[Fischer]

Гопники
Владимир Козлов


«Гопники» – дебютная книга молодого писателя. Это сборник рассказов и повесть, объединенные одним героем. Время действия – конец 1980-х – начало перестройки, место действия – Могилев. Сюжеты Козлова – это маленькие трагедии, фрагменты эпического повествования из жизни русского Гарлема. Хулиганы, онанисты, неблагополучные дети из неблагополучных семей между отрочеством и юностью – вот герои «Гопников». В прозе Козлова чуть ли не впервые за все историю новой русской литературы право голоса получают обычно безмолвствующие герои, плохие парни из рабочих поселков. Несмотря на местами шокирующий натурализм, проза Козлова очень романтична. В грязи ежедневной жизни малолетних хулиганов мерцает метафизическая тоска, обманутые желания лучшей жизни.








Владимир Козлов

Гопники





Каникулы


Ура! Каникулы! Три месяца! Вчера был последний день учебы, но это даже и не учеба была. Просто приходили два плешивых дядьки и толстая тетка отбирать учеников в школу для дураков на следующий год. Спрашивали таблицу умножения, шестью восемь шестьдесят четыре (или нет?), чем отличается бык от трактора и что тяжелее – килограмм хлеба или килограмм сахара. Но кого выбрали, они не сказали, скажут потом. А пока можно играть в футбол и в деньги, и докуривать бычки, и швырять камнями в поезда, чтобы разбить стекло, и отлавливать и вешать черных котов, и много-много-много всего остального.


***

Завтра встану поздно-поздно, и выйду на балкон, и гляну вверх на синее-синее небо, и плюну вниз на лысину соседа снизу, который делает зарядку на своем балконе, и он закричит: что это, [девушка легкого поведения], дождь, что ли, или нет? А я побегу в туалет ссать, пожру на кухне – и на улицу, чтобы успеть залезть за яблоками в сад к Уроду, пока он не вернулся с базара. Яблоки еще зеленые и невкусные, но зато рвать их в Уродовом саду – кайф, а самый кайф – это видеть его морду потом, когда он понял, что яблок нету: все оборвали. А потом – на карьер купаться, хоть там вода и рыже-буро-малиновая из-за химкомбината и клейзавода, на котором делают из костей удобрения, и там есть еще крысы по полметра ростом, и их можно бить палками, но сейчас как-то лень. Какие еще крысы? Не до крыс тут. Жалко, что баб на карьере почти нет, а те, кто есть, купаться не ходят – ссыкухи. Расстелили одеяла и лежат кверху жопами. И сколько ты к ним ни подходи – типа девочки, пойдемте покупаемся, – сделают колхозные рожи: мы не купаемся и нам и здесь хорошо, типа такие примерные и целки. Но меня вы наебете, когда я срать сяду. Я про вас все уже знаю, кто с кем, и когда, и куда. А после карьера пойду домой жрать, пока еще никого нет, а то начнут мне морали читать, что надо дома по вечерам сидеть, а не шляться где попало, и что это у тебя за компания, и такие друзья ни к чему хорошему тебя не приведут, и сидел бы ты лучше дома и книжки читал – вон сколько в списке литературы на лето, а ты?

Я? Что я? Я ничего, лучше бы вы мне поменьше мозги ебали, а то я вообще тогда домой жрать не пойду, украду что-нибудь в магазине. Главное – не попасться продавщицам, а то отсамкят швабрами и сдадут ментам, а менты – вообще все козлы и шакалы, ну про них и говорить нечего.

А вечером – через забор и на дискотеку, где все свои и никто не будет доколупываться, что, типа, хули вы приперлись, малые. Нас свои пацаны еще в том году обещали пустить на групповуху к Наташке, но потом сами не пошли, передумали, а может, нас не захотели брать – типа, малые еще, рано. А мы ничего не малые и задирали бабам юбки после дискотеки много раз и щупали их, но бабы могут оказаться не одни, а с пацанами, и тогда надо уебывать, а то их пацаны, особо если бухие, так отработают, что потом неделю будет не до дискотек, даже дрочить и то не захочется. А все из-за баб, сук поганых. Дискотека кончится, но домой идти еще рано – еще только двенадцать, – и значит, можно еще полазить по парку, поискать, где целуются и ебутся, и вспугнуть и камнями закидать, но не дай бог нарваться на пацанов, которые одни и без баб и потому сидят грустные и бухают.

А перед сном забежим еще раз в сад к Уроду – сказать спокойной ночи. Он сад сторожит, ходит по нему с ружьем, и мы крикнем ему: спокойной ночи, Сергей Степаныч, не засни, а то сад тебе спалим, а он закричит – уходите отсюда, мерзавцы, я шутить не буду.

И все, теперь – домой, спать. А завтра – все то же самое.




Братишка


Они долго ругались, потом она выбежала из комнаты, схватила с вешалки пальто, торопливо сунула ноги в сапоги и выскочила за дверь. Я пошел в прихожую, надел куртку и ботинки. Игорь выглянул из-за дверей:

– Ты куда?

– Погулять.

Она сидела на лавочке у подъезда и плакала. Был солнечный весенний день. В небе двигались облака и растворялись самолетные следы.

– Ты чего? – спросил я.

От слез ее лицо покраснело, и по нему растеклась тушь для ресниц.

– Он сказал, что меня бросает.

Меня удивило, что она может из-за него так плакать, и я пообещал себе, что из-за меня девушки никогда не будут плакать. Я подошел ближе, и она прижалась щекой к моему животу. Когда она отстранилась, на куртке осталось мокрое пятно с подтеком туши.


***

Наша семья жила в двухкомнатной хрущевке, и своя комната была только у Игоря. Вернее, это была не совсем его комната: мы называли ее «зал», но он спал в ней и почти все время там сидел. А мы – я, папа и мама – спали во второй комнате, «спальне», и там же стоял мой письменный стол.

По вечерам мы иногда все вместе смотрели телевизор в зале, но чаще всего там сидел Игорь, запершись на задвижку – один или со своими друзьями. Папа приходил с работы поздно, почти всегда пьяный, и тут же ложился. Мама сначала готовила на кухне ужин, потом тоже ложилась, только с книгой. Она не любила телевизор.

Девушки приходили к Игорю только днем, когда родителей не было. Они тогда запирались и включали музыку на всю громкость. За весь девятый класс к нему приходили пять или шесть девушек – в разное время, конечно. Некоторые здоровались со мной, проходя через спальню – проходную комнату, в которой я сидел за столом и делал уроки.

В тот год я учился в четвертом классе и был отличником – как и Игорь до девятого класса.

Девушку, которую он «бросил», звали Наташа. Тогда это было модное имя. В моем классе тоже были Наташи – целых четыре. Однажды она вышла из зала, сходила в туалет и в ванную, потом подошла ко мне. Я решал уравнение по алгебре со многими неизвестными. У меня тогда в первый раз были четверки из-за того, что такие уравнения не получались.

– Что ты решаешь?

– Уравнение.

– Помочь?

– Ну помоги.

Она засмеялась:

– Я пошутила. Я все это давно забыла.

– Не знала, не знала, а потом и забыла, – Игорь вышел из зала. На щеке у него было смазанное пятно губной помады. Он обнял Наташу за талию и повел в комнату.

– Чао, братишка, – сказала она.


***

К Игорю пришли друзья – Антон и Вова. Они раньше учились с ним в одном классе, а после восьмого поступили в техникум. Родителей дома еще не было. Игорь пошел на кухню и принес оттуда хлеба и варенья. Часа через полтора Вова вышел из комнаты, сходил в туалет, потом позвал меня.

Я заглянул в комнату. На большом столе – его вытаскивали на середину комнаты в дни семейных праздников, а в обычные дни за ним сидел Игорь и делал вид, что занимается, – стояла пустая бутылка из-под вина, а во второй оставалось немного на дне. Окно было открыто, и Игорь с Антоном курили, высунувшись из него.

– Выпить хочешь? – спросил Вова и налил мне в чей-то стакан из бутылки.

– Не обижай моего малого, – сказал Игорь.

– Никто его не обижает.

– Малый, он тебя обижает? – спросил Игорь.

– Нет, – ответил я.

– Так отойди от него. Пусть идет в свою комнату.

– А если он здесь хочет посидеть? Ты что, купил эту комнату?

– Ладно, пусть сидит.

Я присел на краешек дивана. На радиоле «Радиотехника» играла музыка, что-то нерусское. Вова разлил вино по стаканам – получилось совсем по чуть-чуть, и они выпили. Я пожалел, что Игорь вмешался и мне не дали вина. Я хотел попробовать.


***

Недавно я видел Наташу, когда приезжал к родителям. Она превратилась в толстую тетку безразмерного возраста и работала продавщицей в гастрономе, куда я ходил за пивом. Тогда, пятнадцать лет назад, она казалась мне модной и красивой.


***

Однажды Наташа пришла к Игорю, и они закрылись в зале на защелку. Я принес из кухни маленькое зеркало, в которое папа смотрелся, бреясь по утрам, и пытался так навести его на узенькую – сантиметра два – щель между дверью и полом, чтобы увидеть, чем они занимаются. У меня ничего не получилось.

Потом, когда они вышли из комнаты часа через полтора, оделись и ушли куда-то вместе, я зашел в зал и стал искать следы того, что они здесь делали. Я догадывался, что они «ебались».

Я ничего интересного не нашел, только скомканный носовой платок под диваном, вымазанный чем-то, похожим на сопли, но с другим запахом. Я подержал его в руках, понюхал, потом бросил назад под диван.

Вечером Игорь пришел пьяный, вернее, его привели домой приятели, и его потом долго тошнило.

