувшись цели, расцепились, рука разогнулась - и кистью о землю; вслед ей
и все тело.
И когда надсмотрщики, заслышав шум, бросились к стеклянным стенкам
клетки; поверх расползающейся кровавой кляксы пластался мертвый № 11111.
Поскольку и земля и ротационные машины продолжали кружить на своих
осях, то этим история о человеке, захотевшем укусить себя за локоть,
разумеется, не заканчивается. История, но не сказка: обе они - и Сказка, и
История - постояли было рядком. История - ей не впервой - через труп и
дальше, но Сказка ведь старая суеверка и боится дурных примет: вы уж ее не
вините и не бессудьте.
Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ
БОГ УМЕР
I
Случилось то, что когда-то, чуть ли не в XIX столетии, {{было
предсказано одним осмеянным философом}}: _умер Бог_. В ангельских сонмах уже
давно затлело и разгоралось предчувствие недоброго. И в сомкнутом круге
серафимов давно шептали, роняя шептание в шелесты крыл, о неизбежном. Но
никто не смел взглянуть, пустота зародилась и ширилась, черной ползучей
каверной, там, где был Он, развернувший пространства, бросивший в бездны
горсти звёзд и планет. Ничто холодило воскрылья, оперённые груди, ползало на
беззвучно ступающих чёрных лапах по эллиптическим и круговидным орбитам
миров, - но никто не смел взглянуть. Был херувим, именем Азазиил. - Хочу
видеть, - промолвил он. - Погибнешь, - зашептали вокруг. - Как может
погубить погибший? - отвечал Азазиил, и, распахнув крылья, глянул. И
раздался вопль Азазиилов: умер Бог! умер Бог! Ангелы повернули лики к
средине средин и узрели там зияющее чёрною ямою Ничто. - Умер... Умер Ветхий
Днями, - пронеслось от сонмов к сонмам, от звезды к звезде, из земель в
земли. А херувим Азазиил развёрстыми зеницами вбирал даль: ничего не
менялось. Бог умер - и ничего не менялось. Миги кружили вкруг мигов. Всё
было, как было. Ни единый луч не дрогнул у звёзд. Ни одна орбита не
разорвала своего эллипса. И слёзы задрожали в прекрасных очах Азазиила.
II
Томас Грэхем, шлёпая туфлями, подошёл к книжному шкафу. Потянув за его
стеклянную дверцу, он ясно видел, как по скользкой поверхности дверцы
поползло и скрылось хорошо знакомое старое бритое морщинистое лицо с чуть
прищуренными глазами; за отползшим вбок отражением блестели цветными
корешками - книги. Мистер Грэхем повёл глазами по переплётам и не нашёл.
Помнил ясно: зелёный, невысокий корешок, с золотой строкой, опрокинутой на
свою начальную букву: и. В рассеянности, потрогал пальцами шероховатые
переплёты у двух-трёх книг: нужный корешок не зазеленел ниоткуда. Доктор
Грэхем досадливо потёр ногтем большого пальца переносицу: где бы ему быть.
Доктор Грэхем, престарелый и заслуженный профессор Лондонской Высшей Школы
по кафедре "Истории религиозных предрассудков", был большим чудаком и любил,
особенно в минуты недоумения и досады, старинную вышедшую из людских
обиходов фразеологию, поэтому-то он, проведя ещё раз пальцами по корешкам,
пробурчал: - "Бог знает", куда она девалась. Но Бог не знал, куда девалась
книга мистера Грэхема: даже этого. Он был мёртв.
III
Мистер Брудж, сидя перед фотометром в круглом малом павильоне Л 3-а
Гринвичской Обсерватории, спешил закончить скучное поверочное вычисление
суммы звёздного света в созвездии Скорпиона. Подведя изумрудно-белую в к
пересечению нитей внутри рефрактора, он левой рукой повернул закрепляющий
винт, а правая быстро нажала стальную пуговку: и тотчас же зашуршал часовой
механизм. Вокруг было тихо. Мистер Брудж притиснулся глазом к окуляру.
