Фаталист
-1-
Кухня Потаповых: маленький стол, заваленный книгами с одной стороны, заставленный пустыми чашками с другой (в чашках, по всей видимости, некогда ютился кофе), большое окно с видом на пыльную столицу. Газовая плита, картинки на стенах, безвкусная, зато увесистая люстра, скучный потолок, штатиф без фотоаппарата, чистый умывальник. В кухне однако есть свой особенной простор, есть место, чтобы развернуться.
Потапов Григорий Федорович (Папа) на стульчике у окна, чадит с важным видом сигариллой, не особо затягиваясь, читает газету. Одет он в одни трусы, на пятках у него безжизненно болтаются синие, махровые тапки. Григорий Федорович слегка не причесан, к тому же у него густая смоляная борода, в которой, кажется, остались кусочки еды, совсем не много, у подбородка и на щеке, что-то не жирное, после недавнего завтрака. В целом, вид у папы довольный, и пузо у него статное. Иногда с головой, несколько комично, уходит в свою газету, будто что-то странное замышляет.
Потапова Раиса Павловна (Мама) ходит по кухне с тревожным видом. Она может подойти к умывальнику, взять тряпку, повозить ею по и без того блестящей плоскости, что-нибудь едва разборчивое крякнуть под нос, отойти. Все она что-то переставляет, то стул, то книгу какую, с места на место и бессмысленно; отнимет у Григория Федоровича пепельницу его квадратную, помоет, вернет обратно, затем опять мается. Всем понятно, что она зачем-то с, вероятно, свойственной ей неумелостью, создает видимость некоего важного занятия, но, что это за занятье, какой оно природы, в чем его суть, разобрать в высшей мере сложно. На маме белый невзрачный фартук. Седоватые волосы ее собраны в пучок.
Потапова Анна Григорьевна, дочка их, сидит тут же, у стола, попивает из, наверно, единственно чистой в этом доме чашки, абрикосовый чай. Анна Григорьевна хороша собой, у ней пышные, розоватые щечки, искристый, ручейковый взгляд, молочные плечи, руки, вся она как бы Венера с картинки и пока она молчит, все ее тело дергается слегка, как бы само собой любуется. Иногда она подносит к лицу зеркальце, но мы не видим того чисто девичьего обезьяничества – зеркало Анне Григорьевне, и как необходимый и как в общем-то не нужный, но традиционный атрибут. Обычно, когда она подносит это зеркало, глаза ее за отраженьем не следят, а, напротив, скользят по людям, что вокруг; следит за ними Анна, подмечает что-то. Кто знает, о чем думает Анна Григорьевна в эти моменты!
А все дело в том, что намечается у всеми любимой дочурки свадьба. Жених ее Женька Свечкин (по отчеству Александрович), которого мы еще не имеем чести знать, любит ее всецело и с душою, да и сам по себе настолько мил нашей красавице, что у ней не было даже никаких сомнений, когда было ей сделано предложение.
Но давайте прислушаемся. В семье протекает плавный утренний разговор:
- Милая, будь любезна, присядь хоть на минутку, - у папы приятный на слух шелковистый, почти еловый бас. – От твоего мельтешения у меня начинает кружиться голова, Ей-Богу, ну неужели, ты не можешь немного посидеть?
- Были бы стулья, - ворчит в ответ мама, хоть стулья-то на самом деле есть. – Было бы время, а с вами, дураками, ни того ни другого; ни одной свободной минутки, все мне надо что-то за вами подтирать, да умывать; какая-то я тут домработница, а не хозяйка.
Видно, что маме нужно высказаться.
- Ага, - бормочет папа, и его некоторое время не слышно.
Дочурка улыбается своему, невидимому пока счастью.
Может быть, разговор и забыт, но через несколько минут он снова возбуждается папой:
- Нет, - говорит он, почесывая пузо, откладывая газету на подоконник, заставленный куцыми горшками, звонко хлопая себя по коленям. – Это, наверное, я тут хозяйка. Что ты все ходишь? Все чисто! Не видишь?
