Новичок
Группа: Пользователи
Сообщений: 24
Регистрация: 29.9.2005
Вставить ник
Цитата
Пользователь №: 32
Репутация:  2 
|
Гопники
Владимир Козлов
«Гопники» – дебютная книга молодого писателя. Это сборник рассказов и повесть, объединенные одним героем. Время действия – конец 1980-х – начало перестройки, место действия – Могилев. Сюжеты Козлова – это маленькие трагедии, фрагменты эпического повествования из жизни русского Гарлема. Хулиганы, онанисты, неблагополучные дети из неблагополучных семей между отрочеством и юностью – вот герои «Гопников». В прозе Козлова чуть ли не впервые за все историю новой русской литературы право голоса получают обычно безмолвствующие герои, плохие парни из рабочих поселков. Несмотря на местами шокирующий натурализм, проза Козлова очень романтична. В грязи ежедневной жизни малолетних хулиганов мерцает метафизическая тоска, обманутые желания лучшей жизни.
Владимир Козлов
Гопники
Каникулы
Ура! Каникулы! Три месяца! Вчера был последний день учебы, но это даже и не учеба была. Просто приходили два плешивых дядьки и толстая тетка отбирать учеников в школу для дураков на следующий год. Спрашивали таблицу умножения, шестью восемь шестьдесят четыре (или нет?), чем отличается бык от трактора и что тяжелее – килограмм хлеба или килограмм сахара. Но кого выбрали, они не сказали, скажут потом. А пока можно играть в футбол и в деньги, и докуривать бычки, и швырять камнями в поезда, чтобы разбить стекло, и отлавливать и вешать черных котов, и много-много-много всего остального.
***
Завтра встану поздно-поздно, и выйду на балкон, и гляну вверх на синее-синее небо, и плюну вниз на лысину соседа снизу, который делает зарядку на своем балконе, и он закричит: что это, [девушка легкого поведения], дождь, что ли, или нет? А я побегу в туалет ссать, пожру на кухне – и на улицу, чтобы успеть залезть за яблоками в сад к Уроду, пока он не вернулся с базара. Яблоки еще зеленые и невкусные, но зато рвать их в Уродовом саду – кайф, а самый кайф – это видеть его морду потом, когда он понял, что яблок нету: все оборвали. А потом – на карьер купаться, хоть там вода и рыже-буро-малиновая из-за химкомбината и клейзавода, на котором делают из костей удобрения, и там есть еще крысы по полметра ростом, и их можно бить палками, но сейчас как-то лень. Какие еще крысы? Не до крыс тут. Жалко, что баб на карьере почти нет, а те, кто есть, купаться не ходят – ссыкухи. Расстелили одеяла и лежат кверху жопами. И сколько ты к ним ни подходи – типа девочки, пойдемте покупаемся, – сделают колхозные рожи: мы не купаемся и нам и здесь хорошо, типа такие примерные и целки. Но меня вы наебете, когда я срать сяду. Я про вас все уже знаю, кто с кем, и когда, и куда. А после карьера пойду домой жрать, пока еще никого нет, а то начнут мне морали читать, что надо дома по вечерам сидеть, а не шляться где попало, и что это у тебя за компания, и такие друзья ни к чему хорошему тебя не приведут, и сидел бы ты лучше дома и книжки читал – вон сколько в списке литературы на лето, а ты?
Я? Что я? Я ничего, лучше бы вы мне поменьше мозги ебали, а то я вообще тогда домой жрать не пойду, украду что-нибудь в магазине. Главное – не попасться продавщицам, а то отсамкят швабрами и сдадут ментам, а менты – вообще все козлы и шакалы, ну про них и говорить нечего.
А вечером – через забор и на дискотеку, где все свои и никто не будет доколупываться, что, типа, хули вы приперлись, малые. Нас свои пацаны еще в том году обещали пустить на групповуху к Наташке, но потом сами не пошли, передумали, а может, нас не захотели брать – типа, малые еще, рано. А мы ничего не малые и задирали бабам юбки после дискотеки много раз и щупали их, но бабы могут оказаться не одни, а с пацанами, и тогда надо уебывать, а то их пацаны, особо если бухие, так отработают, что потом неделю будет не до дискотек, даже дрочить и то не захочется. А все из-за баб, сук поганых. Дискотека кончится, но домой идти еще рано – еще только двенадцать, – и значит, можно еще полазить по парку, поискать, где целуются и ебутся, и вспугнуть и камнями закидать, но не дай бог нарваться на пацанов, которые одни и без баб и потому сидят грустные и бухают.