Игорь погиб в конце девятого класса, в мае. Они с приятелями пили вино на берегу речки, потом он пошел купаться и утонул.

Я должен положительно влиять на этого придурка. «Классная» совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное – «сила коллектива». Даже учителя над ней смеются, и завуч нам сама сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким, как она, пора на пенсию.

Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и сам Быра начнет лезть – что это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать по-жадился?

До сих пор у меня с ним все нормально было: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя на самом деле хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате на учете стоит.

– Ну что, – говорит он, – меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что давай, не жмись.

Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.

Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает моего почерка и каждую минуту переспрашивает: а это что за цифра, Дохлый? Швабра собирает тетради, он еще не все дописал, но я перед носом у Швабры захлопываю свою тетрадь и сдаю. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.

На следующий день Швабра раздает тетради. Мне «пять», ему – «единица» и приписка: «Если уж списывать, то хотя бы полностью».

– Откуда она знает? – психует Быра.

– Ты же перед носом у нее писал.

– Она слепая, ничего не видит.

– Ну, увидела же.

– Это все ты.

Он бьет меня под партой кулаком в живот, несильно, но больно.

– Ты что?

– Ничего.

На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель – полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч попал по пьяни под машину и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за своим столом, смотрит в окно и рассказывает нам, как служил в молодости в Германии и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый занимается своим делом.

Мы с Бырой – на последней парте, и нам все равно ни черта не слышно из того, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.

– Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверное, мне что-то не то списать дал.

– Нет, все то.

– А почему тогда «кол»?

– Она видела, что ты списал.

– Ничего она не видела, она слепая.

– В футбол будешь? – спрашивает Быра.

– Нет, не хочу.

Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал – неправильно отсчитывал клеточки для себя – больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.

– Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, – говорит Быра. – Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник – это все херня. Выпьем вместе, и с ######ями познакомлю. Школа – говно, и учителя – козлы. Главное – будь своим пацаном, и все будет нормально.

Дома мама говорит:

– Ты заранее предубежденно к нему относишься. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. А он без отца рос, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.

С Бырой у нас одна точка соприкосновения – секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.

– Много раз, с седьмого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще «мальчики», кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.

– Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, – объясняет мне Быра на уроке русского.

– А если целка?

– А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже – не важно. Она тебе сегодня скажет – я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все – она больше не целка. – Быра хохочет.
– А ты когда-нибудь целку… это самое?

– Да. Один раз.

– И как?

– Обыкновенно, только море крови.

– А сколько ей лет было?

– Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.

– Всего-то?

– А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
– Откуда я знаю?

– А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.

– Откуда ты знаешь?

– Пацан один сказал. Он сам их…

– Кто?

– Не скажу.

– А ты?

– Что я?

– Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?

– Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?

Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.

– Мне «пять» не надо или «четыре». Все равно не поверит, тёща. Но ты мне смотри: чтоб три задания – правильно. Мне надо, чтоб «тройка» железно была.

На следующий день все как надо: мне – «пять», Быре – «три».

– Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан – научу тебя, как бабу «раскрутить». Баб вокруг море. Знакомишься, хуе-мое – в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить до мой, зайти в подъезд – позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама в гости позовет, чтоб не набиваться. Ну, а потом само собой.

В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня «не переваривает». Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте:

– Ну что, как насчет этого?

– Никак. Ничего не получится.

– Жалко.

– Ну и что, что жалко?

– Ну ничего. Я думала, ты поможешь.

– Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.

Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.

– Аи. Ты что, дурной?

Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит «историца». Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.

– Тебе ######, Дохлый, – шепчет Змей – «шестерка» Быры – и хихикает. – Все, считай себя коммунистом.

Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью «Дохлый 1971-1987» и сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.

Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет все равно: завтра опять идти в школу. Вот, [девушка легкого поведения], влип.

От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? «Историца» кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради каких-то автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат. В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище. Потом долго мою руки холодной водой – горячей нет, – и они почти что синеют.

– Можно сесть?

«Историца» кивает. Все снова смотрят на меня.

Звенит звонок. Все встают, но «историца» остается сидеть. У нее, наверное, следующий урок в этом классе. Значит, не сейчас. А когда? Выхожу из класса. Подбегает Змей.

– Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.

Он хихикает.

Кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля. За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две «бабы» из нашего класса. Быра снимает пиджак и отдает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку течет кровь.

– Кровь за кровь, – говорит Быра. – Мы в расчете.

Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает. Забираю портфель, потом одеваюсь в гардеробе и иду домой. Черт с ней, с геометрией. Дома мама спрашивает, что случилось.

– Подрался. Из-за девушки.

– Молодец. Правильно. Девушка – один из не многих достойных поводов для драки.

На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту. На перемене иду к «классной».

– Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быруновым.

– Почему?

– Ну, не хочу.

– Он что, к тебе пристает, мешает учиться?

– Ну… нет.

– А что тогда?

– Ну, не знаю… Не хочу просто.

– Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив – великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему «три», а до этого все время были «двойки».

Поворачиваюсь и ухожу. На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.

– Слушай, Дохлый, садись ко мне. Это же твое место.

– Не хочу.

– Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты же сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал – ты друг будешь, а ты…

– Ладно.

Я пересаживаюсь.

На алгебре – самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.

– Молодец, – говорит он. – Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не «мальчик», не то что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?

– Нет.

– Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.

Прихожу домой – мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину. По самостоятельной мне «четыре», Быре -"три". Я сделал у себя «одну» ошибку. Лучше бы у него. Или нет? Егоркина подходит к Быре и дает ему записку. Быра читает, она ждет.

– Сегодня в семь часов, – говорит он. Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.

На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в «хорошем» коридоре: там никаких «малых», только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.

Подходят двое десятиклассников – Вова-Таракан и Гриша-Туз.

– Слушай, малый, дай двадцать копеек, – говорит мне Таракан.

– У меня нет.

– Таракан, не лезь к нему. – Быра отрывается от своей тетрадки.

– Ты что-то сказал? Повтори.

– Не лезь к нему.

– Это что, твой друг?

– А если и друг.

– Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?

– Вообще можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот ты говоришь – это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то мы тебя вдвоем отработаем. Ну как?

Быра тупо смотрит на меня. Таракан хватает меня за пиджак.

– Я этого держу, чтоб не съебался.

– Ну что? – спрашивает Туз у Быры.

Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит меня как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб – его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать «Вот ты ебни его, а то я тебя». Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.

Быра бьет по-настоящему и прямо в «солнышко». Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как меня учили, и иду в класс. Сажусь один.

На следующий день – первое марта. Все серо. Тает. Первый урок – история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.

– Привет.

– Привет.


Это 2 первые главы. Позже добавлю еще 2-3.

[Loyalist]

Что-то долго нет товарища Фишера. Вот продолжение (окончание не влезает почему-то) :blink: :

– Ну как тебе поход? – спрашивает меня Клок

Мы сидим на остановке на следующий день и курим.

– Заебись.

– Что будешь летом делать?

– Практика от УПК, потом сборы военные, потом два месяца каникул. А ты?

– До конца месяца учеба, потом тоже два месяца каникул. Бухать будем сегодня?

– А у тебя что, деньги есть?

– А у тебя?

– Откуда?

– Ну, ладно.

Подходит троллейбус.

– Поехали, хоть в город съездим, – предлагаю я.

– Ну, поехали.

Бергман

Не знаю, зачем мне нужен был этот Бергман. Тем более идти смотреть его в видеосалон. За три дня до последнего звонка в школе. У меня нет друзей, нет девушки, и я в полной жопе.

В кино я стеснялся ходить. Потому что всегда один. А если пошел, то сесть поближе к выходу, чтоб, когда кончится — первым на улицу, пока идут конечные титры и в зале зажигается тусклый свет. Чтоб никто не видел, что я один.

Я прочитал в газете, что в центре есть видеосалон с кабинками. На четыре человека. Но можно и одному прийти. Заплатил за фильм — и смотри себе в кабинке. В первый раз я зашел туда неделю назад. Просто проходил мимо.

Много кассет на полках. И тетка сидит. Вернее, женщина. Или тетя. Но не тетка, нет. Ей лет триддать пять, а, может быть, тридцать. Заулыбалась вся. Что хотите посмотреть, молодой человек?

А это... Бергман у вас есть? Ах, как приятно, когда спрашивают Бергмана. Или Феллини. Или Тарковского. Ах, это бывает так редко. Увы. Вкусы деградируют. Интеллектуальная прослойка сужается. Пролетарский город — что с него взять? Это же не Москва и не Питер. Ах, какая жалость — взял кто-то кассету домой, нет ее. Может быть, что-нибудь другое посмотрите? Феллини, Тарковского?

Нет, спасибо. Я лучше в следующий раз. До свидания. Всего хорошего. Хорошего. Всего. С Восьмым марта вас, и с Новым годом, и с остальными праздниками. Стукнула дверь — забыл придержать.

И опять та же самая тетя. Узнала. Отложила в сторону книгу, завернутую в бумагу. И заулыбалась, и расплылась, и засветилась. Ах, как приятно, когда спрашивают Бергмана, ах, как редко это бывает, ах, как приятно. Да, вернули. Долго держали — культурные люди: директор третьей школы с женой. Собираются в Израиль, кстати сказать. Сейчас, минутку.

Афиша. На стене. Сегодня в видеозале. «Коммандо» (в главной роли Арнольд Шварценеггер). Она возвращается. С кассетой. Смотрит на афишу. Увы. Приходится показывать ширпотреб. Мы на хозрасчете.

Дверь. Открывается. Четверо пацанов. Синие спортивные штаны с белыми лампасами. Значит — «пионеры». У «пионеров» белые лампасы, у «космонавтов» — красные. Я не ношу таких, конечно, и они не знают, откуда я. Может, пронесет.