- Хватит вам ссориться, - говорит рассудительная дочь. – Скоро придет мой жених.
- Какой еще жених? – вопрошает рассерженный папа, роясь зачем-то своими толстыми пальцами в своей же бороде, все недоумевают. – Ах, тот. Ну, да. Конечно. Чем же он так хорош, твой жених? Разреши-ка поинтересоваться, чем же он лучше меня. А? а? Я в молодости был ой как хорош, даже не понимаю, зачем я, такой хороший женился, мог бы всю жизнь как свободный художник жить.
- Конечно, конечно, - говорит мама и усаживается на какой-то мешок, который вообще непонятно откуда взялся, вроде бы в начале повествования его не наблюдалось. Мешок с зерном. Мама готовится слушать, может быть она и вправду наконец согласилась, что вокруг чисто и создавать видимость уборки не так уж обязательно.
Анна Григорьевна отпивает еще немного чая и говорит.
- Ну, он очень необычный, мой Женя. До необычности чуток он и нежен; храбр он как тысяча львов, представьте себе, как целая тысяча, не меньше; а львы-то, они, наверно, очень храбрые, я слышала, так во всяких песнях поется, да и вообще известное это дело, храбрость львиная. Да и что я вам все говорю, увидите его, узнаете; красавец он, каких не сыщешь, и умный, до чего же умный, так любит и книги и искусство, живопись всякую; талантливый, золотце мое, нагляденье. Да, что я вам говорю.
- Ах, - говорит мама. – Видимо, тебе и вправду повезло, - и проливает маленькую слезу. – Что же, что же, если оно и так, а оно обязательно так, то, видимо, лучшего и быть не может.
- Ну да, - урчит папа. – Может быть, он еще и чародей, маг, волшебник? А? А, может быть, он и зарабатывает больше меня?
- Ой, папа, что ты все об одном, какой же ты...
- Какой я? Какой я? – кричит папа в негодовании, хотя мы видим, что это негодование отдает больше чем-то карамазовским, паясничанье какое-то страстное. – Ну, говори? Что теперь, о деньгах и заикнутся нельзя? что значит, когда я зарабатывал совсем ничего, так твоя мамка покоя мне не давала, каждый день, каждый день, все сверлила, сверлила... сверлила, сверлила... деньги, деньги, есть, на что мы есть, деньги... а сейчас, как утвердился я, как все хорошо пошло, так сразу все мы метафизиками, значит, стали, теперь для нас, мол, деньги и не важны совсем, так ведь? А этот значит, талантливый голодранец, теперь...
- Гриша, да с чего ты взял, что он голодранец, кто тебе сказал? Ты же его и не видел? Ну, чего ты так разбушевался?..
- Да, он не голодранец, папа. Ты не прав. Ты необуздан. Мой Женя – он ангел. Как я уже говорила – чистого и храброго сердца. Вот, он кстати, недавно с парашютом прыгал и на следующей неделе еще раз хочет прыгнуть, говорит – даже и не страшно совсем, только носу щекотно.
- Что? С парашютом, говоришь? Ах, вот как. С парашютом. Ну, нет. Свадьбы, пока я жив, не бывать. Так и скажу.
Тут, разумеется, гам, крик и ор. очень неприятно. Женщины что мушки вокруг Григория Федоровича прыгают, а он, упертый и непоколебимый, уткнулся в свою газету и молчит. А потом как скажет:
- Да очень просто. Почему, да почему. Тут такое дело, не в парашюте даже, в самом устройстве этого вашего Женюшки. Если он так запросто при живой невесте жизнью своей рискует, так...
- Папа, папа, да он не рискует, там же все...
