[Наталья]

Скажите...

[Иэм]

"Исповедь", Л.Н.Толстой

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не
дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было
таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал
чего, то я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, из
этого ничего не выйдет.
Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы
не знал, что сказать.
Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные
минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это -- обман, что нечего желать.
Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём она
состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.
Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что
впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и
закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана
жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти -- полного
уничтожения.
Жизнь мне опостылела -- какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому,
чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.
Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общего
хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в
обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о
самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об
улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был
употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в
исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все
усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я
себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я
каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на
перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не
соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не
знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем,
чего-то ещё надеялся от неё.
И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня
то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было
пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети,
большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я
был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был
восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного
самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров,
но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко
встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая
от мужиков; умственно я мог работать по восьми--десяти часов подряд, не
испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я
пришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять
хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.
Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то
кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не
признавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта форма
представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на
свет, была самая естественная мне форма представления.
Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь
потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась,
развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом,
дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, -- как я
дурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет,
и не было, и не будет. "А ему смешно..."
Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от
этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному
поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать
этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче-завтра
придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего
не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все
забудутся -- раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?
Как может человек не видеть этого и жить -- вот что удивительно! Можно жить
только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что
всё это -- только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет
смешного и остроумного, а просто -- жестоко и глупо.
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи
разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный
колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать
его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого
зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом,
ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится
на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться
погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится,
он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно
обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам
собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит
это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг
себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их.
Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти,
готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я
пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не
радует меня, а белая и чёрная мышь -- день и ночь--подтачивают ветку, за
которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно
-- неизбежного дракона и мышей, -- и не могу отвратить от них взор. И это не
басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не
обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, не
думай, живи, -- я не могу делать этого, потому что слишком долго делал это
прежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к
смерти. Я вижу это одно, потому что это одно -- истина. Остальное всё --
ложь.
Те две капли мёда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой
истины -- любовь к семье и к писательству, которые я называл искусством, --
уже не сладки мне.
"Семья"... -- говорил я себе; -- но семья -- жена, дети; они тоже люди.
Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во
лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их,
беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для
тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, -- всякий шаг в
познании ведёт их к этой истине. А истина -- смерть.
"Искусство, поэзия?.." Долго под влиянием успеха похвалы людской я
уверял себя, что это -- дело, которое можно делать, несмотря на то, что
придёт смерть, которая уничтожит всё -- и меня, и мои дела, и память о них;
но скоро я увидал, что и это -- обман. Мне было ясно, что искусство есть
украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою
заманчивость, как же я могу заманивать других? Пока я не жил своею жизнью, а
чужая жизнь несла меня на своих волнах, пока я верил, что жизнь имеет смысл,
хоть я и не умею выразить его, -- отражения жизни всякого рода в поэзии и
искусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в это
зеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда я
почувствовал необходимость самому жить, -- зеркальце это стало мне или
ненужно, излишне и смешно, или мучительно. Мне нельзя уже было утешаться
тем, что я в зеркальце вижу, что положение моё глупо и отчаянно. Хорошо мне
было радоваться этому, когда в глубине души я верил, что жизнь моя имеет
смысл. Тогда эта игра светов и теней -- комического, трагического,
трогательного, прекрасного, ужасного в жизни -- потешала меня. Но когда я
знал, что жизнь бессмысленна и ужасна, -- игра в зеркальце не могла уже
забавлять меня. Никакая сладость мёда не могла быть сладка мне, когда я
видел дракона и мышей, подтачивающих мою опору.
Но и этого мало. Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я
спокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это -- мой удел. Но я не мог
успокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого
он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся
в лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился. и он мечется,
желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не
может не метаться.
Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убить
себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня -- знал, что этот ужас
ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать
конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётся
сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливо
ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее
избавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего
влекло меня к самоубийству.