Смотрят на меня. На афишу. Шварц! Классно. Заебись. Посмотрим Шварца.

Тетя морщится и кривит губы чуть-чуть: ах, мерзость. Улыбается мне. Хмуро смотрит на них: подождите, ребята. И снова на меня. Снова улыбается. Вторая кабина. Приятного просмотра.

Спасибо. Иду по коридору. Номер два. Вхожу. Закрываю дверь. Занавешенные окна. Кресла как у нас дома. Душно. Запах пыли. Экран светится, но на нем еще ничего нет.

Шаги. Бегут. Входят. С какого района? Ладно, не важно. Давай посмотрим сначала. Что это за херня? Ты что, пацан? Что это такое смотришь? Думаешь — умный, а мы дураки, да? Думаешь, ты один умный? Гриша, ебни ему. Еще. Еще раз. И копейки. Сюда. Скорее. Пацаны, не надо. Надо, Федя, надо. Ну, пацаны, ну, пожалуйста... Еще ему. Все забрал? Сколько? Тридцать пять. И все? Да. Ладно, еще раз — и пошли, а то Шварц сейчас начнется. Смотри свою парашу.

Сами свою смотрите, козлы. Мне уже не до фильма. Какой тут может быть Бергман? На ### он нужен? Он умер. Наверное. Или нет? Откуда я знаю? Скорее всего, умер. А я живой, и лучше бы я умер, [девушка легкого поведения]. Я конченый человек. Нет друзей, нет девушки. Родители не понимают. В школе маразм и ничему не учат. Не поступлю никуда. В армию. А там — ###### от таких вот, как эти уроды.

Раньше я мечтал. Я умел мечтать. Думал, что кончу школу и уеду на ###### из нашего вонючего города. Поступлю учиться в Москву. А сейчас понимаю, что нет. Что никуда не поступлю. Никуда не уеду. Останусь навсегда в этой жопе. Поступлю в местный институт — в лучшем случае. Закончу. Стану инженером. На сотню рублей. ######. Что это за жизнь?

Пошло все в жопу. Счас от тоски подрочу прямо в кабине и уйду. Скажу ей — извините, фигня получилась. Не нужен мне Бергман. Все это понты были. Выделывание. Вроде как культурный. Вроде как образованный. А сам сидит в кабинке и дрочит, не глядя на экран и не слушая. Забил на все.

Дверь. Открывается. Отдергиваю руку. Она. Улыбается. Ну, как вам фильм? Великолепно. Просто прекрасно. Замечательно. Ошеломительно. Охренительно. Отврат. Отврат полный, но это не правда. Я не знаю, как мне фильм, потому что я не смотрю его. И не слышу, что говорят герои. Я выключил рецепторы. Я погружаюсь в свое говно. Я тону. Так что уходи отсюда, нечего тебе здесь делать, не мешай мне дрочить. И кайфовать. И брызгать малофьей на ваши протухшие кресла.

[девушка легкого поведения]! Край рубахи, прикрывавший ###. Сдвинулся. Она смотрит. Улыбается. Становится на колени. Берет в рот. Она, наверное, офигела. А что, если эти придурки, которые «Коммандо»? Они же нас обоих в жопу выебут. А, ладно, насрать...

Смотрит на меня. Улыбается грустно. Мне тридцать семь лет. Не замужем. И не была. Подала документы в Израиль. Надеюсь, скоро. Скучно жить. До жути. Ничего интересного. Только фильмы. Но это только лишь фильмы. Не надо бояться. Расслабься. Никто не придет. Никто не помешает. Ладно. Хорошо. Давай. Действуй. Вперед.

Смотрю на экран. Там ничего. Серые точки. Что-то с кассетой или с телевизором. Какая разница? Пошло все в жопу. Странная она. Наверное, упастьтая. Слишком много фильмов смотрела. А вдруг она всем так делает? А вдруг у нее триппер? А если эти, которые «Коммандо»? Ладно. Все в жопу. Все. В жопу. Все. Все. Все...

Спасибо. Пожалуйста. Спасибо. Пожалуйста. И до свидания. А как же фильм? Завтра. Или в субботу. Или нет. В субботу — нет. В субботу — последний звонок. Потом. Когда-нибудь. Вернее, никогда. Надеюсь. Все.

Улица. Уже темнеет. Парочки. Притворяются, что влюбленные. ###. Меня не наебешь. Я все про вас знаю. Теперь я все про вас знаю. Какой-то пацан — настоящий урод. А баба с ним — ничего. Здравствуйте, ребята. Сигареткой не угостите? А спички? Да, можно зажигалку. Еще лучше. Классно. Спасибо. А вы, девушка, как насчет отсосать у меня? Прямо сейчас. Вон в том подъезде. Нет, не показалось. Все правильно. Так как? Ладно, шучу. Спасибо за зажигалку. Пока. Приятных поллюций.

Мужик. Одинокий. Такой же, как я. Привет, мужик. Ты куда? Так, гуляю. Молодец. Отлично. Пошли выпьем водки. Пошли. За твои деньги. Пошли. А баб? Пошли. Все путем. А отсосут? Пошли. Говорю, пошли — значит, пошли. У меня в субботу последний звонок. Знаю. К субботе вернешься. Все будет хоккей.
Перед экзаменами

Я решил, что обязательно ее выебу. Нападу неожиданно сзади, повалю на траву и выебу, и никто нас не увидит: здесь всегда пусто. Рядом только железная дорога, тропинка от остановки автобуса, по которой в это время дня почти никто не ходит, потом — лесополоса, а еще дальше — нефтебаза.

Скоро у меня экзамены за восьмой класс. Два дня назад занятия закончились — на несколько дней раньше, чем всегда, чтобы мы могли начинать готовиться к экзаменам. После последнего урока я пошел в киоск «Союзпечать» и купил первую в жизни пачку сигарет — «Столичные» за сорок копеек. Раньше у меня никогда не было своих сигарет, я курил, только если кто-нибудь угощал. Тетка в киоске посмотрела на меня, но ничего не сказала, взяла копейки и дала пачку. Потом я купил в гастрономе спички, сел на скамейку во дворе 171-го дома — в котором книжный магазин — и закурил. Эта пачка «Столичных» у меня и сейчас с собой, но в ней осталось только три сигареты.

Каждый день утром я беру на балконе велосипед, спускаю его с третьего этажа на плече, сажусь, проезжаю несколько улиц — и город кончается. Начинаются поля, железная дорога, лесополоса и тропинки, по которым я часами гоняю — просто от нечего делать. Иногда останавливаюсь, достаю сигареты, бросаю велосипед в траву, сажусь и курю.

Вчера она шла по тропинке впереди меня в сторону «Абиссинии» — это несколько деревенских домиков, которые торчат непонятно зачем между окраиной города и ближайшей деревней Закуровка, до которой километра два. Транспорта туда никакого нет, и туда ходят пешком от остановки автобуса.

Я сказал ей:

— Девушка, у вас закурить не найдется? — просто чтобы что-то сказать. Чтобы познакомиться. Мне было плевать, что она на год или на два старше, а на мне — грязноватая голубая майка, кеды и «спортивные» шерстяные штаны — немного выцветшие, с вытянутыми коленями, а под ними выделяются длинные «семейные» трусы.

— Нет, я не курю.

— Плохо, что ты не куришь.

— А мы что, разве уже на «ты»?

— Ну да, наверное.

— Так вот, мальчик, что я тебе скажу: садился бы ты лучше на свой велик и валил отсюда, а то меня встречает мой парень, и он с тобой разберется.

— Никакой парень тебя не встречает.

— Откуда ты знаешь?

— От верблюда.

— Ну вот, уже грубим.

— Никто тебе не грубит.

— А как это тогда называется?

— Никак не называется.

— Ну ладно, мальчик, лучше тебе действительно уехать.

И я уехал.

Но сегодня, когда она снова будет здесь проходить, я покажу ей и «мальчика», и «парня», и все остальное. Я спрятался и жду ее под мостом: там в железнодорожной насыпи дырка, и тропинка на «Абиссинию» проходит прямо под рельсами. Наброшусь неожиданно, чтобы она не успела ничего понять, сразу выволоку из-под моста — не на камнях же ее гладить, повалю на насыпь — там трава, задеру платье, сорву трусы — и она будет знать, как надо мной смеяться, поймет, что я тоже кое-что умею.

Год назад мы катались на велосипедах вдвоем с Быком, только не за городом, а возле улицы Строителей, где много одноэтажных деревянных домов и спуск к реке. Там живут одноклассницы, Зеленова и Бойко, и мы их там встретили однажды, и Бык приебывался к Зеленовой, и она обозвала его «жирюга» и побежала, а он догнал ее и поймал и стукнул несколько раз кулаком — несильно, но так, чтобы поставить на плече синяк «на память». А Бойко на меня не обзывалась и вообще ничего не говорила, только улыбалась, как будто у меня рожа смешная или сопля из носа торчит. И я ей говорю:

— Чего смеешься?

— Ничего, так просто.

А один раз мы с Быком поехали вниз, к Вонючке — так называют речку, потому что в нее сливают всякую гадость с химзавода — и там к нам подошла какая-то тетка и сказала:

— Мальчики, подвезите до реки.

Села ко мне на багажник, и я ее повез, а Бык ехал рядом и ухмылялся. Она тяжелая была, толстожопая — я ее еле довез. Спрыгнула с багажника — «Спасибо». И все. А Бык говорит:

— Это же Нинка, ######ина. Ты что, ее не знаешь? Надо было сказать: довезти-то довезу, только плати, давай натурой.

— А сам почему не сказал?