А перед сном забежим еще раз в сад к Уроду – сказать спокойной ночи. Он сад сторожит, ходит по нему с ружьем, и мы крикнем ему: спокойной ночи, Сергей Степаныч, не засни, а то сад тебе спалим, а он закричит – уходите отсюда, мерзавцы, я шутить не буду.
И все, теперь – домой, спать. А завтра – все то же самое.
Братишка
Они долго ругались, потом она выбежала из комнаты, схватила с вешалки пальто, торопливо сунула ноги в сапоги и выскочила за дверь. Я пошел в прихожую, надел куртку и ботинки. Игорь выглянул из-за дверей:
– Ты куда?
– Погулять.
Она сидела на лавочке у подъезда и плакала. Был солнечный весенний день. В небе двигались облака и растворялись самолетные следы.
– Ты чего? – спросил я.
От слез ее лицо покраснело, и по нему растеклась тушь для ресниц.
– Он сказал, что меня бросает.
Меня удивило, что она может из-за него так плакать, и я пообещал себе, что из-за меня девушки никогда не будут плакать. Я подошел ближе, и она прижалась щекой к моему животу. Когда она отстранилась, на куртке осталось мокрое пятно с подтеком туши.
***
Наша семья жила в двухкомнатной хрущевке, и своя комната была только у Игоря. Вернее, это была не совсем его комната: мы называли ее «зал», но он спал в ней и почти все время там сидел. А мы – я, папа и мама – спали во второй комнате, «спальне», и там же стоял мой письменный стол.
По вечерам мы иногда все вместе смотрели телевизор в зале, но чаще всего там сидел Игорь, запершись на задвижку – один или со своими друзьями. Папа приходил с работы поздно, почти всегда пьяный, и тут же ложился. Мама сначала готовила на кухне ужин, потом тоже ложилась, только с книгой. Она не любила телевизор.
Девушки приходили к Игорю только днем, когда родителей не было. Они тогда запирались и включали музыку на всю громкость. За весь девятый класс к нему приходили пять или шесть девушек – в разное время, конечно. Некоторые здоровались со мной, проходя через спальню – проходную комнату, в которой я сидел за столом и делал уроки.
В тот год я учился в четвертом классе и был отличником – как и Игорь до девятого класса.
Девушку, которую он «бросил», звали Наташа. Тогда это было модное имя. В моем классе тоже были Наташи – целых четыре. Однажды она вышла из зала, сходила в туалет и в ванную, потом подошла ко мне. Я решал уравнение по алгебре со многими неизвестными. У меня тогда в первый раз были четверки из-за того, что такие уравнения не получались.
– Что ты решаешь?
– Уравнение.
– Помочь?
– Ну помоги.
Она засмеялась:
– Я пошутила. Я все это давно забыла.
– Не знала, не знала, а потом и забыла, – Игорь вышел из зала. На щеке у него было смазанное пятно губной помады. Он обнял Наташу за талию и повел в комнату.
– Чао, братишка, – сказала она.
***
К Игорю пришли друзья – Антон и Вова. Они раньше учились с ним в одном классе, а после восьмого поступили в техникум. Родителей дома еще не было. Игорь пошел на кухню и принес оттуда хлеба и варенья. Часа через полтора Вова вышел из комнаты, сходил в туалет, потом позвал меня.
Я заглянул в комнату. На большом столе – его вытаскивали на середину комнаты в дни семейных праздников, а в обычные дни за ним сидел Игорь и делал вид, что занимается, – стояла пустая бутылка из-под вина, а во второй оставалось немного на дне. Окно было открыто, и Игорь с Антоном курили, высунувшись из него.
– Выпить хочешь? – спросил Вова и налил мне в чей-то стакан из бутылки.
– Не обижай моего малого, – сказал Игорь.
– Никто его не обижает.
– Малый, он тебя обижает? – спросил Игорь.
