[santehlit]

Вдруг услышали два друга
Звук шагов невдалеке.
Слух и зренье насторожив,
Не спускают с двери глаз
Человека быть не может
В этом месте в этот час
Ближе, ближе, вот уж рядом
Замер мерный звук шагов
У обоих страх во взглядах
Леденеет в жилах кровь
Наконец один решает
Посмотрю, кто там стоит
И от страха замирая
Открывает и глядит.
Нет, такого, уверяю
Не увидишь и во сне.
Чёрный труп стоит качаясь
Зубы блещут при луне.
Где был нос, темнеет яма
На большие рюкзаки
Не мигая, смотрят прямо
Глаз ввалившихся зрачки.
Плечи чёрная штормовка
Закрывает. Чуть живой
Альпинист, привстав неловко
Говорит: ты кто такой?
Звук глухой в ответ раздался
Не то клёкот, не то свист
По-иному раньше звался
Нынче Чёрный Альпинист
Я погиб на Ужбе грозной
Треснул верный ледоруб
От снегов пурги морозной
Почернел и высох труп.
Я упал, окликнул друга
Но ушли мои друзья
В эту ночь ревела вьюга
И замёрз под снегом я
Вот уже четыре года
В ледяном своём гробу
Клятву дал: людскому роду
Мстить за страшную судьбу.
Замолчал мертвец ужасный
Жутко глянул на двоих
Вдруг раздался шум неясный
Прошумел, опять затих
Снова гром, ударил вихрь
Вмиг палатку сорвало
Видно им придётся лихо
Потемнело как назло.
Свет нигде не пробивался
Лишь бессвязен, дик и груб
Страшный хохот раздавался
Из прогнивших чёрных губ

[santehlit]

……………………………..
Буря долго бушевала
Ждали, ждали – нет ребят.
Через снежные завалы
Их пошёл искать отряд
Возле сорванной палатки
Найден был один из двух
Вниз ледник спускался гладкий
Аж захватывало дух
Ужбы грозная вершина
Нависала позади
Прямо в лоб, на седловину
По стене вели следы.

Спутница моя ахала и прижималась, прижималась, и …. И я решил, какого чёрта плестись на кладбище – не дай Бог, брызнет дождь.
Остановился:
- Пойдём в будку – покажу, где и как я живу.
- В собачью? Пойдём, миленький.
В этой рыбачьей будке, что стояла в саду у Калмыковых, я прожил минувшее лето - отец развалил старый дом и возводил на его месте новый. Они с мамой ютились во времянке, а мне хватало места только за столом. Впрочем, меня это вполне устраивало. Там была буржуйка, так что, заморозки не страшили, разве только сильные холода. Заботило одно – будка редко пустовала, всегда в ней кто-то ночевал. Сегодня, возможно, там был пьяный и вонючий Астах. Но я ошибся….
Нащупав в темноте чью-то ступню, придавил большой палец.
- Какого хрена? – на лунный свет высунулась заспанная Гошкина физиономия.
- Слышь, Иваныч, топай до хаты.
- Залазь – поместимся.
- Я с девушкой….
- Влезайте оба.
- Георгий Иваныч, ну иди, не тяни время.
Балуйчик выполз из будки, встал на ноги.
- Верка что ль? – кивнул на силуэт в темноте.
- Иди, иди….
Гошка наклонился к моему уху:
- Не справишься – зови.
- Справлюсь, иди.
Но я не справился.
Мы тонули в безумстве ласк. На мне остались только брюки. На загорелом Веркином теле узкой полоской белели трусики. Я осыпал её поцелуями – с кудрявой макушки головы до пальцев ног. Девушка скребла ногтями мои лопатки и тихо постанывала. Но лишь ладонь моя ныряла под резинку её набёдренной повязки, она вся напрягалась:
- Не надо.
И это повторялось, повторялось, повторялось….
Мне казалось, у этой борьбы и единения должен быть логический конец - благополучный для моих желаний. Дело в количестве попыток – крепость должна была однажды сдаться. Потом подумалось, что она и так получает удовольствие, большего ей и не надо - почувствовал себя обкраденным. Потом решил, что меня просто проверяют, действительно ли я в любви философ, а не болтун-насильник - охладил свой пыл.
- Устал, бедненький. – Веркины губы пустились в путешествие по моему торсу.
Ночь истекла, подкралось утро, а мы и глаза не сомкнули. Вера засобиралась:
- Скоро народ засуетится. Проводишь?

[santehlit]

Возле дома прильнула, не хотела отпускать.
- Знаешь, вдруг почувствовала себя замужней. Понравилось. Ты женился, если б уступила я?
- Я и сейчас готов.
- Врёшь ты всё. И парни врут все.
- За всех не знаю, за себя отвечу – рано или поздно всё равно надо жениться, отдавать жене получку, водить в садик детей. Так лучше на тебе – ты нравишься.
- Молодец! Правильно мыслишь. И не обижайся – всё у нас с тобою впереди.
Она чмокнула меня в щёку и убежала домой.
Не мог дождаться окончания дня. Трудился на стройке и думал о Верке: если она сегодня скажет, давай поженимся – придётся согласиться. И странно, размышляя о женитьбе, не о её загорелом упругом теле думалось мне, а о том, как сумею прокормить семью я, бедный студент, где станем жить. Но отступать был не намерен – в ЗАГС, так в ЗАГС.
Верка шла навстречу, прекраснее вечерней зари. Говорят иногда, глаза лучатся счастьем – так это был тот самый именно момент. В них столько было нежности мне адресованной и ликованья, так украшавшего её, что ею нельзя было не любоваться. И я любовался, а она ещё больше млела под моим восторженным взглядом. Весь окружающий нас мир куда-то отлетел, наедине оставив с нашим счастьем.
Но он продолжал существовать, хотя и вне нашего сознания. И происходили в нём разные вещи. Например, издали доносился нестройный дуэт пьяных голосов:
- Загу-загу-загулял, эх, загулял парнишка, да парень маладой… маладой, в красной рубашоночке, харошанький такой….
Витька Стофеев с Гошкой Балуевым где-то напились и теперь солировали на вечерней улице. Потом стали прощаться.
- До завтра, Витя!
- До завтра, Георгий Иваныч!
Расстояние между ними увеличивалось – голоса крепли.
- Спокойной ночи, Виктор Георгич!
- И тебе, хороших снов!
Гошка наткнулся на нас - взглядом наткнулся, выхромав из-за угла.
- Ви-итька-а! Слышал новость?
- … у-ю? – донеслось с соседней улицы.
- Верку распечатали!
Небо обрушилось на нас. Нет, ледяная глыба. И раздавила наше счастье.
Верка прыгнула от меня спиной вперёд. Как от прокажённого. Её широко распахнутые глаза не лучились больше нежностью. В них застыл полярный хлад ненависти, бездонное море презрения, в котором без плеска утонула моя несчастная фигура. Навсегда.
Верка скрылась за калиткою ворот. Я схватил Гошку за грудки:
- Сволочь! Что ты наделал! Я убью тебя сейчас!
- А что, ты её не чпокнул?
- Я сейчас тебя чпокну, тварь хромая! – я швырнул его в кювет, и Гошка послушно полетел, кувыркаясь в репье и чертополохе.
Что делать? Я не мог даже избить его, срывая злость - он был пьян, он был колченог, он был моим другом.
Ушёл домой и до отъезда на учёбу на улице не появлялся. Страдал, подло и глупо подставленный лучшим другом. Не находил слов оправданий перед Верой и боялся ей показаться на глаза. Терзался. Она ведь знает, что всё это не правда, что я люблю её, так пусть простит. Нет, она теперь не верит в мои чувства, думает, что я трепач. Хоть в петлю лезь! Потом пришла спасительная мысль – а может, то судьба? Не рано ль вы, Анатолий Егорыч, узы Гименея примерить собрались? Как говорит отец наш мудрый – сперва определись, потом женись.
Успокоив сердце, в Челябинск укатил.