— Ладно, шучу. Ее там, наверное, ебарь ждет в кустах.

А в конце лета, — меня тогда в городе не было, мы с родителями ездили отдыхать на Азовское море, — Бык на велосипеде попал под машину, и ему сломало позвоночник или что-то там еще — не знаю точно. Но он теперь не может ходить, только лежит на кровати. Учителя ходят к нему домой, и я тоже иногда прихожу. Он учится играть на гитаре и поет мне всякие блатные песни. Некоторые мне нравятся, а некоторые нет. Бык говорит, что ему сделают в Москве операцию, и он снова сможет ходить и даже ездить на велике.

Я выглядываю из-за насыпи, жду, когда она появится, но ее все нет. Вдалеке по полю бежит дурной мужик в черном спортивном костюме и кедах. Я его знаю, он живет в нашем районе. Он шизофреник и получает пенсию, и у него «белый билет»: он может кого-нибудь убить, и ему ничего не будет. Он может и меня сейчас убить, но я не дамся: врежу ему по яйцам, сяду на велосипед и уеду — ### он меня догонит, хоть и бегает каждый день.

У меня потеют ладони, и в животе что-то дергается, и хочется срать. Я волнуюсь, как пацан, который пришел на стрелку и не знает, придет она или нет. У меня ни разу не было нормальной стрелки, то есть вообще не было никакой. Некоторые пацаны в классе уже давно ходят на стрелки и все такое, например Ющенко. Он даже в классе времени не теряет. Его посадили с Хмельницкой, на последнюю парту, и когда ни посмотришь, он все щипает ее под партой, а она не пищит, а только улыбается, типа ей нравится.

А прошлым летом мы с Быком часто ездили туда, где Зеленова с Бойко живут, и однажды опять их встретили, и Бык сказал им — пошли на Вонючку загорать, типа, мы вас подвезем — на багажнике или на раме, как хотите. И они переглядывались и шептались и сказали потом:

— Нет, неохота.

Бойко была в светлом платье, таком облегающем, и была видна ее грудь — настоящая, круглая, как у взрослой бабы. А у Зеленовой еще почти ничего не было, но Бык все равно за ней бегал почему-то.

[девушка легкого поведения], ее все нет. Где она может быть? Сегодня был дождь, и сейчас как бы не очень жарко. Я в одной майке и уже начинаю мерзнуть. Может, она вообще сегодня не пойдет здесь? Или уже прошла? И почему я вообще решил, что она каждый день в это время здесь ходит?

Я сажусь на велосипед и еду к лесополосе. Под колесами хрустят улитки — они после дождя зачем-то выползли на дорогу. Обычно на краю лесополосы, на траве, сидят мужики с нефтебазы и бухают после работы, но сегодня их нет, наверное, из-за дождя.

Я слезаю с велосипеда, бросаю его на мокрую траву и отхожу на несколько шагов от тропинки. Ссу, потом начинаю дрочить. С веток дерева мне на шею и голову падают капли воды. Я кончаю, и малофья брызгает на черную мокрую кору дерева и повисает на ней, как сопля. Я иду обратно к велосипеду, достаю из «кобуры» сигареты и спички, закуриваю. В пачке остается две сигареты.

Крым

В плацкартном вагоне воняет потом, мазутом и жареной курицей. За окнами мелькает зелень вперемежку со ржавчиной и бетоном. Напротив меня сидит Николай — стриженный налысо, загорелый, в черных солнцезащитных очках, расстегнутой выцветшей сорочке и облезлых джинсах, обрезанных чуть ниже колена. Через проход, на боковой полке, спит Инга — его подруга, с которой он едет в Крым. И я тоже еду в Крым. Под столом — три бутылки из-под шампанского, которые мы только что выпили.

— Нет, Крым — это вещь. Я там бываю с восемьдесят пятого года. Каждый год. Весь его объездил. Вдоль и поперек. Сейчас вот этой покажу, — он кивает на спящую Ингу. Во сне у нее недовольное лицо. — Представляешь? Восемнадцать лет человеку, а море ни разу не видела.

— Я тоже не видел.

— Ты что, серьезно? Ну, тогда на ближайшей станции идем за водкой. За это надо выпить.

* * *

Солнце только что зашло. Толпы плохо одетого некрасивого народа топчутся на пляже. Некоторые сидят на песке, подстелив одеяла. Пузатые, бесформенные мужики. Их еще более пузатые жены с варикозными венами и завивками по моде начала восьмидесятых. Чумазые возбужденные дети носятся вокруг, бросая друг в друга камни и горсти песка. У некоторых на плечах и спинах жуткие ярко-розовые ожоги.

Море непонятного цвета. У берега плавает пена, зеленые водоросли, «бычки», пластиковые бутылки и обертки от конфет. Лезть в воду противно, но я заставляю себя: все-таки в первый раз на море. Вода холодная. Проплываю метров двадцать и поворачиваю назад.

* * *

Бар. Пью уже четвертую водку с соком. Делать больше нечего — нормальных девушек в поле зрения нет, кроме двух очень нетрезвых, которые пришли со здоровыми коротко стриженными парнями. Сейчас они вчетвером танцуют, толкая друг друга, на узком пятаке между стойкой и столиками.

Напротив меня за столиком мужик лет сорока, с усами и лысиной, прикрытой зачесанными наверх волосами с висков. Загорелый, с облупившейся кожей на носу. Пьет коньяк.

— Вот ты мне скажи, для чего люди ездят в Крым? — спрашивает он у меня. — Что они здесь забыли? Что здесь такого хорошего?

— Ну, не только же в Крым ездят. У кого деньги есть, те в какую-нибудь Испанию или Италию. Или хотя бы в Турцию.

— Нет, ты ничего не понял. Насрать мне на твою Турцию. Ты мне только скажи — почему Крым?

Я не отвечаю.

— Сидели бы дома, а на хера сюда ехать? Чтоб жопу погреть?

— Я тебе отвечу, — говорит какой-то мужик за соседним столиком. — Принципиальной разницы нет, куда ехать. Крым или не Крым. Главное, чтобы баб побольше. И водки.

Я допиваю и выхожу. На улице темно, и на непривычно низком и черном небе тускло светят звезды. Слышна музыка: наверное, дискотека. Я иду на звук.

Дискотека почти на самом берегу. Это — навес, огороженный по бокам сеткой. Звук говенный — как в каком-нибудь колхозном клубе. Пахнет дешевым парфюмом и потом. Захожу в пристроенный сбоку бар. Покупаю водку с соком. Бар почти пустой.

— А где народ? — спрашиваю бармена.

— Танцует. [девушка легкого поведения], покупают дешевое самодельное вино литрами, напиваются — и сюда. Никто ни хера здесь не пьет.

— А-а-а.

Допиваю свой коктейль и покупаю еще один. Выпиваю и иду танцевать. Пристраиваюсь в какой-то круг. Напротив танцует какая-то симпатичная девчонка. Беру ее за руки. Не вырывается. Танцуем посреди круга. Песня кончается, и пока диджей возится со своей аппаратурой, спрашиваю:

— Выпить чего-нибудь хочешь?

— Конечно.

Идем с ней в бар.

— Что ты будешь?

— Мартини.

Покупаю ей сто граммов мартини — он здесь дорогущий, как будто это не сраный бар у вонючего моря, а шикарный кабак. Себе — коньяк. Выпиваем.

— Как тебя зовут?

— Марина.

Идем танцевать дальше. Мне уже хорошо. Даже, наверное, слишком хорошо.

— Давай еще выпьем.

— Давай. И уйдем отсюда.

— Хорошо.

В баре покупаю бутылку вина и два пластиковых стакана.

— Может, пойти к морю?

Она морщится:

— Что мы будем как бичи?

— Ну, ладно. Давай здесь.

Садимся. Пьем вино. В баре уже не так пусто. Народ бухает за столиками и у стойки. Мне жутко хочется ссать.

— Сейчас приду.

Она кивает. Подхожу к бармену:

— Слушай, где здесь туалет?

— Направо, налево и направо.

Продираюсь через танцующую толпу. В углах некоторые целуются. Ступаю в чью-то блевотину. Туалета не видно. Наверное, не туда свернул. Оказываюсь у выхода. Отхожу от дискотеки на двадцать метров, поворачиваюсь к забору и долго ссу, кайфуя от облегчения.

Назад на дискотеку не пускают. Высоченный охранник с тупым рылом смотрит на меня сверху вниз.

— самкуй отсюда лучше. Не видел я тебя. А будешь выебываться, только самому хуже будет: мы пьяных на дискотеку не пускаем.

— Меня там девушка ждет.

— Какая тебе уже сегодня девушка? Лучше вали по-хорошему.

Иду в свою каморку спать. Черт с ним, с вином, и черт с ней, с бабой. Завтра еще кого-нибудь найду.

* * *

Просыпаюсь к обеду и выхожу на пляж. Бодуна почти нет. Захожу в море — холодно. Ложусь на песок, подстелив рваное нечистое махровое полотенце хозяйки. Засыпаю. Просыпаюсь оттого, что спина горит. Народ разбредается с пляжа, оставляя после себя пустые бутылки, огрызки яблок, персиковые косточки и «бычки». Наверное, скоро вечер. Натягиваю майку и шорты и возвращаюсь в свою каморку.

Спина горит. Нет настроения никуда идти. Но и сидеть просто так в каморке два на три метра, как в тюремной камере — крыша поедет. Иду на базар, покупаю трехлитровую банку самодельного вина. Выпиваю половину и вырубаюсь.

Просыпаюсь ночью. Спина жжет, как [ХЗ] что. Вливаю в себя оставшееся вино, заедаю огрызком черного хлеба — остался с поезда. Спать не хочу. Одеваюсь и пру на пляж.