Щ'лкнул зажим: в поле зрения зажглось электрическое пятнышко. Оставалось
повернуть раз-другой микрометрический винт... - как вдруг произошло нечто
странное: звезда в потухла. Лампочка горела, а звезда потухла. Мистер Брудж
не растерялся. "Часовой механизм", - подумал он: но вертикально натянутая
стальная нить мерно вращала колёсико, с прежним ритмическим шуршанием. Не
веря стеклу, Брудж откинулся на спинку кресла и простым глазом посмотрел в
чёрный сегмент ночного неба, наклонившегося над круглым раздвижным сводом
павильона. "б на месте, г на месте, Д тоже, в - нет", - сказал вслух Брудж,
и голос его как-то странно и мёртво прозвучал в пустом павильоне. Придвинул
лампочку; всмотрелся в звёздную карту: "в". Странно, - была и нет. Брудж,
глянул на часы: отметил на полях карты - "anno 2204.11.11. 9№11" Scorpio
в/T/ - obiit. Надвинул шляпу, потушил свет. Долго стоял в темноте, пробуя
покончить с какой-то мыслью. Вышел, тихо прикрыв за собой дверь: ключ не
сразу выдернулся из замка, так как руки мистера Эдуарда Бруджа чуть-чуть
дрожали.
IV
Это произошло одновременно, миг в миг, с исчезновением звезды в. Виктор
Ренье, прославленный поэт, работал у зелёного колпачка лампы над поэмой -
"Тропинки и орбиты": из-под пера выпрыгивали буквы. Рифмы звучали
остро-созвонно. Мозг укачивало мерным ритмом. Черты длинного лица Ренье
заострились и разожглись румянцем. Счастье поэтов - припадочно. Это и был -
редкий, но сильный приступ счастья: и вдруг - что за чёрт? - мягкий толчок в
мозг, - и всё исчезло, от вещи до вещи, будто свеянное в пустоту. Правда,
ничто не шевельнулось: всё было там, где было и так, как было. Но из всего -
пустота: будто кто-то, коротким рывком выдернул из букв звуки, из лучей
свет, оставив у глаз одни мёртвые линейные обводы. Было всё, как и раньше, и
_ничего_ уже не было. Поэт глянул на рукопись: буквы, из букв слова; из слов
строки. Вот тут пропущено двоеточие: поправил. Но где же поэма? Огляделся
вокруг: у локтя -раскрытые книги, рукописи, зелёная шляпка лампы; дальше -
прямоугольники окон: всё - есть, где было, и вместе с тем: нет. Ренье зажал
ладонями виски. Под пальцами дёргался пульс. Закрыл глаза и понял: поэзии
нет. И не будет. Никогда.
V
Если бы в феврале 2204 года газетам сообщили о смерти Бога, то,
вероятно, ни одна из них, даже тридцатидвухстраничное "Центро-Слово", не
отвела бы и двух строк петита этому происшествию. Самое понятие "Бог" давно
было отдумано, изжито и истреблено в мозгах. Комиссия по ликвидации
богопочитаний не функционировала уже около столетия за ненадобностью.
Правда, историки писали о кровавых религиозных войнах середины XX и начала
XXI столетия, но всё это давно отошло и утишилось, - и самая возможность
существования и развития вер в богов была объявлена результатом действия
болезнетворных токсинов, ослаблявших из века в век внутричерепную нервную
ткань. Был открыт и уловлен стеклом микроскопа даже особый fideococcus -
вредитель, паразитирующий на жировом веществе нейрона, деятельностью
которого и можно было объяснить "болезнь веры", древнюю mania religiosa,
разрушавшую правильное соотношение между мозгом и миром. Правда, мнение это
оспаривалось Нейбургской школой нейропсихологии, - но массы приняли
fideococcus'а. Заболевавших верою в Бога (таких было всё меньше и меньше)
тотчас же изолировали и лечили особыми фосфористыми инъекциями -
непосредственно в мозг. Процент излечимых был доведён до 70-75, человеческий
же остаток, сопротивлявшийся инъекционной игле, так называемых "безнадёжно
надеющихся", селили на малом острове, прозванном - неизвестно кем и почему -