- Не перебивай отца! – хлопает по подоконнику так, что горшочки бесцветные на месте подпрыгивают. – Слушай! Во-о-о-т... если, значит, он, стрекозел этот ненормальный, так своей жизнью рискует, при невесте здоровой, то, что будет, когда он женится? Да с таким темпераментом – год, два, десять – и ему уж точно не жить, где-нибудь для азарту эдак рискнет и сам себя угрохает, как пить дать; я уж не знаю, как это произойдет, но произойдет обязательно. А, чтобы нашу дочурку вдовой оставлять одну-одинешеньку, а, может, там и с детьми какими, что вдруг, волей-неволей, да народятся – этого я, пока живой, никому не позволю! Нужны нам добропорядочные мужи, оседлые, пухлые, мягкие, а таких прохиндеев нам не надо!
Дочь, естественно, в слезы, а мама приподнимается, как-будто звук какой услышала, носом так воздух потягивает, будто пробует его на запах и тут – ба! – открывает дверь, а за нею – и жених стоит нарядный, а на нем коричневая, потрепанная куртка из совершенно непонятного материала, мама ловко снимает эту куртку и вешает ее в гардероб.
Женька улыбчивый, здоровый парень с целым, настоящим чубом. Рубашка у него синяя, штаны широкие, мягкие, сапожки красные, на голове кепочка бордовая и к ней очень поэтично астра приделана, для красоты. В целом, похож он на петушка, просто поразительное сходство. Ни сапоги, ни кепочку Евгений Александрович не снимает, проходит в кухню прямо так, и сказочным образом оказывается, что последний монолог папы он прекрасно слышал. Он начинает говорить, даже ни с кем не поздоровавшись, даже с невестою, да в сторону невесты, он, кажется, и не посмотрел, вошедши:
- Да вы кое в чем не досмотрели, папаша! Так оно так, все оно по разуму устроено, в вашем суждении, но все же одной детали, которая, впрочем, вам неизвестна, вы не доглядели, потому вынесли поспешные, ошибочные вердикты. А деталь вот в чем: знайте ж все, никак я не умру, пока молодой, судьбою мне кое-каким образом предначертано до ста лет прожить; как уж там умудрюсь, не знаю, но умру никак не раньше, всех вас вместе переживу, вот вам. Я в своей судьбе уверен, больше от нее завишу, чем от себя, так уж устроено, не уйду от нее; потому могу хоть что с собой делать, ничего со мной никак не случится, потому как судьба другая, а парашют-то... парашют, это совсем цветочки, неинтересно даже, я из любопытства прыгаю, не из риска, риска для меня, как я уже сказал ни в чем и никак не существует.
- Бред, - говорит папа. Он встает во весь рост, во все пузо и топает ногами в такт своих слов. – Что за бред, ей-Богу! Что это ты мне мозги ерошишь? Мистику тут какую-то разводишь! Нет, бы пришел, и сказал бы, как есть, мол, дурак я был, каюсь теперь, буду всегда я пухлым, мягким, оседлым. А теперь что? Да разве нужен в мужья моей единственной, родной доченьки врун, сказочник и прохиндей? Ну, скажи, сам бы ты на моем месте благословил бы?
- Конечно.
- Но ты не на моем месте, вот. Так что проваливай-ка ты по добру по здорову... и что, в конце концов, это значит: «Всех вам вместе переживу?!». Какое-то даже неуважение к нам ко всем. Нет, нет, проваливай и побыстрее.
-2-
Следующий день на кухне Потаповых выдался совсем уж необычным; мало того, что разбили один из подоконных горшков, так еще и события дурные, седоволосые произошли.
Петушок вернулся часам к двеннадцати следующего дня, довольный, уверенный, с каким-то еще мешком.
В это время папа с дочкой кушали торт, и вели беседу, разумеется, о наболевшем. Папа как заезженная пластинка продолжал выводить одни и те же доводы, утверждаясь в своем нежелании свадьбы. Дочка плакала и не слушала. Мама все это время возилась с осколочками и высыпнувшей землею, земли не так уж и много было, однако хоть появился повод повозиться и пожаловаться на жизнь свою горемычную.