На берегу почти пусто: только несколько парочек разлеглись на подстеленных одеялах, тесно прижавшись друг к другу, и какой-то мужик в белой рубашке и белых штанах топчется возле скамейки. Наверное, какой-нибудь маньяк или извращенец. Ладно, насрать. До следующей скамейки идти лень, и я сажусь. Он смотрит на меня.

— Кальвадоса хотите?

— Чего?

— Кальвадоса. Это такая яблочная самогонка.

— Можно.

— Я сейчас принесу.

— Я денег с собой не взял.

— Не волнуйтесь. Я вас угощу. Составите мне компанию.

Пока его нет, рассматриваю парочки. Одни просто болтают друг с другом, другие пьют вино, третьи целуются. А я — один, как идиот. Со сгоревшей спиной, с изжогой от говняного самодельного вина. Жду какого-то урода, чтобы пить с ним кальвадос.

Мужик возвращается с бутылкой из-под водки, заткнутой бумажной пробкой, и двумя пластиковыми стаканами. Разливает. Я проглатываю пойло, почти не чувствуя вкуса.

— Ну как?

— Нормально.

Он наливает еще. Выпиваем. Мимо проходит одна из парочек — совсем еще молодой пацан, прыщавый и с дурацкими усиками, и красивая блондинка в купальнике, с распущенными волосами. Мне хочется насовать ему по морде и забрать блондинку. Мужик смотрит на них, но ничего не говорит. Сидим еще некоторое время.

— Спасибо, что составили мне компанию. Всего хорошего.

Сует мне руку, я жму ее, и он уходит. Что ему было надо, интересно?

* * *

В каморке ложусь спать, не раздеваясь. Сплю весь день, встаю, иду на базар, покупаю хлеб, помидоры и вино. Жру и снова вырубаюсь. Когда встаю, спина уже не горит, хотя все еще красная. Одеваюсь и иду в бар.

За угловым столиком в одиночестве сидит какая-то подружка. Покупаю водку с соком и подсаживаюсь к ней.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Можно присесть рядом с вами?

— Так вы уже сидите.

Улыбаюсь.

— Вам купить чего-нибудь выпить?

Она делает «правильное» стеснительное лицо.

— Не надо.

— Я вижу, что вы воспитанная девушка, а воспитанная девушка должна отказаться, когда ей что-то предлагает незнакомый мужчина...

Улыбается.

— ...только не в Крыму, в двух шагах у моря, да еще и таким великолепным вечером.

Мне самому противно слушать, какую херню я горожу. А ей, похоже, нет. Она заказывает вино. Я покупаю еще одну водку с соком. Потом повторяем и идем на дискотеку. Там танцуем, встроившись в какой-то круг, который рассыпается во время медленных танцев, и тогда мы танцуем вдвоем, прижимаясь друг к другу и наталкиваясь на другие пары. В двенадцать дискотека кончается.

— Пошли к морю, — говорю я. — Спать еще вроде как рано.

— Пошли. Только мне сначала надо переодеться. Похолодало.

С моря и вправду дует ветер. Мы идем к ее дому.

— Я сейчас, — говорит она, поднимается на крыльцо и закрывает за собой дверь, щелкнув замком. Я жду, разглядывая проходящих мимо кокетливых понтовых подружек и криво улыбающихся сексуально озабоченных пацанов. Проходят и парочки, обнявшись и поглаживая друг друга по жопам. Те, кому есть, где трахаться, спешат домой. У остальных вариантов немного, разве что пляж.

Проходит уже много времени, а ее все нет. Подхожу к двери и тихонько стучу — ни хера. Дергаю за дверь, потом стучу громче — по-прежнему глухо, как в танке. Вспоминаю, что не спросил, как ее зовут. Нет, спросил, и она сказала, но я сразу забыл. А может, не говорила. Не помню. Зря, конечно, она так. Ну ладно. ### с ней. Иду в бар, выпиваю еще водки с соком и иду в каморку спать.

Просыпаюсь часов в двенадцать дня, жру остатки хлеба и помидоров и снова ложусь.

* * *

Снова бар, снова какая-то подружка за одним столиком со мной. Нет, такого кидалова со мной больше не будет. Хватит. Ее зовут Инна. Приехала с сестрой. Младшей. Пьем в баре, потом танцуем на дискотеке. Потом снова пьем в баре. А потом сидим на пляже с трехлитровой банкой вина, по очереди отпиваем из нее, а между глотками целуемся.

— Тебе здесь нравится? — спрашивает она.

— Не знаю. Нравится, наверное. Нормально. А, в общем, какая разница?

— Никакой.

— А тебе нравится?

— Никакой.

— Что никакой?

— Он никакой.

— Кто?

— Пацан.

И она показывает пальцем на какого-то пацана. Он стоит на коленях и тошнит, потом подходит к торчащему из земли кранику с водой, откручивает его, пьет, отворачивается и снова тошнит.

Холодает. Надо вставать и идти куда-нибудь, но встать с первой попытки не получается: мы слишком напились. Кое-как доползаем до дома, где она снимает комнату: это ближе, чем идти ко мне. Я включаю свет, ее сестра просыпается и злобно смотрит на нас.

— Инка, ты заколебала. Зачем свет включать?

— Заткнись, а то укушу тебя, — говорю я, и она замолкает.

* * *

Спим до обеда, потом начинаем гладиться. Сколько дней я не ебался? По-моему, много. В самой середине процесса малая приходит с пляжа и ложится на свою кровать, как будто все так и должно быть. Мне хочется бросить в нее стулом, но сначала надо кончить. Малая не смотрит на нас, повернулась лицом к стене. Я кончаю.

— Малая, сходи купи нам вина, — говорит ей Инка. — А на сдачу — фруктов себе каких-нибудь или мороженого, или чего ты там хочешь.

Она встает и уходит. Мы ебемся еще раз, потом малая приносит вино и ставит на стол. Поднимает с пола женские трусы.

— Что разбрасываешь по комнате?

— А это не мои. Мои на мне. — Она задирает одеяло. На ней мои плавки. Все хохочем.

— Тебе сколько лет, малая? — спрашиваю я.

— Тринадцать.

— Хочешь с нами погладиться? Групповуху?

Инка хохочет. Малая берет со стола огрызок яблока и кидает в меня. Мимо.

Мы с Инкой выпиваем вино и спим до вечера. Я встаю, одеваюсь и иду к морю. Надо искупаться: не помню уже, когда купался. Крым.

Сбрасываю шмотки. Плавки свои надеть забыл — и насрать. На меня с отвращением смотрят две толстые тетки с крашеными грязно-красными волосами, в мятых облезлых халатах.

Захожу в воду — кайф. Плаваю, как офигевший ребенок. Когда выхожу, уже темно. Одеваюсь. Подходит какой-то мужик.

— Я извиняюсь. Вы здесь девочку такую молоденькую не видели? В голубом платье? Дочка моя.

— Нет, не видел.

Никакая она тебе не дочка, педофил ты сраный, а если и дочка, то сбежала от тебя на ######, потому что ты толстый и тупой. Залезь в море и утопись, придурок.

* * *

Неделя пролетает, как один день. Днем пьем и ебемся с Инкой, а вечером купаемся в море или идем на дискотеку. Малая нас ненавидит, но терпит: мы ее кормим, потому что у нее нет своих бабок.

Сегодня они уезжают. Я провожаю их на электричку. На платформе толпа загорелого однообразного народа с чемоданами, рюкзаками и сумками. Некоторые волокут гитары или магнитофоны-«мыльницы». Темнеет, под лампой фонаря вьется мошкара. Инка пишет мне на пачке сигарет свой телефон. Мы целуемся, я даю шутливого щелбана малой, и они залезают в вагон. Достаю из пачки сигарету: последняя. Рассматриваю каракули Инкиного почерка, потом забрасываю пустую пачку в кусты. Иду домой спать.

* * *

Сегодня мой последний день. Я с утра на пляже. Подкатываюсь от нечего делать к какой-то подружке. Она загорает на махровом полотенце, закрыв лицо книжкой Чейза. Я читал ее лет пять назад.

— Девушка, извините, с вами можно познакомиться?

Она смотрит на меня, как будто я ее разбудил от какого-то кайфового сна, кривит носом и говорит:

— Нельзя.

Ее подруга рядом хохочет.

— Вечером ты по-другому с мужиками разговариваешь.

Я отсаживаюсь от них к другой девушке.

Она прыщавая и толстая, читает здоровенный том Ницше.

— Интересно? — спрашиваю у нее.

— В общем, да.

— Давно приехала?

— Три дня.

— А я сегодня уезжаю.

— Ну и как, понравилось?

— Да. А тебе?

— Нормально, но скучно.

— Ну, жить вообще скучно.

— Пожалуй, что так и есть. Больше сказать нечего.

* * *

Вечер. Стою с рюкзаком в тамбуре электрички. Прошу у какого-то мужика сигарету: свои купить не на что, деньги все кончились. Уезжать влом. Крым, все-таки.

Колхоз

Мы с Андрюхой лежим в траве за машинным двором и смотрим на облака. Кайф. Последний кайф лета перед скучищей учебы и повседневности. Когда Гриша — алкаш, к которому нас определили на машинный двор, — зовет нас, притворяемся, что не слышим. Пошел он в жопу вместе со сраным государством, которое загнало нас, студентов, в ёршацкий колхоз в какой-то дыре, где делать нечего и в магазине пусто.

Шесть часов. Рабочий день кончился, и мы идем за бухлом к бабке Вере-самогонщице. Покупаем у нее две бутылки, потом буханку хлеба в магазине. Там кроме хлеба есть только мука, соль, спички и крупы. Молоко завозят раз в неделю, а всего остального не бывает вообще, нужно в район ехать. Стакан у нас есть: Андрюха ссамкил его в столовой.