"Островом Третьего Завета". Здесь, за сомкнувшейся высокой стеной для
неизлечимо верующих, была построена даже "опытная церковь": дело в том, что
некоторые авторитеты, опираясь на древнее медицинское правило "simila
similibus curantur" [2], находили, что morbus religiosa [3] имеет тенденцию
в самых её тяжёлых и, казалось бы, неизлечимых формах, самоизживаться и что
опытная церковь и лабораторное богослужение могут лишь ускорить естественное
разрешение процесса в ничто. Опытная церковь была просторной сводчатой
комнатой, с верхним светом. Она была оклеена серыми обоями с чередующимися
вдоль длинных полос, чёткими изображениями: крест - полумесяц - лотос;
крест - полумесяц - лотос. У центра комнаты - круглый камень. На камне -
курильница. Всё. В миг Азазиилова вопля, больные верой, расставленные
шеренгами вокруг круглого камня, молились, под наблюдением врачей. Они
стояли молча, даже губы их не шевелились. И только сизому ладанному дымку в
кадильнице разрешено было двигаться: покружив серо-синими спиралями, дымок
потянулся было прозрачной нитью вверх, точно пробуя доползти до неба, но,
закачавшись, стал мутными налётами оседать вниз. И вдруг дальний-дальний еле
внятный крик, оброненный небом, ударился о купол, скользнул вдоль стен и,
точно разбившись о землю, смолк. Врачи не слышали крика: они лишь видели
ужас, скомкавший лица и разорвавший шеренги внезапно сбившихся в кучу,
стонущих и шепчущих больных. Затем всё вернулось in ante [4]. Но изумлению
врачей не суждено было закончиться сразу: в течение недели больные - один за
другим - выписывались, заявляя кратко: "Бог умер". Расспросы оставляли без
ответа. Последним ушёл ветхий старец, бывший священником и как бы последним
апостолом опытной церкви островка. - Мы оба были стары, - сказал он, опуская
голову, - но мог ли я думать, что _переживу его_. Остров Третьего Завета -
опустел.
VI
Мистер Грэхем отыскал нужную книгу. Оставалось навестить цитату,
проживающую, кажется, на странице 376. Улыбаясь, мистер Грэхем согнул палец
и легонько постучал в переплёт: можно? (он любил иной раз пошутить с
вдовствующими мыслями мертвецов). Из-за картонной двери не отвечали. Тогда
он приоткрыл переплёт и - глазами на 376: это была та давно забытая строка
старинного автора, начинавшаяся со слов "умер Бог". Внезапное волнение
овладело мистером Грэхемом. Он захлопнул книгу, но эмоция не давала себя
захлопнуть, ширясь с каждой секундой. Схваченный новым ощущением, мистер
Грэхем с некоторым страхом вслушался в себя: казалось, острошрифтные буквы,
впрыгнув ему в зрачки, роем злых ос ворошатся в нейронах. Пальцы к
выключателю: лампы погасли. Грэхем сидел в темноте. В комнату уставились
тысячью оконных провалов сорокаэтажные дома. Грэхем спрятал глаза под веки.
Но пляска бурь продолжалась: "Бог умер - умер Бог". Боясь шевельнуться, он
судорожно сжал пальцы: ему казалось - стоит коснуться стены и рука
продавится в пустоту. И вдруг мистер Грэхем заметил: губы его,
шевельнувшись, выговорили: Господи! В эту ночь первый чёрный луч из Ничто,
сменившего Всё, прорвав крылатые круги, достиг земли. И затем началось
что-то странное. Краткое сообщение Бруджа об утерянной в Скорпиона не
переступило круга специалистов. Но факты, опрокидывающие цифру и формулу,
стали множиться, что ни день: звёзды, то и дело, не загорались в заранее
исчисленные секунды у пересечения нитей меридионала. Внезапно в созвездии
Весов вспыхнул изумрудный пожар, осиявший отблесками полнеба. Звёзды сгорали
и гибли одна за другой. Спешно измышлялись гипотезы для покрытия фактов.