– Нет, – ответил я.
– Так отойди от него. Пусть идет в свою комнату.
– А если он здесь хочет посидеть? Ты что, купил эту комнату?
– Ладно, пусть сидит.
Я присел на краешек дивана. На радиоле «Радиотехника» играла музыка, что-то нерусское. Вова разлил вино по стаканам – получилось совсем по чуть-чуть, и они выпили. Я пожалел, что Игорь вмешался и мне не дали вина. Я хотел попробовать.
***
Недавно я видел Наташу, когда приезжал к родителям. Она превратилась в толстую тетку безразмерного возраста и работала продавщицей в гастрономе, куда я ходил за пивом. Тогда, пятнадцать лет назад, она казалась мне модной и красивой.
***
Однажды Наташа пришла к Игорю, и они закрылись в зале на защелку. Я принес из кухни маленькое зеркало, в которое папа смотрелся, бреясь по утрам, и пытался так навести его на узенькую – сантиметра два – щель между дверью и полом, чтобы увидеть, чем они занимаются. У меня ничего не получилось.
Потом, когда они вышли из комнаты часа через полтора, оделись и ушли куда-то вместе, я зашел в зал и стал искать следы того, что они здесь делали. Я догадывался, что они «ебались».
Я ничего интересного не нашел, только скомканный носовой платок под диваном, вымазанный чем-то, похожим на сопли, но с другим запахом. Я подержал его в руках, понюхал, потом бросил назад под диван.
Вечером Игорь пришел пьяный, вернее, его привели домой приятели, и его потом долго тошнило.
Игорь погиб в конце девятого класса, в мае. Они с приятелями пили вино на берегу речки, потом он пошел купаться и утонул.
Я должен положительно влиять на этого придурка. «Классная» совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное – «сила коллектива». Даже учителя над ней смеются, и завуч нам сама сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким, как она, пора на пенсию.
Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и сам Быра начнет лезть – что это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать по-жадился?
До сих пор у меня с ним все нормально было: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя на самом деле хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате на учете стоит.
– Ну что, – говорит он, – меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что давай, не жмись.
Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.
Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает моего почерка и каждую минуту переспрашивает: а это что за цифра, Дохлый? Швабра собирает тетради, он еще не все дописал, но я перед носом у Швабры захлопываю свою тетрадь и сдаю. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.
На следующий день Швабра раздает тетради. Мне «пять», ему – «единица» и приписка: «Если уж списывать, то хотя бы полностью».
– Откуда она знает? – психует Быра.
– Ты же перед носом у нее писал.
– Она слепая, ничего не видит.
– Ну, увидела же.
– Это все ты.
Он бьет меня под партой кулаком в живот, несильно, но больно.
– Ты что?
– Ничего.
На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель – полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч попал по пьяни под машину и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за своим столом, смотрит в окно и рассказывает нам, как служил в молодости в Германии и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый занимается своим делом.
Мы с Бырой – на последней парте, и нам все равно ни черта не слышно из того, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.
– Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверное, мне что-то не то списать дал.
– Нет, все то.
– А почему тогда «кол»?
– Она видела, что ты списал.
– Ничего она не видела, она слепая.
– В футбол будешь? – спрашивает Быра.
– Нет, не хочу.
Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал – неправильно отсчитывал клеточки для себя – больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.
– Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, – говорит Быра. – Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник – это все херня. Выпьем вместе, и с ######ями познакомлю. Школа – говно, и учителя – козлы. Главное – будь своим пацаном, и все будет нормально.
Дома мама говорит:
– Ты заранее предубежденно к нему относишься. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. А он без отца рос, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.
С Бырой у нас одна точка соприкосновения – секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.
– Много раз, с седьмого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще «мальчики», кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.
– Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, – объясняет мне Быра на уроке русского.
– А если целка?
– А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже – не важно. Она тебе сегодня скажет – я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все – она больше не целка. – Быра хохочет.
– А ты когда-нибудь целку… это самое?
– Да. Один раз.
– И как?
– Обыкновенно, только море крови.
– А сколько ей лет было?
– Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.
– Всего-то?
– А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
– Откуда я знаю?
– А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.
– Откуда ты знаешь?