Бухаем за деревней. Погода хорошая, не холодно. Сидим, прислонившись к стогу сена. В стогу что-то шуршит, наверное, крысы, ну и ### на них.

Над полем заходит солнце, освещая панораму — ржавые силосные башни, сгнившие коровники и убогие покосившиеся дома. И скелеты комбайнов на машинном дворе. И дом председателя, двухэтажный, с балконом. А сам председатель сейчас стоит возле своего УАЗа и болтает с двумя местными ######югами, одна слегка горбатая, а вторая — ничего, работает в правлении секретаршей. Потом они уходят, а председатель садится в машину и куда-то сваливает.

— Перестройка, не перестройка — все одно###ственно: кругом только херня и [У!], — говорит Андрюха. Он любит самкеть про всякую политику, а я все это слушаю, но политика мне до жопы.

— Люди в таких вот задроченных колхозах всегда в жопе будут, понимаешь? — Он смотрит на меня.

— Да, понимаю. Ну и пусть, мне их не жалко, сами козлы.

Самогонка, хоть и сивая, как малофья, дает в голову.

— [девушка легкого поведения], хоть бы сала какого, а то хлеб — ну что это за закуска? — говорю я.

— Где ты сало возьмешь, будешь, что ли, в каждый дом соваться — продайте сало? А в столовую идти — ебал я в рот. От этой жратвы меня уже тошнит. Пошли в клуб на дискотеку. Утром пацаны говорили, что сегодня в клубе дискотека.

— Какая, на ###, дискотека? Для кого? Я тут вообще никого еще не видел, кроме этих двух ######ей и Васи-######а.

Вася — здешний герой. Старый уже мужик — лет, может быть, двадцать восемь или тридцать, ходит по вечерам, прибарахлившись, — в туфлях года семьдесят пятого, на каблуках, и в наглаженных брюках — с двойными «стрелками». К нашим бабам цеплялся, но они его послали на ######.

— Ну, говорят, еще «камазники» есть — армяне, которые там дорогу строят, на КамАЗах работают.

— На хера им дискотека?

— Откуда я знаю?

Допиваем и прем к клубу. У входа тусуются несколько чуваков с нашего потока. Все в телогрейках и шапках — холодно им, [Tля].

— Что, будет дискотека? — спрашивает Андрюха.

— А где вы уже бухнули? — отвечает высокий прыщавый пацан — строит из себя делового.

— Да тут рядом. Так что там насчет дискотеки?

— Наверное, будет. Тут какие-то гондоны подходили — человек пять, и Вася-содомит бегал. Они с ним что-то про дискотеку базарили.

Откуда-то вылазит Вася. В пиджаке и светло-зеленой рубашке со старомодным воротником. Смотрит на нас.

— Хули вы шапки понадевали? По ебалу получать шапка не поможет.

Спокойно так говорит, и непонятно, по-хорошему он или рыпается. Никто ему не отвечает. Он подходит к дверям клуба, отмыкает висячий замок, заходит внутрь.

— А если местные залупнутся? — спрашивает какой-то невысокий, дохлый на вид пацан.

В клубе Вася включает музыку — «Ласковый май».

— Не ссы. Никто нас не тронет, если сами не будем до их баб доколупываться, — отвечает прыщавый.

— Пошли еще бухла купим. Я уже трезвею. Какая может быть дискотека по-трезвому? — говорит Андрюха. — Кто-нибудь еще с нами?

Все молчат, и мы с ним идем за бухлом вдвоем, но не к бабе Вере, а к другим. Я их не знаю, Андрюха знает. Он ведет меня по темным деревенским переулкам.

— Не ссы, я здесь брал у них уже, с Мырой.

Подходим к каком-то дому. Он стучит. Открывает молодая еще баба — лет двадцать максимум.

— Привет. Есть? — спрашивает Андрюха.

— Конечно. — Она по-######ски улыбается. Он сует ей деньги.

Она уходит, потом приносит бутылку сивого самогона, заткнутую скомканной газетой.

— Пошли с нами на дискотеку, — предлагает Андрюха.

— А что, дискотека сегодня?

— Ну.

— Ну ладно, пошли. Я только оденусь. И сеструху свою двоюродную возьму, она у нас сейчас живет, хорошо?

— Хорошо. Тогда захвати закуски, выпьем по дороге. Не идти же трезвыми на танцы.

— Зачем по дороге? Давай у нас.

— А кто еще дома?

— Мамаша.

— Тогда не надо.

— Ну ладно, подождите.

Ждем на улице, курим. Уже совсем стемнело.

Минут через десять они выходят — накрашенные, в самопальных джинсах и дурацких куртках.

— Это Света, а это Андрей и...

— Игорь. А тебя саму как зовут?..

— Анжела.

Пьем из горла по кругу. Заедаем хлебом и нарезанным салом: они позаботились.

— Ну вот, ты хотел сала. Что хочешь, то и получаешь. Как всегда. — Андрюха улыбается.

— Ну не всегда. Почти всегда. Особенно самкы.

* * *

Заходим в клуб. Дискотека уже идет. Человек двадцать танцуют на сцене, еще несколько сидят на стульях в зале.

В одном углу — несколько незнакомых чуваков нездешнего вида. Это, наверное, те, про которых говорил прыщавый. Остальные все наши. Три бабы и человек двадцать пацанов. Вася сидит в углу сцены, слегка прикрытом облезлой занавеской, возле бобинного магнитофона, типа дискжокей.

Мы вчетвером становимся своим кругом, дрыгаемся под музыку. Мне хорошо и тепло и слегка головокружительно.

После нескольких песен мне становится хуево. Я бегу за занавес тошнить — рядом с Васей. Он вскакивает, подлетает ко мне.

— Ты что, офигел? Иди бери швабру и убирай. Я сегодня за клуб отвечаю.

Я смотрю на него и улыбаюсь. Мне вдруг становится легко. Сплевываю остатки блевотины, потом бью ему кулаком в морду. Он падает. Я иду танцевать дальше. В зале, похоже, никто ничего не заметил.

Вася встает, вытирает разбитый нос занавеской, выключает магнитофон.

— Все, ###### дискотеке. Раз не хотели по-нормальному, то пошли вы все в жопу. А тебе вообще ######. Готовься.

— Э, это ты мне? — Я смотрю на него, как на малого, который залупается на взрослых пацанов.

— Да, тебе.

Я хочу дать ему еще, но Андрюха меня оттаскивает. Всей толпой выходим из клуба.

— Ну что, пошлите к нам, раз так. Мамаша уже, наверное, спать легла, — говорит Анжела. — Зря ты его, конечно. Он теперь будет мстить.

— Пошли, конечно, — говорю я. Проблевавшись, я заодно и протрезвел, и теперь надо догнаться.

* * *

На кухне выпиваем еще бутылку сивухи, потом я начинаю «крутить» Светку. Мы лежим у нее на кровати, я трогаю ее сиськи, которые вывалились из бюстгальтера, но больше она ничего не разрешает делать.

В комнату без стука входит Анжела.

— Выйди, там пришли, хотят с тобой поговорить.

Я надеваю рубашку, выхожу на крыльцо. Меня ждут Вася и еще несколько мужиков.

— Привет, — говорит Вася. Трезвый я бы обоссался со страху, а пьяному все до жопы. И я говорю:

— Привет, если не шутишь.

— Я тебе, [Tля], счас пошучу, тёща.

И начинают меня самкить. Я даже не отмахиваюсь, только прикрываю лицо и голову, но они молотят по яйцам и по ребрам.

— [Tля], перестаньте, отсосник жопныйасы, скоты вонючие, самки, уроды, сволочи, гады, уй, [девушка легкого поведения], хуесосы поганые, еб ваш... уй, [девушка легкого поведения].

— Ладно, хватит на первый раз.

И уходят.

Я встаю, отряхиваюсь, возвращаюсь в дом. На кухне за столом сидит Андрюха.

— Что, отсамкили?

— Ну.

— Зря ты лез, конечно. Да ладно. Давай лучше выпьем.

Он разливает самогонку по стаканам.

— Все эти хуесосы — продукт системы. Ты это понимаешь?

— Понимаю.

— Ну так вот. Их создал совок, он их сделал, можно сказать. Они его прямой продукт.

— Ты хочешь сказать, что если бы не было совка, то таких уродов не было бы?

— Были бы все равно. Но меньше.

— Но все равно были бы?

— Конечно. Так заложено в природе. Давай еще выпьем.

— А где ты возьмешь?

— Анжела, иди сюда! — кричит Андрюха.

— Ты что, с ума сошел? Что ты орешь — ночь ведь? — Она недовольно смотрит на него.

— Давай еще бухнем, у вас же есть.

— Не, вы че? Нам рано вста-а-а-вать, нет, нет, это нет. И вааще — вам пора уходить.

— Ну, тогда дай нам бутылку.

— А деньги? Мы и так с вас ничего не брали, а выпили столько.

— Ну нет сейчас денег Кончились. Принесу завтра.

— Ладно.

— И, это самое, еще хлеба там и сала.

— А губа не залупится?

— Нет, не бойся.

Она приносит бутылку сивухи, полбуханки хлеба и сало. Мы берем все это и выходим, не прощаясь и не сказав спасибо.

Садимся на скамейку возле чьего-то дома. Светает. Над рекой — туман, и трава мокрая. Пьем по очереди из горла: стаканов нет.

— Все говно, — говорит Андрей. — Союз говно, коммунизм говно, перестройка говно, Горбачев хуесос.

— Да, — говорю я.