Евгений Александрович ворвался, открыв дверь чуть ли не ногой. Сюда он спешил, однако выглядел, несмотря на чуть-чуть съехавшую вбок кепочку, так же прекрасно. И улыбка его и блестящие, острые глаза были как у куколок, столь же явственные, сколь и необыкновенные.
Сначала Григорий Федорович хотел с грубостию воскликнуть «Рая, ты почему двери на замки не закрываешь?», но вовремя понял, что тогда все дальнейшие разговоры утекут в совсем другое русло; так отец семейства замешкался, поерзал на стуле, с трудом проглотил шоколадный кусочек, и от того слово его было вторым.
- Аа... здравствуйте, дорогое, любимое мое семейство, - молвит Евгений Алескандрович.
- Милый, - шепчет невестушка.
Раиса Павловна вытирает вспотевший лоб, пододвигает к себе стул, садится, все это время следя за вошедшим любопытным и тихим взглядом.
- Пришел я, чтобы доказать вам всем, а, в особенности вам, упрямый папаша, что сталь судьбы моей непоколебима, что смерть и думать обо мне не хочет, хоть умаляй ее, хоть позабудь.
- Я же ясно сказал, - начинает папаша, нарастая и пенясь гневный пузырь рвет ему горло. – Ты больше никогда в этот дом...
- Постойте, постойте, ведь вы даже не знаете, что сейчас произойдет; вам ведь будет чертовски это интересно, я уверен. А произойдет следующее: я достаю некое приспособление... приспособление... вуаля!
Достает он из мешка своего мину. Все мы видели мину и знаем, как она работает.
- Мина. Это мина. Работает превосходно, даже не спрашивайте, где я ее достал.
Он кладет ее на пол.
- Стоит человеку на нее наступить, - что-то он там подкручивает, разглядывает, и вот, уже встав, продолжает. - то, как известно, он тут же будет убит сильнейшим взрывом, который волною, как говорится, выкатится у него из под ног.
Мало того, Евгений Александрович не добавил, взрывом полетят осколочки, горшочки, тарелки и вилки, невестушка, папаша и мамаша, все разом унесутся куда-нибудь в окно – такие вот дела. Семейство, оцепенев от ужаса, который настиг всех в одночасье, как молния, или тоска, почти не двигается, даже папа не найдя никаких слов, просто пожевывает ставшую уж кислой тортинку.
- Но... – невозмутимый петушок поднимает вверх указательный палец. – Судьба моя не позволит мне умереть, и потому не позволит взорваться этой злочастной мине, мы можем проверить это сейчас.
Семейство с неприятностью скукоживается, совершая какие-то даже синхронные движения кто-то хочет остановить удалого фаталиста, но слова застряли где-то у них над головами, и ничего не выходит; тут, театрально взмахнув рукой, Свечкин резво и проникновенно подпрыгивает и в следующий миг его правая ступня мягко падает на темную мину. Мина, соответственно, не срабатывает.
Неописумое торжество так и не сходит с лица смекалистого Женьки Свечкина, он оглядывает смешавшихся зрителей и ждет, судя по всему, оваций и одобрения. У женщин лиц почти не видно – это не лица, это цементное желе.
- Ну, так что?
С шумом встает грозный Григорий Федорович, потряхивая феноменальным пузом и не менее феноменальною бородой, руки его дрожат, взгляд неистово блуждает по образу Свечкина, выискивая подходящее место на шее, чтоб начать душить.
- Чтобы через секунду тебя здесь не было! – говорит он. – Вот что!
- Ну, как же, дорогой мой Григорий Федорович, - плаксиво отвечает Евгений Александрович. – Как же так? Неужели я не доказал свое бессмертие?