[santehlit]

Кум чёрту, шурин королю

Самый заклятый враг права — привилегия.
(М. фон Эбнер-Эшенбах)

Заинтриговал, должно быть, изрядно: уже который рассказ твержу - статус, статус, а что к чему не объясняю. Небось, подумали - чемпионом стал по боксу, раз все Увельские хулиганы мчались через дорогу со мной здороваться. Да нет, господа хорошие, кроме футбола и шахмат нигде более на спортивной стезе замечен не был. Да и там-то числился в середнячках районных.
Так в чём же дело?
А дело в том, что замуж сестра вышла, удачно вышла – по крайней мере, для меня. Зятем стал не кто-нибудь, а самый настоящий король Увелки. Впрочем, что там Увелка - они могли бы стать королями в любом другом месте, в самом большом городе. Король, как говорится, он и в Африке король.
Трое их было, трое Вовок, трое друзей – Фирсов, Попов и Евдокимов, мой зять. Однажды подружившись в ПТУ, через всю жизнь пронесли верность братству. Так уж получилось, что облюбовали они нашу Увелку – ездили на танцы, познакомились и переженились с местными девчатами. Да так и остались жить, а могли бы стать королями, ну, скажем, в Тюмени.
Людмила только начала встречаться со своим будущим мужем, а меня уже останавливала на улице шпана:
- Это твоя сестра с Евой дружит? Смотри, не заарканит – тебе кранты.
Я к сестре с расспросами.
Она:
- Ева – это от первых букв имени: Евдокимов Владимир Андреевич. И он действительно отчаянный парень – такой, что все шишкари Увельские перед ним на цыпочках.
Сестра успешно справилась с поставленной задачей и вознесла меня на божественный Олимп, по крайней мере, в глазах одноклассников, сверстников, да и, ну, не будем скромничать - всей Увелки. Вот как-то идём толпой из школы, и гололёд во всю ширь дороги - ноги скользят, разъезжаются - падаем, и толкаться не надо. Хохочем - ну, понятно, уроки позади, а тут цирк - коровы на льду. Меня сзади лапища за плечи цап:
- Держись, Толян, а то мне совсем кранты в этих корочках. Шуруй на тротуар.
Я тихонечко-тихонечко, подошвами зимних ботинок - шорк, шорк - и с дороги. Тротуар песочком присыпан, золой.
Фирс:
- Ну, спасибо. Теперь дойду.
И ушёл. А ребята ко мне:
- Слушай, это же сам Фирс. А с тобой так запросто….
И заспорили, кто из трёх королей главный. А я-то знал: Фирс - это сила, Попич - доблесть, а Ева - всем голова.
Сначала молодые пожили у нас, а вскоре получили квартиру. Зять работал сварщиком в строительной организации, и там с этим не затягивают. Я любил бывать у них в гостях. Да к тому же племянник не заставил себя долго ждать – маленький, белобрысый озорник.
Отец, как увидел внука, выпил и расплакался:
- Вот для чего, сынок, стоит жить - чтоб дети рождались, и жизнь продолжалась.
Зятя он недолюбливал - не находил тем для общения. Да к тому же болезненно переживал потеснение своего авторитета. Но тут я ничего не мог поделать - Ева стал моим кумиром. Он был несуетлив, немногословен, никогда не начинал первым разговора, но всегда поддерживал.

[santehlit]