– Пацан один сказал. Он сам их…
– Кто?
– Не скажу.
– А ты?
– Что я?
– Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?
– Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?
Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.
– Мне «пять» не надо или «четыре». Все равно не поверит, тёща. Но ты мне смотри: чтоб три задания – правильно. Мне надо, чтоб «тройка» железно была.
На следующий день все как надо: мне – «пять», Быре – «три».
– Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан – научу тебя, как бабу «раскрутить». Баб вокруг море. Знакомишься, хуе-мое – в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить до мой, зайти в подъезд – позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама в гости позовет, чтоб не набиваться. Ну, а потом само собой.
В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня «не переваривает». Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте:
– Ну что, как насчет этого?
– Никак. Ничего не получится.
– Жалко.
– Ну и что, что жалко?
– Ну ничего. Я думала, ты поможешь.
– Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.
Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.
– Аи. Ты что, дурной?
Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит «историца». Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.
– Тебе ######, Дохлый, – шепчет Змей – «шестерка» Быры – и хихикает. – Все, считай себя коммунистом.
Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью «Дохлый 1971-1987» и сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.
Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет все равно: завтра опять идти в школу. Вот, [девушка легкого поведения], влип.
От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? «Историца» кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради каких-то автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат. В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище. Потом долго мою руки холодной водой – горячей нет, – и они почти что синеют.
– Можно сесть?
«Историца» кивает. Все снова смотрят на меня.
Звенит звонок. Все встают, но «историца» остается сидеть. У нее, наверное, следующий урок в этом классе. Значит, не сейчас. А когда? Выхожу из класса. Подбегает Змей.
– Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.
Он хихикает.
Кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля. За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две «бабы» из нашего класса. Быра снимает пиджак и отдает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку течет кровь.
– Кровь за кровь, – говорит Быра. – Мы в расчете.
Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает. Забираю портфель, потом одеваюсь в гардеробе и иду домой. Черт с ней, с геометрией. Дома мама спрашивает, что случилось.
– Подрался. Из-за девушки.
– Молодец. Правильно. Девушка – один из не многих достойных поводов для драки.
На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту. На перемене иду к «классной».
– Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быруновым.
– Почему?
– Ну, не хочу.
– Он что, к тебе пристает, мешает учиться?
– Ну… нет.
– А что тогда?
– Ну, не знаю… Не хочу просто.
– Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив – великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему «три», а до этого все время были «двойки».
Поворачиваюсь и ухожу. На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.
– Слушай, Дохлый, садись ко мне. Это же твое место.
– Не хочу.
– Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты же сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал – ты друг будешь, а ты…
– Ладно.
Я пересаживаюсь.
На алгебре – самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.
– Молодец, – говорит он. – Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не «мальчик», не то что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?
– Нет.
– Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.
Прихожу домой – мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину. По самостоятельной мне «четыре», Быре -"три". Я сделал у себя «одну» ошибку. Лучше бы у него. Или нет? Егоркина подходит к Быре и дает ему записку. Быра читает, она ждет.
– Сегодня в семь часов, – говорит он. Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.
На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в «хорошем» коридоре: там никаких «малых», только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.
Подходят двое десятиклассников – Вова-Таракан и Гриша-Туз.
– Слушай, малый, дай двадцать копеек, – говорит мне Таракан.
– У меня нет.
– Таракан, не лезь к нему. – Быра отрывается от своей тетрадки.
– Ты что-то сказал? Повтори.
– Не лезь к нему.
– Это что, твой друг?
– А если и друг.
– Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?
– Вообще можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот ты говоришь – это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то мы тебя вдвоем отработаем. Ну как?
Быра тупо смотрит на меня. Таракан хватает меня за пиджак.
– Я этого держу, чтоб не съебался.
– Ну что? – спрашивает Туз у Быры.
Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит меня как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб – его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать «Вот ты ебни его, а то я тебя». Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.
Быра бьет по-настоящему и прямо в «солнышко». Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как меня учили, и иду в класс. Сажусь один.
На следующий день – первое марта. Все серо. Тает. Первый урок – история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
– Привет.
– Привет.
Это 2 первые главы. Позже добавлю еще 2-3.
|
Fischer Гопники 25.1.2006, 23:31
Ответов