- Ты вот что доказал, негодяй: ты доказал свою ничтожность и вредность. Сначала ты приносишь мину в дом и пугаешь нас всех какими-то рассказами, а потом еще, ко всему прочему, мина и не взрывается. Негодяй! И, скорее всего, я подозреваю, все это ты, фокусник недоделанный, специально устроил, а я еще и поверил тебе: ай, думаю, вдруг он и вправду такой волшебный, зять мой, до ста лет, не меньше, доживет. А он вот какой, оказывается, мошенник!
Что поделаешь, всякого из нас подчас вводит в недоумение упертость и поверхностность многих, пусть даже таких степенных и важных, как Григорий Федорович, людей. От глупости в наш век не зарекайся!
-3-
Целый день после растерянного, вынужденно поспешного ухода любимого петушка милая и прекрасная Анна Григорьевна кусала губы и ногти, рвала обои, била тарелки, стучалась лбом об трубу в ванной. В общем, места себе найти не могла.
- Ты мне судьбу, папенька, ломаешь, - говорила она, всхлипывая. – Верно, ты меня ненавидишь, раз так поступаешь...
- Ишь... – отвечал папенька, проглатывая очередные пятьдесят грамм, не зажмуриваясь и не краснея. – Что ты такое вздумала? Как это я тебя, дурочку, могу ненавидеть? Я тебе добра желаю, от зла мира сего оберегаю, как могу. Вырастешь еще немного, сама поймешь. А коль замуж так хочешь, я тебе женишка получше ентого найду. Вот, допустим, Василий Парфеныч, чем он плох? Иди за него, он наверняка только рад будет тебя-то в жены взять.
- Ему восемьдесят лет, - неприязненно замечает матушка, вставая, руками поправляя вымазанный мукой фартук. Один черт знает, где она эту муку, матушка, откопала.
- Ты меня за дурака принимаешь? – вскрикивает Григорий Федорович. – Я, по-твоему, и не знаю, сколько лет нашему соседу? Молчала бы! – затем он зажмуривается, как бы мечтает и уже тихим, ленивым голосом мурлычет. – Зато у него денег много, барон он какой-то нерезанный. Вот все старики в нищете, да в отчаянье ходят, а он себе иномарку недавно купил.
- Папенька, знаете что? Вы безмозглый и безнравственный, меркантильный, банальнейший тип, вот что, - и с этими словами доченька убегает, хлопая дверьми.
- Под домашним арестом на трое суток! – кричит ей вслед, почти даже с торжеством наш невозмутимый безнравственный тип, наливая себе еще. Надо сказать, что язык у него уже заплетается, однако совсем чуть-чуть.
Мину Анна Григорьевна повесила у себя в комнате, на стену, как портрет, для памяти и успокоения.
-4-
Невозмутимость же Евгения Александровича, которая висела над ним жизнерадостным, энергичным облаком, была все-таки больше напускной, чем естественной. И как только Евгений Александрович оказался на улице, под окнами, отвергшего его дома, улыбка сама собой спустилась, как лопнутый шарик, и Евгению стало не до веселия. Да, он очень расстроился.
- Не будь я Свечкин, - сказал он сам себе, что-то там экстравагантное задумав, и глаза его блеснули в сумерках, как зачарованные болотные огоньки.
Утром все повторилось. Семейство снова, хоть и в виноватом молчании, завтракало тортиками. Даже мама на секунду присела, чтобы перекусить кусочком, другим. Анна Григорьевна, сидя перед отцом, пыталась не глядеть в его сторону, что было даже проблематично, поэтому ей приходилось есть, безобразно скривя шею с головой куда-то совсем в бок, к стене.
Входит Свечкин.
- Ты... снова, - бормочет Григорий Федорович. Невеста оборачивается, на лице ее – ликование.
- Да, я, папаша, - улыбается жених.
- Я тебе не папаша.
- Я вот снова пришел.
- Вижу, вижу. Ну?
- Я вот решил еще раз попробовать убедить вас в своем неминуемом долгожитии.
- Думаешь, получится?
- Безусловно! Вот перед вами очередное военное изобретение.