Будущей тёще тоже сначала не понравился.
- Мумыра какой-то, - говаривала мама. – Ни слова сказать, ни воды принести.
А потом привыкла, полюбила, даже больше родного сына, раз оставляла такие вот записки: «Володя пирог в духовке. Толя накорми скотину».
Надо ли говорить с каким упоением я слушал его воспоминания. Конечно же, это были рассказы не о школьных успехах (хотя Вовчик до пятого класса ходил в отличниках) и не о трудовых свершениях. Его повествования о героическом прошлом горячили мою кровь, и ещё мне хотелось понять, как они стали королями, ведь не мамки же их такими произвели на свет.
У отца относительно этого была своя теория. Однажды зятя, тогда ещё будущего, завалило на стройке в свежевырытой траншее. Он мог погибнуть, не подоспей вовремя помощь. Потом месяц лежал в больнице с сотрясением мозга.
Отец считал его психом:
- Я когда разозлюсь и потеряю над собой контроль - меня тогда попробуй взять!
Но это бывало редко. А с зятем случается каждый раз, как только в воздухе проносился запах жареного. Это я так образно выразился, и поймите меня правильно – не от запаха котлет приходил он в ярость и начинал крушить вдруг ставшими ненавистными чьи-то рожи.
Драться Ева умел и любил, но никогда не скандалил дома. Сестра любила его, а мы дружили. Никогда не докучал ему жалобами: Вова, меня побили те-то и там-то - умудрялся как-то сам решать свои проблемы. Но вот этот статус…. Он не только давал пищу для размышлений - некоторых моих знакомых покоя лишил и сна. Взять хотя бы Смагу. Впрочем, этот тип заслуживает, чтобы о нём рассказать чуточку подробнее – тем более, это я обещал.
Наверное, в классе седьмом появился у нас новый ученик - Виктор Смагин. Он был всех старше, потому что второгодник, и сильнее, потому что из деревни. Я всегда считал, что сельский парень, объявившись в райцентре, должен вести себя как-то поскромнее. Смагин опровёрг эти догмы. Он объявил себя лидером класса и переколотил всех, с этим несогласных.
Первому досталось Илюшке Иванистову - незамедлил визит в школу старшего брата. За школьным туалетом при свидетельстве почти всего класса, Юрка легко и красиво отлупил Смагина. Тот упал на колени и в бессильной ярости стал хватать землю руками и пихать в рот.
- Падла буду, не убью! – рыдал он.
- Хочешь попинать? – предложил старший Иванистов младшему.
Но когда Илюха приблизился, Смагин кинулся на него, свалил и впился зубами в грудь. Иванистик демонстрировал потом рану – ужас! А в тот миг он заверещал истошно. Юрка попытался их растащить, но Смага, как бульдог, вцепился намертво и рычал по-собачьи. Юрка ударил его ребром ладони за ухом, и Витька отключился. Братья подняли его и забросили в мусорный бак возле туалета. Они вообще хотели утопить его в уборной, но запищали наши девочки. Они даже насмелились войти в мужской туалет, просить за своего кумира. Витька, когда оклемался, из бака, конечно, вылез, но урок не пошёл впрок. На следующий день он отловил маленького Иванистика – тот пришёл с перевязанной грудью – и отлупил. На другой день пришёл Юрка и отлупил Смагина. Витька, надо отдать ему должное, дрался до конца – пока не отключился. А очнулся всё в том же баке. Уже с большим визгом и причитаниями выпрашивали его девчонки у разъяренного Иваниста, который намеревался-таки сунуть бездыханное тело в очко туалета.
У этого противостояния, казалось, не будет конца - избито-покусаным ходил Илья, живого места не было на лице и теле Смагина. Казалось, кто-то дожжен был погибнуть, чтобы кончилась эта кровавая вражда. Или уступить.
Случилось следующее.
Противники встретились возле Смагинского дома (Витьку к тому времени уже выгнали из школы).
- Заходи, - сказал он, - если не боишься.

[santehlit]

Юрка не боялся. Смагин схватился за топор:
- Смотри, гад, что я сейчас сделаю.
Юрка стоял спокойно, смотрел и не боялся. Смага положил на колоду пятерню – хрясь топором. Мизинец полетел в пыль, и куры кинулись с ним бегать по двору. Витька поднял вверх окровавленную руку:
- Видел, падла? Когда-нибудь я тебя убью.
- Дурак ты, Смага. Тебе лечиться надо, - сказал Иванистов-старший и ушёл.
А Витька сел на колоду и заплакал. Потому что больно было и душе, и телу. Зря он палец отрубил – не испугался его смертный враг, не заохал, не заахал. Дураком обозвал и ушёл. Потом Смага палец у курей отнял, сунул в карман и пошёл на танцы демонстрировать. Здесь его прихватила милиция и отвезла в больницу, а то бы истёк кровью или заражение подхватил.
Как его выгнали из школы? За математичку. Был в классе такой подлый приём – из трубочки плеваться в шевелюру учительницы, пока она спиной стоит, у доски объясняя, или по рядам ходит, заглядывая в тетрадки. Причёски тогда густые в моде были. Мы плюём, она ничего не замечает, а домой придёт – вся шевелюра в пластилине.
Многим от нас так доставалось. Но никто не смел покуситься на Ксению Михайловну. Уважали – была она строгая, но справедливая. Фронтовичка бывшая, инвалид – осколками снаряда оторвало ей в бою руку и ногу. Рука так и осталась обрубышем, а ногу ей заменили деревянной.
Вот этот самый Смага стал оплёвывать пластилином математичку, рисовавшую геометрические фигуры мелом на доске. Она, конечно, не видела и не чувствовала. Тогда паршивец вооружился резинкой и запустил пульку из аллюминевой проволоки в доску – то ли промазал, то ли попугать хотел.
- Смагин, ты? – спрашивает Ксения, не оборачиваясь.
А кто же ещё?
- Я, - говорит Витька.
Математичка мел положила:
- Ну, извини, брат. Зуб за зуб, око за око.
И идёт к нему, сильно припадая на протез – костыль-то в руке держала, как дубинку.
Смага испугался и в окошко выпрыгнул со второго этажа. Сломать-то, кажется, ничего не сломал, но губу нижнюю прокусил. То ли слюна у него ядовитая, может, ещё какая причина, - распухла она у него так, что лица было не узнать.
Родители заявление в РайОНО - математичку нашу от уроков отстранили и вообще собирались уволить и судить. Школа тогда на дыбы встала. Учителя всей гурьбой с петицией в РайОНО пошли. Но ещё раньше мы, ученики, забастовали, отказались входить в классы. Требуем: верните любимого педагога, а Смагу долой из школы. В райкоме партии этот инцидент разбирали: Смагина выгнали, а Ксению Михайловну вернули.
Но ещё раньше этот мордвиновский уроженец (скорее, выродок) выбил мне пол зуба. Произошло это так. Установив контроль над классом, он и девочку затребовал себе самую красивую – Любу. Уж как та ни плакала, ни брыкалась - уступила. Смагин, добиваясь её симпатий, был и нежен, и грозен. Встретил Рыбака и предложил подраться из-за неё.
- Подерёмся, - согласился Толян. – Отчего же не подраться?
Но Пеня не дал - Ухаб был Смаге не по зубам. Тогда он на меня наехал – почему это я с ней записками перебрасываюсь? Да я со всеми перебрасываюсь – что из того? Кому-то пример надо решить, у кого-то с датами проблема. Ведь успевал я не только по математике. Ему плевать:
- Ещё одна записка – и захлебнешься кровью.
Уловив момент, прошу Любочку – ты больше ни того, не подставляй меня под смагинские кулаки. Она поняла, и отсюда угроза была снята. Однако нашёлся в коллективе недоброжелатель и снаушничал Смаге о нашей ночёвке с девочками в фанерном домике. На следующей перемене слабый пол был удалён из класса. Мальчишки остались. Двери держали мои лучшие друзья – Нуждин и Сребродольский. Так что же это – все против меня?

