[Монтек]

Сегодня на радио "Эхо Москвы" ведущий Венедиктов имел дискуссию с Шендеровичем и какими то свежими головами, как говорит Познер, в лице художника и еще там кого-то, чьи имена ни о чем не скажут. Так пригласили ради видимости демократии и объективности. Но беседа получилась интересной и веселой.
Как мы думаем, для нашей страны возможно ли чувство свободы или русскому человеку нужна "плеть" ? Примем население русских как большинство.

[Prediger]

К вопросу о русском либерализме.
Весьма глубокомысленный, надо сказать, отрывок из "Войны и мира" Л.Н. Толстова, т.2 гл.11.

-- Вы шутите, -- все более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же
может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно
исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может
быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы,
выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и
бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей
жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что
люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им,
и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не
несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя,
а я дам им отдых и досуг?... -- говорил Пьер, торопясь и шепелявя. -- И я
это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не
только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не
разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, -- продолжал Пьер, -- я
вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть
единственное верное счастие жизни.
-- Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь
Андрей. -- Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может
служить препровождением времени. А что справедливо, что добро -- предоставь
судить тому, кто все знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, -- прибавил он,
-- ну давай. -- Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
-- Ну давай спорить, -- сказал князь Андрей. -- Ты говоришь школы, --
продолжал он, загибая палец, -- поучения и так далее, то есть ты хочешь
вывести его, -- сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего
мимо их, -- из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей,
а мне кажется, что единственно возможное счастье -- есть счастье животное, а
ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но
не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А
по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же
условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не
можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу
заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать,
как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается
болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через
неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и
умрет. Третье, -- что бишь еще ты сказал? -- Князь Андрей загнул третий
палец.
-- Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил
ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость.
Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели
бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал -- как я смотрю на него, а то
ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и
потом,что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь
вылечивала! Убивать так! -- сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от
Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно
было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек,
долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были
его суждения.