Женщины сразу почуяли неладное, они вскакивают с мест и отходят подальше, мама – к заветному умывальнику, дочь к холодильнику, что стоит в дальнем углу кухни. Григорий Федорович находится в таком напряжении и в такой клокочущей ярости, которая еще только внутри, сама себя боится и не выходит наружу, что, кажется, у него сзади вырастает горб. Женька Свечкин из внутреннего кармана своей куртенки достает самый настоящий револьвер!
- Здесь двенадцать пуль, дамы и господин! И револьвер находится в исправном состоянии, поспешите в этом убедиться!
В ту же секунду выстрелы наполняют крохотную кухню, падает два горшка и скашивается на бок люстра. Женщины кричат в такт и с одинаковой громкостью, так что крики их сливаются воедино. Сразу видно – родственные души. Горб Григория Федоровича еще больше.
- Но стоит револьверу быть направленным в мою сторону, - продолжает фокусник. – То с ним случается какая-то, не постесняюсь громкого слова, мистическая неудача. Он перестает работать и сим доказывает, что ни человеку, ни зверю, ни предмету не под силу изменить судьбу и ход вещей; как завещалось мне с рождения, так и будет! Вуаля!
Он подносит револьвер к виску, на миг замолкнувшие, испачканные в слезах и страхе, женщины бледнеют, папаша привстает со стула, и все слышат щелчок.
- Осечка! – громогласно вопит Евгений Александрович. – Но попробуем еще...
Он отворачивает от себя дуло и теперь метит, куда ни попадя, один раз даже выстрелил под ноги самому своему тестю. Через секунды подносит револьвер себе к виску, и все вновь слышат странный и гулкий щелчок.
Папа уже близко, надеется руками схватить баловня судьбы.
- Раз вы так близко подошли, мой любезный, попробуйте пальнуть разок, или два сами, убедитесь, что все это не какая-нибудь афера, что все по-настоящему.
От такого пассажа Григорий Федорович, надо сказать, несколько опешил. Револьвер тут же скользнул к нему, в его неуверенную, дрожащую ладонь.
- Я, право слово, не знаю... – говорит он, желая уладить дело каким-нибудь другим способом, револьвер болтается в его руке несколько секунд, а затем – бах! – и люстра сваливается на пол безжизненным трупом. Губы у Григория Федоровича дрожат, ему приходится немного пожонглировать, чтобы только не уронить револьвер.
- Видите, - улыбается Евгений Александрович. – А теперь в меня, в меня теперь попробуйте, так же...
- Ну... если, конечно, это необходимо... – бормочет Григорий Федорович, неровно и шатко прицеливаясь. От цели он находится на расстоянии в один шаг, но очень уж это нервный момент, чтобы стрелять сразу.
- Папа, не надо!
- Гриша, ты с ума сошел!
- Папа, он шутит...
- Да, да он шутит!
Клик, клик...
- А я что говорил! – сквозь тишину и мертвость восклицает радостный Свечкин. – Как я говорил, так и получилось!
Пот Григория Федоровича образует озера в морщинках его широкого лба. Револьвер он отдает владельцу.
- Преступник, - цедит сквозь зубы папа. – Опять аппетит весь перебил, - подходит к холодильнику, достает водку. – Сопьюсь я с тобою.
Славный петушок задорно так подмигивает невесте своей. Мама хмурится.
- Что стоишь, ну? Проваливай! Еще чего. Думал меня этой штукой обжулить, конечно. Уж не знаю, как ты там все, хитрец устроил, но даже если оно и так, как ты говоришь, все равно ничего не выйдет. Потому что ты оружие у себя хранишь, и ни сегодня, завтра, тебя все равно рано или поздно посадят, и будешь ты до ста лет за решеткой сидеть, как павлин; а может к тому времени у дочурки моей дите народится, али двойня? Кто ж их кормить-то будет...