[santehlit]

Окружили толпой. Смагин:
- Спал с Любашкой? Только не ври - твоя жизнь в твоих руках.
Что сказать? Я огляделся - показалось, все жаждут моей крови. За что?
Моё молчание Смагин истолковал как согласие.
- Выбирай: или я тебе сейчас в хайло дам, или после уроков дерёмся за туалетом.
- Долго ждать! – воскликнул Юрка Казанцев и ударил меня.
Нет, только попытался. Я отпрянул и сам его ударил. Маленький он и хилый, чтоб меня лупить. Улетел в угол, где на стойке плакаты покоились, обрушил их на себя.
Я понял, что участь моя решена, ждать пощады не приходится, времени на переговоры не было, и бросился в атаку – помирать так с музыкой. Три или четыре личины успел достать кулаками. И тут сильнейший удар в мой подбородок остановил этот стремительный наскок. Я побежал спиной вперёд, запнулся о кафедру, упал поясницей на преподавательский стул, кувыркнулся и боднул темечком батарею отопления.
Наверное, отключился на какое-то время, потому что, когда начал соображать, картина предстала такая - все ученики, включая девочек, стоят у своих парт, Казанчик плакаты вешает на стойку, Смагин отряхивает меня и причитает:
- Как же ты неловко? Угораздило ж тебя!
Учитель заглядывает мне в глаза:
- Агарков, с тобой всё в порядке?
Я сплюнул половинку зуба на пол и кивнул головой - ну а как же! - челюсть набок, из волос струйка крови по щеке.
- Иди, умойся и возвращайся на урок.
Смагин меня в умывалку сопроводил, был суетлив и обходителен. Только был момент – когда я наклонился к раковине, он очень больно сдавил мне пальцами шею. Силёнка у парня была – не отнять. Потом хватку разжал и похлопал меня по загривку:
- Нормальный ты пацан, Толян.
Об этом он ещё раз заявил после школы, когда толпа разъярённых одноклассников собралась предъявить мне за содеянное счёт.
- Короче, кто тронет – пеняйте на себя.
И настроение коллектива разом поменялось. Все подходили с дружескими изъявлениями, хлопали по плечу:
- Здоров ты, Агарыч, драться. Где научился?
Казанчик:
- Я думал, стенку прошибу!
Шестёрки! Дулся на друзей - они болтали о своём и прятали глаза. Тогда я:
- Сами в привратники записались?
- Смага велел.
Вот так! Дала трещину наша старая дружба. Эх, вы, великие каманчи!
Смагин ещё не мало «подвигов» совершил, прошумевших в Увелке - дрался с ментами, когда они его из дома забирали, убежал по дороге из автозака - причём нырнул в его открытое окно с наручниками за спиной, избил учителя вечерней школы, и его оттуда выгнали. В конце концов, получил судимость на полтора года, а когда вернулся, Увелка была под властью королей.
Смага во все лопатки кинулся добывать себе место в свите. Кружил вокруг Фирса - тот сигаретку в зубы, Витька с зажигалкой лезет. Откроет рот король, Смага на полусогнутых - чего изволите? А уж к кому задраться - Поддубного напрочь оттеснил. Только суета не впрок. Как-то увидел чету Фирсовых, гуляющих с ребёнком - цап малышку на руки, а та в рёв. Мамаша дочку отняла, а Константиныч так пятернёй приложился, что незадачливая «нянька» кувыркнулась под скамью, потеряв сознание, а потом оказалось - и половину слуха.
Смага не унялся и ко мне:
- Познакомь с Евой.

[santehlit]

- Иди да знакомься.
- Нет, ты скажи, что одноклассник бывший и лучший корифан.
- Ну, хорошо, завтра на празднике.
Были проводы зимы. Мы немножко дома зарядились у Евдокимовых, а тут на площади, среди народа ему подносят и подносят. Закачало зятя. Он пояс полупальто из тренчиков вытянул, опоясался, а концы в карманы сунул. Один выпал в грязь, а он стоит, не замечая. Тут Смага чапает - одноклассник бывший и лучший корифан. Конец пояса из грязи поднял и потянул - хотел, должно быть, весь хозяину вернуть. Володя чувствует, будто в карман залезли, оборачивается и, ни слова не говоря, тресь Смагину в лоб. У того снова отключка памяти - зачем пришёл? чего хотел? - лежит, молчит, ни на кого не смотрит. И после этого ко мне не подходил.
Однако вернёмся к статусу. Он был и задавал уму работу.
Видя угодливые и заискивающие рожи вчерашних притеснителей, шибко стал задумываться - а что с этого мне можно поиметь? Нет, на вещи смотрел реально - ни я не стал вдруг сильнее, ни другие слабее. Просто обстоятельства так сложились, и этим стоило воспользоваться. Да ещё Байбурёнок подливал масла в огонь.
Женька Байбурин - одноклассник, второгодник, двоечник - вцепился в меня:
- Толян, пойдём в «Горняк» на танцы - всю шалупень там на уши поставим. Да ты…, да мы…. Да от одного имени…. Эх, будь у меня такой зять….
Короче, идём субботним вечером в ДК на танцы. Байбурёнок туда-сюда суетится, то ко мне кого-то приведёт:
- Знакомься - Евин шурин.
То меня куда-то тащит с той же целью. Ну, а я руки жму, улыбаюсь и зятевым смешком подкашливаю:
- Кхы…. кхы.... кхы….
Перед тем выпили немного. Всё шло хорошо, потом заварушка, потасовка. В зале началась - выплеснулась на улицу. Байбурёнок за рукав тянет:
- Пойдём, себя покажем.
Что показывать - у меня и плаката в руках нет: «Ева - мой зять». А без него - сунут в зубы, а они уж не молочные.
Танцы для молодёжи - старшеклассники, да кто ещё с улицы придёт. Ну, и пришли двое - один в форме прапорщика, другой его возраста. С них и началась буза. Теперь они стали спиной к спине и отбиваются от своры малолеток.
- Рр-разойдись! - рычит Байбурёнок, и мордой на кулак - только ботинки в воздухе сбрякали.
Мне неудобно в стороне стоять, и я сунулся, и получил от прапора под левый глаз.
Неделю фингал красовался. Сестра пытала - кто тебя? Зять посмотрел, хмыкнул, промолчал. А потом своими связями всё узнал, вызвал Мишу Золотого (прапорщика так звали) на собеседование, и объяснил ему доходчиво - кого можно трогать, а кого нельзя. Одним ударом объяснил.
После инцидента на танцы не ходил, так Миша возле школы подкараулил. Руку тянет:
- Ты прости меня.
Глаз виновато смотрит - второй заплыл, под опухолью не видать.
Нет, сам себе сказал тогда, такой авторитет не нужен - у меня под глазом синь, у товарища вон рожу на бок своротило. Язык-то даден для чего? Нет, мы пойдём другим путём! Раз статус Богом мне дарован невзначай, то надо им с умом распорядиться. Ну, хотя бы для того, чтобы с заклятыми врагами посчитаться. Их у меня полно - а у кого их нет? Вот взять хотя бы Торопа.
Этой истории уже четыре года. Как-то поймал отца на слове - был он под мухой, и обещал мне пару голубей купить.
- Только пару, но таких, - отец вознёс над головою палец, - чтоб за птенцами очередь стояла. И прибыль бы от них была.