— Ну вот видишь, и ты согласен, что все говно.

— Согласен.

— Давай тогда свалим на ###### в Америку.

— Давай.

— Ну, за то, чтобы свалить в Америку. — Он делает большой глоток из бутылки и передает ее мне. Я допиваю.

Смотрю на часы. Пять утра.

— Два часа до подъема. На работу пойдем?

— Какая еще работа? Спать ляжем.

— Хорошая идея.

Андрюха бросает бутылку через забор кому-то во двор. Слышно, как она разбивается. Мы хохочем, потом поднимаемся и, обнявшись, идем к бараку.

— Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать, — запевает Андрюха. Я подключаюсь:

— Этот поезд в огне, и нам некуда больше бежать.

Во дворе какого-то дома стоит какой-то мужик в длинных семейных трусах, курит и недовольно смотрит на нас:

— Хули вы спать людям мешаете?

— [Послание], урод, — кричит Андрюха. — Ну-ка иди сюда!

Мужик бурчит что-то себе под нос и уходит в дом.

Sex and Violence

Во дворе девятиэтажного дома, возле гаражей-«ракушек», четверо подростков — им лет по шестнадцать — семнадцать — бьют ногами парня постарше, который лежит на земле и пытается закрыть лицо руками. В стороне стоят две девушки. Им тоже лет по шестнадцать, и они, не отрываясь, наблюдают за избиением. Уже поздно, около часа ночи, и в окрестных домах светятся только несколько окон.

— Пошли за гаражи, поссым, — говорит одна из девушек, блондинка с длинными волосами. У обеих в руках по бутылке пива «Клинское». Блондинка делает последний глоток и ставит пустую бутылку на землю. Вторая — брюнетка с короткой стрижкой — тоже допивает свое пиво. Они идут за гаражи.

— [девушка легкого поведения]! — вскрикивает одна.

— Что такое?

— Наступила в говно.

Обе хохочут. Потом слышно, как струи их мочи падают на землю. Через некоторое время обе выходят из-за гаражей. Драка к этому времени уже закончилась. Избитый парень лежит на траве, остальные курят.

— Ну как, все с ним в порядке? — спрашивает блондинка одного из подростков.

— Все класс. Больше не будет залупаться, а то думает, что деловой.

Он обнимает ее, и они целуются.

— Ну, пора по домам.

Он улыбается. Подростки жмут друг другу руки и расходятся. Блондинка уходит со своим парнем, а ее подруга — со своим.

* * *

В подъезде блондинка и ее парень сидят на ступеньках, подстелив газету, и курят. Парень выбрасывает «бычок» и обнимает ее, потом дотягивается до груди и сжимает ее через майку. Она улыбается и бросает свой «бычок» в дыру под перилами.

— Ты что? Не надо, — говорит она. Его рука уже под ее короткой юбкой.

— Ну а хули тут такого?

— А если мама? Или соседи?

— Твоя мама сейчас, наверное, плющится со своим хачиком.

— Не говори так.

— Ладно, не буду.

Через несколько минут они занимаются сексом: он сидит на подстеленной газете, а она подпрыгивает сверху.

* * *

Вторая девушка — брюнетка — выходит из подъезда и смотрит вверх. С балкона восьмого этажа машет рукой ее парень. Он курит. Она делает ему воздушный поцелуй. Он выбрасывает «бычок» и уходит с балкона. «Бычок» падает в нескольких метрах от брюнетки, и она наступает на него каблуком своего босоножка.

Она идет вдоль дома, мимо машин и «ракушек». Из-за «Запорожца» без колес и с выбитыми стеклами выходит парень — тот самый, которого избивали. У него под носом и на подбородке засохшие кровоподтеки.

— Привет, — говорит он.

Девушка громко пищит и разворачивается, чтобы убежать. Он в прыжке бьет ее ногой в бок. Она вскрикивает и падает, уронив сумочку.

— Как вчетвером одного самкить, так это все нормально?

Она смотрит на него снизу вверх, присев на корточки. Парень опять бьет ее ногой в бок. Она кричит:

— Помогите!

— Я тебе сейчас, на ###, помогу.

Он хватает ее за волосы и волочет к ближайшему подъезду. На одном из балконов два пацана лет по двенадцати курят и пьют из бутылок пиво «Балтика-9».

— Веди ее сюда! — кричит один. По голосу понятно, что он уже пьян.

— Счас тебе приведу, [девушка легкого поведения]! — кричит парень.

— Ты там еще посамки — уебу.

Парень втаскивает девушку в подъезд.

— Смотри мне — без шуток, — говорит он. Она плачет.

Он затаскивает ее в лифт, и нажимает кнопку двенадцатого — последнего этажа.

— Выходи.

Он тащит ее за собой на площадку между последним и предпоследним этажами.

— Садись, — говорит он. Она послушно садится на грязный цемент, покрытый пятнами какой-то высохшей жидкости. Он достает помятую пачку сигарет «Ява», вытаскивает одну — она сломана, вторую — то же самое. Третья не сломана, и четвертая тоже. Он закуривает сам, зажигает сигарету для девушки и дает ей.

— Ты мне, наверное, ребро сломал, — говорит она, затягиваясь. — У меня там все горит.

— А как они меня самкили, а ты стояла и смотрела, хорошо было?

Она плачет.

— Ну, что с тобой сделать?

Она ничего не говорит, продолжает плакать.

— Разве так можно? — говорит он. — Доебались ни за ### до женатого человека. У меня семья, ребенок уже, ты это знаешь? Хоть бы слово сказали. Нет, стояли и смеялись.

— Мы не смеялись, — тихо говорит она и придвигается к нему. Он смотрит прямо перед собой. Она наклоняется и расстегивает ему ремень, потом ширинку, вытаскивает член и начинает сосать.

* * *

Они выходят из подъезда вдвоем. На балконе, где стояли двое пацанов, остался только один. Он стоит, задрав голову, и мастурбирует.

— Пошли ко мне, — говорит девушка. — Умоешься. Не идти же тебе домой с таким лицом.

— А кто у тебя дома?

— Мама. Но она ничего не скажет, если я объясню, что ты знакомый, что к тебе менты доколупались.

Они уходят.

* * *

К подъезду подходят другие парень и девушка — им лет по восемнадцать, и они модно и дорого одеты. Они начинают целоваться. Подросток на балконе все еще мастурбирует, и это видно снизу, но сам он никого и ничего не замечает: его глаза закрыты.

— Э-э-э! — громко кричит парень, и подросток отдергивает руку и открывает глаза.

Девушка хохочет.

— Э, выпить хочешь? — спрашивает парень у подростка.

— А что у тебя есть? — отвечает он пьяным голосом.

— Все, что ты захочешь, а точнее вот — и вытаскивает из пакета полбутылки красного вина.

— Зачем тебе он нужен? — спрашивает девушка. — Мы и сами можем допить.

— Ты, это самое, серьезно? — спрашивает подросток.

— Само собой.

— Ладно, я счас.

— Андрей, скажи мне, зачем он тебе нужен?

— А тебя бы возбудило, если бы он потрогал твою грудь?

— Не знаю. А что тут возбуждающего?

— Ну, не знаю, ну, что он пацан еще и только что дрочил на балконе.

— Не знаю. Может быть.

Подросток выходит из подъезда. Он в рваной баскетбольной майке, шортах и стоптанных шлепанцах на босу ногу.

— Привет, — говорит Андрей. — Счас мы с тобой поделимся. — Он делает большой глоток вина из горла, потом передает девушке. Она тоже отпивает и передает подростку.

Тот хватает бутылку и пьет, не отрываясь. Вино течет по воротнику и капает на его голую грудь в разрезе майки.

— Класс, — говорит подросток и дебильно улыбается.

— А где твои мама с папой?

— Спят.

— А хочешь потрогать ее грудь?

Подросток недоверчиво смотрит на девушку. Она улыбается.

— Ну, давай, не ссы.

Подросток протягивает руку и трогает левую грудь девушки через майку.

Она улыбается, Андрей тоже.

— Ну, разве так трогают? — спрашивает он и смеется, потом берет руку подростка и просовывает ее девушке под майку.

Она по-прежнему улыбается. Подросток сжимает все ту же, левую грудь, потом резко отдергивает руку.

— Все, теперь можешь идти, — говорит Андрей. — До свидания.

Пацан поворачивается и делает несколько шагов. Андрей прыгает и ногой бьет его в спину. Пацан падает на ступеньки подъезда. Парень несколько раз бьет его ногой.

— В нашем мире ничего не делается просто так. За все надо платить. Запомни это на всю жизнь, мальчик!

— Зря ты его так, — говорит девушка. — Он хороший чувак. — Она хохочет, парень тоже. — Побежали скорей ко мне.

Они убегают, взявшись за руки. В темноте мелькает ее белая майка.

Пацан поднимается и идет в подъезд, бормоча на ходу:

— [девушка легкого поведения], тёща, хуесос поганый, мы еще встретимся, еб твою мать...

* * *

Избитый парень и девушка сидят у нее на кухне и пьют водку. Он полностью одет, на ней — только трусы и лифчик. Мебель на кухне старая и обшарпанная, под потолком горит тусклая от налипшей пыли лампочка без абажура, а все углы заставлены пустыми бутылками из-под водки и дешевого вина. Они молча чокаются рюмками с водкой и выпивают. На столе стоит пустая бутылка из-под водки. Парень говорит:

— Ну ладно, я пошел. Жена ждет все-таки.

— Подожди, — говорит она.