После первой же рюмки у папаши наворачивается слеза. Григорий Федорович говорит таким тоном, будто все уже, как он предвещал, случилось, будто Свечкина посадили, двойня родилась, а сам он, дедушка, спился давно и дочь содержать не может.
- Эээх... безотцовщина, черт меня подери.
-5-
Всю ночь Григорий Федорович не спал, ворочался. Раисе Павловне от этого тоже не спалось – раньше-то ей будил каждый полчаса невыносимый мужний храп, а сейчас с непривычки, от того, что никакого храпа не было, ей заснуть и не удавалось, потому как неспокойно на душе делалось.
Представлял себе Григорий Федорович, как снова и снова приходит неутомимый жених и предлагает все новые и новые способы своего убиения. Иногда фантазия подсовывала какие-то страшные, варварские картины, а иногда все выглядело даже забавно, и, в конце концов. Григорий Федорович решил, что изо дня в день смотреть на замечательнейшего и искусного фокусника со всеми этими его минами, да револьверами – дело неординарное и даже чудное. Григорий Федорович вспоминал те секунды, когда револьвер лег ему в руку, и когда он с полной самонадеянностью решился-таки выстрелить, как это было замечательно, пусть даже страшно, как забавно стало, когда оказалось, что никто не убит... посему Григорий Федорович к пяти часам утра решил в следующий раз отнестись к Женьке Свечкину благосклонней, чтобы тот еще что-нибудь такое вытворил... и еще, подумал Григорий Федорович, надо бы, чтоб женишок наш еще раз мне позволило самому что-нибудь этакое над ним совершить, очень уж это мне понравилось, убийцей коварным быть. С этими мыслями счастливый отец семейства наконец-то заснул, с храпом его заснула и мать семейства. О чем же она все это время думала? Может быть, о капусте. Кто знает. Человек она была еще более загадочный, чем даже сам Евгений Александрович.
-6-
Сегодня уже никто не завтракал, завтрак отложили на потом, все ждали петушка.
Евгений Александрович пришел ровно к десяти, как и ожидали. Вид у него было достаточно серьезный, какие-то мысли были вокруг него; видимо, то же ночь не спал, да думал о чем-то.
В правой руке он принес увесистое весло.
Женщины уселись за окошком, с пакетиком чипсов. Невеста была нарумянена, она ожидала, что уж на этот раз папенька смилостивится и можно уж будет прекратить все эти недоразумения и пойти поскорее с Женькой в загс. Раиса Павловна приметила, что курточка женишка грязнее обычного и тут же погрузилась в мнимые образы и миры, где она в каком-то тазу эту рубашку стирала.
Увидев весло, Григорий Федорович от неожиданности крякнул. Если бы вместо весла Свечкин принес стационарный пулемет М60, Григорий Федорович еще не так бы удивился. Было в этом кряке и в этом немом удивлении немало и разочарованности. И-и-и, подумал балованый Григорий Федорович, что такое весло? Так, фикция, несерьезно. Что этим веслом можно сделать? Ударить? Да разве такому живчику, как наш женишок, что-нибудь от этого сделается? Что он вздумал, смешить меня пришел? Надо было ему как-то по нарастающей меня удивлять, а то начинать с мины, а кончать веслом – то, конечно, оригинально, однако не практично, учитывая его цели. Конечно же, он хочет меня удивить. Ну, что ж. Ладно. По-крайней мере, уж пару раз я этим бревном его шандарахну!
Григорий Федорович улыбаясь и похлопывая голое пузо подходит к гостю неспешным барским шагом.
Евгений Александрович, не говоря ни слова, размахивается веслом, и опускает его на жалостливый папин хребет. Быстро и увесисто он совершает еще пару ударов.
- Ну, а теперь, в загс, - отдуваясь, говорит он. – А вы не волнуйтесь, - он опускатеся к еле дышащему, бурлящему папе. – Жить будете.
Внуков своих Григорий Федорович очень любил.
29.7.2007, 15:06
.