[santehlit]

Проспавшись, от слова не отступил и сделал голубятню во дворе, над собачьей будкой. Миниатюрною была - задвижкой дверца, два гнезда, немного места для кормушки и поилки.
Меня напутствовал:
- Присматривай, не торопись и не скупись - чтоб лучших и в округе не сыскать.
У Вовки Торопова была стая голубей одной породы - жуки - чёрные с белым хвостом. Летали выше всех, в точку заходили, и оттуда такие выписывали кренделя, что страх смотреть.
- Червонец пара.
Я к отцу.
- Ну что ж, с получки купим.
Тут Тороп прибегает сам:
- Отдам за шесть - край денежки нужны.
Но денег не было.
Потом отец с получки десятку выдаёт:
- Как обещал.
Я к Торопу, червонец показал:
- Отдашь за шесть?
- Отдам, но сдачи сейчас нет.
Да Бог с ней, подождём - я рад был голубям. Домой примчался, их в голубятню заточил, зерна насыпал, воды налил, позвал друзей. Они советовали маховые перья оторвать - пока появятся опять, к дому-то они привыкнут. Или связать.
- Нет, - говорю, - обойдёмся без жестокостей. Стану хорошо кормить - так они скорей привыкнут.
Через неделю совет с отцом:
- Как думаешь, они привыкли?
- Давай попробуем.
Задвижку приоткрыли - голубки порх на конёк, потом взлетели и неведомо куда.
Я к Торопу.
- Что, упустил? Ну, брат, не в силах я тебе помочь. А возвращенцев, знаешь сам, назад не отдают.
Я знал.
- Сдачу верни.
- Нет ни рубля. Загляни через неделю.
И так за разом раз - на год бодяга растянулась.
Однажды я не выдержал:
- Слушай, а ты случаем не вор?
- Что? - он взбычился, и дал такого мне пинка, что я чуть носом в землю не зарылся.
На том расстались.
Прошло три года. Теперь у меня статус - думаю, пора должок с процентами взыскать. И к Торопу.
- Долг помнишь?
- Помню, - говорит, в глазах бравадой и не пахнет. - Ты погоди чуток, на днях я сам тебе их принесу.
Прошла неделя - не несёт.
Нет, думаю, второй раз я унижаться не пойду - пора наказывать. Как-то раз смотрю - идёт, а на крылечке «Горняка» толпа парней. Я к ним и Савану (один из увельских шишкарей):
- Вот этот хмырь четвёртый год мне долг не отдаёт.
Торопа окликнули:
- Подь сюды. Ты что же, самка, долг не отдаёшь?
- Прости, Савелий, забываю всё.
Саван двинул ему, и от удара кровь брызнула у Торопа из губ и носа.

[santehlit]

- Чтоб впредь не забывал. А много должен?
Я слово вставить поспешил:
- Червонец.
Саван Торопу:
- Бить буду каждый день, покуда не отдашь. Ты понял, слякоть?
- Сегодня же отдам.
И вечером мне притащил червонец.
Удача с Торопом как будто окрылила. Кто следующий? Гадать не надо - Васька Гнедой. Гнеденко - фамилия его. По возрасту, был призывник, но условная судимость повестку тормозила. Он был бугорским, жил у больницы - своей ватаги не имел и к тамошней не прибивался. Волк-одиночка, короче говоря. И точно волк - рвал всех подряд, когда до драки дело доходило. Но бывал и щедр, и весел, и болтлив. Мы познакомились на стадионе - он приходил в настольный теннис поиграть, и был демократичен - проигрывая, место уступал и очереди ждал, безбожно зубоскаля.
- Кто зуб тебе, Гнеденко, выбил? - наш тренер как-то раз спросил.
- А-а, менты.
И рассказал…. Пятнадцать суток он на киче, и как-то на прогулке в толчок зашёл. На перегородке ремень увидел, потянул - а там и кобура, в ней табельный. Пистолет Гнедой в карман засунул, а сам мента приметил, который вышел из толчка. Потом подходит, ствол в бок и говорит:
- Ты пушку потерял?
Мент руки в гору. Ну, чистый смех! Хорошо облегчился, а то б штанишки замарал.
- Ну, а потом они меня в камере, вчетвером, дубинками. Когда в себя пришёл, зуба-то нет - может, выплюнул, а может, проглотил.
Васька смеялся щербинкой тёмною в прокуренных зубах.
Как стали мы врагами? Дело прошлое, но актуальное (по телевизору так говорят).
Я покривил душою, когда сказал, что бросил спорт из-за обиды. Что, мол, на область меня не взяли - закусил удила. Не так всё было. Обиделся, конечно, но пережил. А в сентябре, когда начались занятия футбольной секции, вновь стал ходить на стадион. Всю осень я тренировался и зиму, а в конце….
Друзья каманчи затащили на вечер встречи школьных выпускников. Тогда они не так, как ныне, проходили. По всему посёлку расклеивались плакаты - мол, средняя школа № 44 приглашает своих выпускников. Всех без исключения, а не как теперь - только юбилейных. Туда и шли все без исключения - народу было…. В зале второго этажа играл ВИА, пары танцевали. Внизу в столовой варили пельмени, в буфете водкой торговали. Нормальный вечер!
Мы только сели за пельмени, кто-то с вестью:
- Там драка во дворе - бежим, посмотрим.
И мы во двор. Драки я не увидел. Двор школьный был запружен - девчонки плакали, парни матерились, и кто-то что-то кому-то объяснял. А посреди двора сидел с разбитой головой Васька Гнедой, и кожаный кепончик рядом. Он снег прикладывал к затылку и тупо улыбался, а кровь сочилась по щекам…. Никто к нему не подходил - все спорили и разбирались - и я решился. Подошёл, кепочку ему надел, спросил:
- Встать сможешь? Я помогу.
Меня оттолкнули:
- Пошёл прочь!
Ваську, кажется, подняли, отряхнули и повели куда-то перевязывать. Ну, а мы вернулись к пельменям. Казалось бы, конец истории. Ан нет…. Дня через три прихожу на стадион - все смотрят на меня, как на покойника.
- Тут Васька приходил, тебя искал, сказал - зарежет.
И показали дырку в теннисном столе.
- Он его финкой.