Древнее слово "чудо" затлело в толпах. Радио успокаивало, предсказывая
близкий конец катаклизма. Электрические солнца, повисши на проводах от
небоскрёба к небоскрёбу, заслоняли бело-жёлтыми лучами беззвёздящееся,
пустеющее небо. Но понемногу и орбиты соседних планет стали разрываться и
спутываться. Тщетно выпученные стекла телескопов обыскивали чёрную бездну,
пробуя изловить хоть один звёздный блик. Вокруг земли зияла черным-чёрная
тьма. Теперь нельзя было скрывать от масс: укрощённая числами, расчерченная
линиями орбит бездна, расшвыряв звёзды, смыв орбиты, восстала, грозя смертью
и земле. Люди прятались на холодеющей и одевшейся в вечные сумерки земле, за
камни стен, под толщи потолков, ища глазами глаз, дыханием дыхания: но к
двум всегда приходило и незваное третье: стоило отвести взгляд от взгляда -
и тотчас, - у самых зрачков -слепые глазницы третьего; стоило оторвать губы
от губ, - и тотчас - чёрным в алое - ледяной рот третьего. Сначала умерла
поэзия. А после и поэт Ренье - омочив обыкновенное стальное перо в баночку с
FSN, он проколол им кожу: этого было достаточно. За ним и другие. Но
профессор Грэхем продолжал пользоваться пером для прямых его целей: он
написал книгу - "Рождение Бога". И странно, автора не заключили на Остров
Третьего завета, как это сделали бы раньше, а книга к концу года шла сорок
первым изданием. Впрочем, территории опустевшего островка и не хватило бы
теперь для всех, захваченных эпидемией morbus religiosa. Островок точно
раздвинул берега, расползся по всей земле, отдавая её царству безумия. Люди,
запуганные катастрофами, затерянные среди пустот, прозиявших из душ и из
пространств, трепещущим стадом сбились вокруг имени Бога: "это кара за века
неверья" - гудело в массах. И указывая на разваливающийся вокруг умершего
Бога мир, пророки у перекрестков кричали: "Вот чудеса Господни!",
"Покайтесь!", "Прославьте имя творца!". Под "имя" спешно подводились алтари.
Над алтарями нависали своды. Храмы, один за другим, бросали в чёрное небо
золото крестов и серебро лун. Происходило то, чему и должно было произойти:
был Бог - не было веры; умер Бог - родилась вера. Оттого и родилась, что
умер. Природа не "боится пустоты" (старые схоласты путали), но _пустота
боится природы_: молитвы, переполненные именами богов, если их бросить в
ничто, несравнимо меньше нарушат его нереальность. Пока предмет
предметствует, номинативное уступает место субстанциональному, имя его
молчит: но стоит предмету уйти из бытия, как тотчас же появляется, обивая
все "пороги сознания", его вдова - имя: оно опечалено, в крепе, и просит о
пособии и воспомоществованиях. Бога не было - оттого и сказали все, искренне
веруя и благоговея: есть. Реставрировался древний культ: он принимал старые
католические формы. Был избран первосвященник, именем Пий XVII. Несколько
стёртых камней давно срытого Ватикана были перенесены с музейных постаментов
снова на пеплы Рима: на них, обрастая мраморами, возникал Новый Ватикан.
Настал день освящения новой твердыни Бога. День ли: сумерки теперь не
покидали землю; чёрное беззвёздное небо раззиялось вкруг планеты, всё ещё
ведомой слабнущими и гаснущими лучами солнца по одинокой последней орбите
мира. На холмах, вокруг нового храма, собрались мириады глаз, ждавших мига,
когда престарелый первосвященник поднимет триперстие над толпами, отпуская и
их в смерть. Вот у мраморных ступенек закачалась старинная лектика; и
старческое "in nomine Deo" [5] пронеслось над толпами. Дрожащая рука,
благословляя, протянулась к чёрному небу. На хоругвях веяли кресты. Тонкие
ладанные дымки струились в небо: но небо было мертво. Тысячи и тысячи губ,
повторяя "имя", брошенное им urbi et orbi [6], звали Бога, тысячи и тысячи
глаз, поднявшись кверху вслед за триперстием и дымками кадилен, искали там
за мёртвым и чёрным беззвездием Бога. Тщетно: Он был мёртв.
1922
___________________
[1] Звезда в созвездия Скорпиона умерла (погасла) (лат.).
[2] Подобное излечивается подобным (лат.).
[3] Болезнь веры (лат.).
[4] К прежнему (лат.).
[5] Во имя Господа.
[6] Граду и миру (лат.) - формула из традиционного благословения римского
папы, означающая, что благословение распространяется на "град" (Рим) и на
весь мир.
|
19.10.2006, 19:22