[santehlit]

Мурашки побежали по спине. За что? Оказывается, на школьном вечере ему стальной трубой пробили бестолковку. Не зная кто, сказали на меня - ведь подходил, глумился, значит мог.
- Я это, тренер, - говорю, - домой пойду.
- Иди, - Николай Дмитрич не возражал. - И вот что, пока не приходи - пусть утрясётся. Не дай Бог, он здесь тебя ….
Утряски затянулись. Время шло. Васька не искал меня, всё реже вспоминал и, видимо, забыл. И я к нему на рандеву не рвался. С футболом завязал, но затаил обиду. Однажды, наконец, решился, расставить точки с запятыми - ведь статус у меня….
Каманчи культуризмом увлеклись - в спортзал ходили, железками греметь. И я к ним напросился. Пыхтим, сопим и рвём, блины на грифчике меняя - вдруг слышу Васькин глас: пришёл, родной. Я в фойе: вот он, красавец - легко ракеткой шарик направляет, в другой руке бутылка пива, и рот не закрывает. Болтун, как был, хвастун, трепач….
- Слышь, - говорю, - жеребец гнедой, дознался, кто тебя тогда по кумполу ударил? Ведь это был не я.
Жеребца он проглотил, и шарик пропустил, остановив игру.
- Дознался, не ты, точно.
- А я из-за тебя с футболом завязал - прийти боялся.
- Ну, прости, брат.
- В лесу тамбовском вся твоя родня.
И ушёл. А что ещё сказать? Жеребца он пропустил, прощенья попросил - что ещё? Оскорбить? Наехать? И в рыло получить? За ним не заржавеет. Конечно, и ему потом влетит, но больно уж свою-то шкуру жалко.
Ушёл. Обида не прошла. Ведь он, подлюка, мне спортивную карьеру загубил - с кем начинал, теперь по области гремят. И я бы мог. Нет, не прощу, а поищу ещё повод поквитаться.
В то лето в наш район приехали студенты аж с города-героя Волгограда. Строители. Во-во, студенческий строительный отряд. Разъехались по сёлам, фермы строить, силосные башни, зернотоки…. В посёлке элеватор поднимали, на нашей школе крышу поменяли. На Бугре заложили улицу коттеджей: называется нулевой цикл - ну, там, котлован, фундамент, перекрытия.
Их трое было, и жили они в сарайчике у местных стариков. Чем-то вдруг Коке Жвакину не угодили и стал он пакостить - то крысу дохлую к студентам в сарай сунет, чтоб пахло, то яблок принесёт, мочой крепленых, в гостинец, то «дымовушку» в дыру бросит на третьих петухов – то есть, в самый сон.
На улицу выходит и гогочет:
- Мне ещё слезоточивого баллончик обещали - ужо попляшут.
- Не проще ли хайло набить? - я предложил.
Собрались и впятером пошли на приступ. Ребята без вражды встречают, в гости приглашают. Что интересно - все до учёбы были мореманы. Ну, как с такими драться - в пору побрататься. И мы сдружились. Я так каждый вечер приходил, картошки приносил, зелень с огорода - угощайтесь! Потом травили байки, песни пели под гитару.

В первые минуты Бог создал институты, и Адам студентом первым был
Он ничего не делал, ухаживал за Евой, и Бог его стипендии лишил…

Тоже мечтал после школы поступить в институт, надеть ковбойку с надписью на спине: ССО - студенческий строительный отряд, с рюкзаком и гитарой колесить по стране. А пока с воодушевлением подпевал:

За Евой и Адамом пошёл народ упрямый, какой-то недогрёбаный народ
От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год…

Расставались с сердечным надрывом - такие замечательные ребята!

[santehlit]

Я обещал:
- Обязательно, обязательно стану студентом….
- Давай, старик, всех благ.
Мы с Гошкой пошли их провожать. А на вокзале - мама дорогая! - перрон, скамейки, привокзальный сквер, вторая платформа, всё в зелёных куртках. Девчата, парни….
- Сколько ж вас?
- Было восемьсот - может, кто уехал.
Впрочем, друзьям нашим стало не до нас, к своим пошли, толкаться, обниматься - всё лето не видались. Мы с Гошкой поднялись на пешеходный мост и сверху всю картину наблюдали. А произошло следующее….
У киоска «Союзпечать» человек шесть местных парней кучковались. Олега я признал Духовича, Борьку Калмыка…. Олег чего-то там с кем-то из студентов не поделил и треснул. Ему в ответ. Заварушка. Наши вроде бы бежать, да тут ещё толпа подходит…. и в драку. Среди вновь прибывших Гнедого увидал. Да только смяли их - студентов о-го-го. На том бы всё и стихло, да новое явление - группа товарищей из королевской свиты. Эти мужики бегать не привыкли и бились, пока не пали. Ну, а студенты, раздухарившись, волной с вокзала хлынули, центральной улицей до самого Бугра прошлись. Всех повстречавшихся избили, и стёкла били, заборы рушили, в свалку клумбы превратили у здания райкома партии….
Понять и объяснить эту ярость можно - всё лето их, разбившихся на мелкие артели, давила, била, обижала, унижала местная шпана. Они терпели, конфликтов избегая, даже, бывало, дань платили, невольно разжигая тупую наглость. Но в душе ярость клокотала. Ну, всё отстроились - пора домой. Вместо «спасибо» им опять норовят в лицо кулак. И бомба взорвалась….
Мы с Гошкой, как заварушка закипела, с моста спустились на противоположной от вокзала стороне и в гости побрели к сестре. О том, чем закончилась она, очевидцы рассказали.
Не в силах совладать с зеленокурточным цунами, менты на помощь армию призвали. С аэродрома шесть фур с солдатами примчались. Без автоматов, но с ремнями в кулаках, они стеною шли, в контакт, однако, не вступая, и потеснили «промокашек» обратно на вокзал. Потом стояли в оцеплении, дожидаясь той минуты, когда студенты сядут в поезд и навсегда покинут наш благословенный край.
Следы погрома долго убирали. Без жертв всё обошлось, но искалеченных немало.
Витьке Макулову «розочку» в лицо воткнули. Тем, кто не знает, поясню: «розочка» - стеклянная бутылка с отколотым дном. К нему, вернувшись из командировки, отправились короли. И я увязался.
Зрелище не из приятных. Стекло бутылки вокруг носа вспороло кожу, теперь прикрытую бинтами.
- Могли бы и глаза, - лишь ими улыбнулся Макул.
Полупьяный Баланда присесть не мог:
- Меня, Константиныч, понимаешь, очком на штакетник.
Он даже всхлипнул.
Фирс:
- Кто зачинатель? Дознаюсь, матку выверну. Слышь, Поддубный, найти и доложить.
Ханифка, маленький вертлявый татарчонок:
- Константиныч, и под землёй не спрячется - найду и доложу.
Тут в голове моей возник коварный план - мне нужен был Гнедой, немедленно, с его болтливостью, хвастливостью и тупорылостью. Пошёл на поиски, а мысли самолюбие ласкали - какой я умный, нет, изощрённый интриган, ловкач, политик - короче, Бисмарк, таких в Увелке поискать. Как хорошо знать то, чего ещё не знают все, и правильно сей информацией распорядиться.

[santehlit]

Весь день Гнедой, будто нарочно ускользал. То там его видали, прихожу - его уж нет. То вроде бы на стадионе. Там говорят, на пляж подался. Наконец, пересеклись в котельной РДК «Горняк». Дверь без замка зимой и летом. Здесь порой бывает многолюдно - сюда заглядывают те, кому иль выпить не с кем, иль не на что. Не зря же это сажное преддверье ада прозвали «рюмочная «Уголёк».
Гнедой банковал вином в кругу парней и языком чесал, живописуя участие в недавней заварушке.
- Знать, Вася, - говорю, - ты не из последних был там?
- С меня и началось!
Опа-на! Как ты легко, пескарь премудрый, приманку заглотил. Очень скоро тебя за зёбры над водой поднимут - потрепыхаешься на воздухе хвостом. И квиты будем.
Шёл домой, а мысли в голове - наверное, стоит подумать о МГИМО: отличный дипломат, политик, готовый на благо Родины свои употребить таланты. Нет, правда, а почему бы не в МГИМО, закончив школу…?
Ваську били Паштян с Петреном - особы приближённые к престолу. Били на пляже и чуть не утопили. Гнедой не каялся и не просил пощады - он дрался с ними, хотя любой из них и в поединке дал бы Ваське фору. Он падал, его поднимали из воды:
- Ты понял, гад?
Васька, мотая головой, разбрызгивая кровь, водой рыгая, рычал:
- Вам не жить, собаки.
Его топили вновь и поднимали за вихры:
- Ты уяснил, сучара?
Васька бормотал разбитыми губами:
- Убью обоих.
Его приволокли на берег, бросили в песок. Никто не подошёл, чтобы предложить помощь. Свечерелось. Последний загоральщик с берега ушёл, а Васька всё лежал, будто концы отдав. Но тела утром не нашли.
Через два дня Увелку всколыхнуло - нашли Петрена со вспоротым животом и рассеченной грудью. Лежал он на ступенях «Уголька» вниз головой - когда подняли, потоки крови хлынули из непромокаемой штормовки.
Врачи констатировали смерть от потери крови: рана не опасна - он мог бы жить, подоспей вовремя помощь.
Менты - удар был нанесён ножом сапожным снизу вверх. Наносивший шёл впереди, ударил назад, не глядя. Острее скальпеля лезвие попало под штормовку, вспороло живот и грудь.
Петрен на спину упал, вниз головой….
Убийца скрылся.
Милиция, рать королевская искали пропавшего Гнеденко. Паштяну советовали:
- Ты скройся ненадолго.
Он кривил губы:
- Буду приманкой. Подловим на живца.
Не удалось. В тот вечер они возвращались потемну с женой. Из-за кустов акации окликнули:
- Стой, брат. Айда поговорим.
Паштян:
- Ты, Гнедой?
Жене:
- Я сейчас.
Шагнул в кусты. Там выстрел. Жена кричать, а подойти боится. Соседей позвала.
Нашли Паштяна мёртвым - заряд дроби, пробив грудную клетку, в сердце….
Теперь ушёл - менты вздохнули про Гнедого и объявили всесоюзный розыск. Но нашли в Увелке, в чьём-то сарае. Васька лежал на грязном одеяле с дробью в сердце и без головы - отрубленная, она была неподалёку.
Таков финал кровавой драмы, в коей и я был соучастник.

[santehlit]

На похороны не пошёл. Ребята говорили - когда в машину гроб грузили, голова покойного на бок завалилась. Мамаша в обморок, старухи закрестились….
А я был в ступоре. Теперь не мнил себя великим дипломатом, и трюкачом, и ловкачом, политиком, а мальчиком, вдруг заглянувшим в преисподнюю, и напугавшимся до смерти зрелища такого. Наверное, тогда, в шестнадцать лет, виски мои засеребрились от переживаний. Я ждал возмездия - кровь на душе моей, и смоется она лишь кровью. Так быть должно. А можно ль искупить вину? Покаяться кому, понести кару наказания, в живых остаться и дальше жить? Пойти ментам всё рассказать? Но я не убивал, не подстрекал к убийству - скажут, терзания неопытной души. Да им сейчас не до меня - пытаются раскрыть последнее убийство. Пойти всё зятю рассказать? Думаю, дальше его квартиры разговор наш не уйдёт. Он скажет: ты здесь не причём - нашла коса на камень. Что Паштян, и что Петрен - их сколько вон толкается у трона. Судьба….
От этих мыслей легче мне не становилось: значит, наказан буду я судьбой - ждёт испытание страшнее. Близких потеряю? Уродом стану, инвалидом? Сойду с ума? Во-во, последнее весьма реально. Не мог я с некоторых пор на люди показаться, общаться, улыбаться - всё воротило душу вон. Чердак и книга, книга и чердак - прибежища мои. И что за чёрт - на кладбище тянуло. Сходил однажды, цветы унёс и Ваське, и Петрену, и Паштяну. Не полегчало. Они во сне являться стали, звали к себе - четвёртый нужен в дурачка играть.
В дом перебрался с чердака, а там ещё страшней - все, кажется, что из темноты в окна кто-то пялится, скребёт под полом, скрепит на крыше шлаком.
Я к маме:
- Ты ничего не слышишь?
А она ушами маялась, и аппарат носила, снимая на ночь.
Снова перебрался на чердак и пёсика с собой. А он, зверюга, ночью как залает, так сердце в пятки. Нет, с кошкою спокойней.
Где, Боже, милосердие твоё? Мелькнула мысль - в верующие записаться. Но я не крещённый. Так покрестись. Ага. Что скажет коммунист-отец? Так он крещёный. В церковь пойду - выгонят из комсомола. Тогда прощай честолюбивые мечты - институт, карьера. О чём ты? Вопрос стоит о жизни или смерти. Сойти с ума или в уме остаться.
В таких терзаниях застал меня отец, с курорта воротясь.
- А что, сын, махнём-ка на рыбалку, с ночёвкой, как бывало прежде.
Приехали на озеро, надули лодку, сети поставили - вот она заря, легла на горизонт, накидку звездочёта потянула, луну открыв. Запели комары. Мы варим у костра похлёбку.
- Давно с тобой поговорить хотел, сынок. Как, чем живёшь? Открой мне душу.
Я молчал.
- Зятем всё любуешься? Давно приметил, да молчал, думал, сам разберёшься.
Отец сделал паузу и на моё молчание продолжил.
- Негоже нам, крестьянам, кафтан казацкий примерять. Каждому сословию своё призвание - так в старину бывало, укоренилось и в кровь вошло. Мы - работяги, мы все невзгоды пересиливаем трудом, терпением, характером своим. А казаки что - верхогляды, «ура» кричать да шашкою махать. Неужто нет в тебе агарковской упёртости? Вот Фёдор….
И он в сто первый раз принялся рассказывать о старшем брате, чей жизненный пример был путеводною его звездой.
Эх, папка, мне б твои заботы, проблемы, страхи. А упрёки….
Что упрёки? Три жизни на совести моей. Скажи, как излечить больную душу? На каком курорте совесть оздоровить до прежней чистоты. Как из памяти стереть, забыть, что сотворил, и вновь счастливым стать - всё заново начать. Ведь до того по самую макушку был полон честолюбивых грёз. Верил - всё мне под силу. А теперь….
Веру потерял в себя. Как будто меня два:
- один твердит: всё пустяки, закон природы заставляет слабых пожирать; ты сильным будешь, если переступишь все сомнения свои.
- другой: опомнись! ведь ты же человек! разум тебе дан, чтоб мир познать, а не покорять, не убивать себе подобных….
- Ты меня слышишь, нет? - потрепал отец мне шевелюру. - Запомни, сын, Агарков ты, а не Евдокимов….
Поели, спать легли валетом в надувную лодку. Отец уснул, мне не спалось….
Ночь, луна, шорох камыша. Странное дело - ни капли страха, как будто успокоилась душа. Сейчас нас можно голыми руками взять, а я не боюсь. Наверно, отбоялся - когда-нибудь должно прийти такое состояние, и понимание природы и вещей. Мёртвые не ходят по земле, не мстят - всё дело в совести живых людей. Моя как будто успокоилась. Ведь я Агарков, мой удел - любить, прощать, терпеть и без конца трудиться, как Фёдор, брат отца, как сам отец….
К чему терзания, есть оправдания - эти смерти предначертаны судьбой. Роль, отведённую мне Главным Режиссёром, я сыграл, но отец прав - сей театр не по мне. И чтоб проститься с ним, я Млечному Пути поклялся, что всех оставшихся в живых врагов прощаю отныне раз и навсегда.

[santehlit]

Сват мой Колька

Только человек сопротивляется направлению гравитации:
ему постоянно хочется падать — вверх.
(Ф. Ницше)

Он был похож на брата своего – такой же невысокий белокурый крепыш. Только куда ему до настоящего Евы. Володя мог в ладони легко раздавить картошку – сырую, как варёную. Дед у них, Константин Богатырёв, говорили, как цапнет кого за ладонь – всё, считай, без руки человек остался, если не сделает всё, что ему прикажет бывший красный атаман. Володя от него силёнку унаследовал, а Кольку жидковато замесили. Да и ленив он был изрядно, чтобы на стадионе штангой мышцы подкачать. Не играл в футбол, шахматы и теннис - только в карты и лото на деньги. Не потому что падким был – азарт любил, это у них, Евдокимовых, в крови. В короли мечтал попасть, как старший брат, но не тренировал тело к боям, не закалял дух бесстрашного воителя – надеялся в дамки проскочить без пота и крови, как наш уличный Пеле Саня Ломовцев, больше на удачу уповая. И надо признать, многое у него получалось. Вот как Губана – моего извечного недруга и утеснителя – он укротил в первую же встречу.
Губан был на два года старше меня, ну, а Кольки на все четыре. В девятом и десятом классе мы все как-то дружно подались вверх – некоторые прямо на глазах вымахали верзилами, а Губан застрял где-то в четырнадцатилетних подростках - голос, правда, забасил. Те, кто не боялись его, в глаза называли Гномом или Карликом.
Столкнулись мы с ним в нашем бугорском магазине. Кольку он, конечно, не знал, раз видел впервые, а на меня сразу ощерился – куда поперёк батьки?
Колька:
- Выйдем – объясню.
Карлик-Гном-Губан басит:
- Ждите за дверью.
Выходит с булкою подмышкой:
- Какого хрена?
Колька ему тресь по скуле, ну, а я по другой. Губан умудрился сесть на свой хлеб.
- Вы что, орёлики, вконец оборзели?
Зачем я его ударил? Причины были.
Во-первых, застарелая обида, с тех ещё времён, когда Губан ловил нас после школы, троих лермонтовских пацанов, и один выворачивал всем карманы. Давно пора припомнить ему эти унижения, да всё не было повода.