Парень достает из лежащей на столе пачки «Примы» без фильтра сигарету, подходит к окну и закуривает. Девушка наклоняется, берет одну из пустых бутылок. Парень смотрит в окно. Она бьет его сзади бутылкой по голове. Он валится в угол, на пустые бутылки, и они со звоном рассыпаются. Девушка берет еще одну пустую бутылку и бросает в него. Она разбивается о стену рядом с его головой. Она швыряет еще и еще бутылки: некоторые разбиваются, некоторые попадают в парня. На шум прибегает из комнаты ее мать. На ней драная грязная ночная рубашка.

— Ты что, офигела, [девушка легкого поведения]? Весь дом поднимешь. Посмотри, сколько время. Опять, [девушка легкого поведения], милицию вызовут. А это, [девушка легкого поведения], кто?

— Никто.

— На хуя ты его привела?

Парень весь обсыпан осколками зеленого и коричневого бутылочного стекла. По его лицу течет кровь.

— Убирай его отсюда на ###.

— Тебе надо — ты и убирай. А я пойду поссу.

Она заходит в туалет — он совмещен с ванной, стаскивает трусы и садится на унитаз. За дверью мать матерится, а парень начинает стонать. Девушка плачет.

Август

Я ехал в автобусе с работы. Кто-то толкнул меня. Я не видел — кто. Думал — может быть, случайно. Потом толкнули еще раз, и я повернулся. Маленького роста мужичок со сморщенной рожей. Видно, что ненормальный. Говорить он, наверное, не мог, но сделал жуткую угрожающую рожу и вывернул карманы своих штанов: смотри, мол, денег нет, это ты у меня их украл.

Я отвернулся, но он снова меня толкнул и снова показал на карманы, потом вытащил откуда-то шариковую ручку и замахнулся на меня. Я не знал, что делать. Вдруг он какой-нибудь буйный? Я бы мог ему навешать, но жалко. Или выкинуть из автобуса «для профилактики»?

Мужик смотрел на меня, по-прежнему со злобной рожей, водил ручкой в воздухе и делал мне угрожающие знаки. Я чувствовал, что меня пугает его ненормальность, из-за которой он мог сделать что угодно — например, ударить меня ручкой в глаз.

Отойти от него или выкинуть из автобуса? В это время один из пьяных мужиков, стоявших рядом, повернулся в нашу сторону.

— Э, хули ты хочешь? — спросил он у идиота.

Тот не реагировал.

— Э, ты что, не понял?

Идиот махал руками и по-прежнему злобно на меня смотрел. Потом повернулся к мужику и опять вывернул карманы, теперь для него.

— Деньги? Какие, на ###, деньги? У тебя там их не было никогда. — Мужик посмотрел на меня. — А ты что стоишь? Ебнул бы ему.

— Жалко как-то. Все-таки неполноценный.

— Нечего таких жалеть. Нету на них Гитлера — горели бы за всю ###ню в крематории.

Он вдруг резко ударил идиота по яйцам. Тот присел. Автобус подъехал к остановке, дверь открылась. Мужик ударил его еще раз, и тот вылетел из автобуса, нелепо взмахнув руками. Ручка выпала из его руки и упала на тротуар.

Какой-то пожилой дядька с портфелем укоризненно посмотрел на мужика:

— И как вам не стыдно, молодой человек? Вы же на убогого руку подняли.

— Не самки.

Дядька отвернулся.

* * *

Дома я выпил две бутылки пива, но стало не лучше, а, наоборот, грустно и вонюче. Я чувствовал себя куском говна, случайным, никому на ###### не нужным человеком в большом злобном городе, набитом всякими уродами и дегенератами. И если ничего не изменится, я могу стать таким же, как они. Подкарауливать беззащитных детей и женщин и убивать их в темных зассанных подъездах и получать от этого свой извращенный кайф — такой кайф возможен, только если убиваешь беззащитного. И однажды меня арестуют, и менты будут знать, кто я такой, и в газетах напечатают мой портрет и большую статью, и в тюрьме все тоже будут знать про это и будут мне мстить за то, что я сделал с беззащитными, а потом меня убьют.

Под эти мысли я вырубился — как был, в одежде, и при включенном телевизоре — и проснулся только утром, часов в десять. Была суббота. Серое пасмурное небо, как часто в конце августа, чтобы испортить настроение, чтобы напомнить, что лето вот-вот кончится.

Я выпил еще бутылку пива. Больше не было, но идти в магазин лень. Я поджарил глазунью, съел ее, пододвинул стул к окну и сел, положив ноги на подоконник. Дотянулся до стола и включил магнитофон. Я не помнил, какая в нем кассета. Оказалось — «Аквариум», старый альбом, который слушал еще лет десять назад. Он тогда вышел на виниловом диске и продавался в «Культтоварах». Я купил его и слушал на старой своей «Веге» и тащился и мечтал.

Мне было шестнадцать, и я комплексовал из-за того, что у меня не было девушки, даже не для секса, а просто чтобы можно было куда-то пойти вдвоем — в кино там, или на футбол, или в кафе-мороженое.

А потом вдруг появилась Чича, вернее, не совсем появилась: я знал ее с третьего или четвертого класса, когда она пришла в нашу школу, л никогда она мне не нравилась, потому что была некрасивая и под платьем носила, вместо колготок, синие спортивные штаны, растянутые на коленях. В восьмом классе начали говорить, что она ебется. После восьмого она ушла в ПТУ, а потом мы случайно встретились в гостях у Иванова, на его дне рождения, и я еще подумал — зачем он ее приглашал, а потом все упились, и мы с ней танцевали и зажимались, и вместе пошли домой пьяные, и целовались у нее в подъезде, и я трогал ее везде и понял, что с ней все будет быстро, хотя, конечно, сначала придется повести ее в кино или в кафе.

Мне было стыдно ездить с ней в центр города: она одевалась как колхозница. Но один раз мы все-таки сходили в кино, на фильм «Асса» — мне понравилось, а ей — нет. А после кино мы с ней поебались у меня дома, на кровати моих родителей — они ушли к кому-то в гости. А потом началась учеба, и она просила меня помогать ей, потому что была тупая, и мне с ней было страшно скучно. Она не любила «Кино», и «Наутилус», и «Аквариум»...

В дверь позвонили. Я никого не ждал и решил не открывать. Позвонили еще раз, долго и настойчиво. Я слез со стула, открыл дверь и вышел в коридор. В этот момент снова позвонили. Я посмотрел в глазок. Там стоял незнакомый немолодой мужик.

— Кто там?

— Открывай, поганец.

— Что вам нужно?

— Открывай и не самки, тёща.

Мужик снова начал звонить. Он был бухой и, наверное, думал, что пришел к себе домой, и его не пускает сын или зять. Мне вдруг вспомнился вчерашний сумасшедший в автобусе — я про него уже успел забыть. Я подумал, что пьяный и упастьтый — одно и то же. Что одному, что другому — доказывать и объяснять бесполезно. Этот мужик будет звонить теперь в дверь, пока не обоссытся и не наблюет под дверью, чтобы уснуть потом в луже своей мочи и блевотины.

Он держал кнопку звонка и не отпускал. Надо было что-то делать.

— Вы не туда попали. Это не ваша квартира.

— Не самки, поганец.

— Мужик, ты достал уже. Счас выйду и нащелкаю тебе по башке.

— Открывай, тёща.

Я открыл дверь. Мужик был в трусах, а брюки свои держал в руке. Сандалеты свои он тоже снял и поставил на ступеньку лестницы.

— Мужик, я тебя вижу в первый раз. Ты звонишь ко мне, а не к себе. Понимаешь?

Он посмотрел на меня тупым бычьим взглядом и попер в открытую дверь. Я дал ему по морде, и он повалился на спину, с шумом ударившись о плиту лестничной клетки. Я захлопнул дверь. Сердце стучало, и кровь пульсировала во всем теле. Я посмотрел в глазок. Мужик поднялся, пробурчал что-то типа «поганец» и снова позвонил в дверь. Я тихонько открыл дверь и выскочил на площадку.

— Ну что, [девушка легкого поведения], будешь еще звонить?

Я начал молотить его кулаками и ногами. Он упал, я схватил его за плечи и поволок вниз. Давно не чувствовал такой злости. Из его разбитого носа текла кровь.

— Еще раз позвонишь, убью на ###.

Мы с ним были на площадке этажом ниже, и я надеялся, что теперь он будет звонить уже не ко мне. Я вернулся в квартиру и начал одеваться, чтобы пойти купить пива — надо снять стресс. Когда уже собирался выйти, в дверь опять позвонили. Я резко открыл дверь. Мужик смотрел на меня стеклянными глазами. Из носа текла кровь, кровью были вымазаны губы и подбородок. Я почувствовал усталость. У меня даже не было сил больше его бить — на него это не действовало, он был как зомби. Я оттолкнул его, захлопнул дверь и спустился на один пролет вниз.

— Лучше уходи. Чтоб, когда вернусь, тебя здесь не было.

— Открывай, поганец.

В магазине я купил четыре бутылки пива, одну открыл и сел на лавке у подъезда. Небо было все таким же серым и неопределенным. Домой не хотелось идти из-за этого придурка. Что с ним делать?

Я поднялся по лестнице. Мужика не было. Только на ступеньках лежали расческа и обкусанный коржик.

Я вошел к себе, включил опять кассету «Аквариума» и стал пить пиво. Странно, почему я так испугался, когда бил его? Он же не был опасен, он не собирался сопротивляться. Даже жалко его как-то. Глупо получилось. Я давно никого не бил. Хотя, наверное, он все равно ничего не почувствовал, потому что пьяный.

* * *

Я уснул и проспал почти до вечера. Планов никаких не было и, хуже всего, вообще ничего не хотелось делать. Но я убедил себя, что еще один вечер с пивом и телевизором мне не нужен. Лучше куда-нибудь поехать, что-то сделать, а не ждать, пока что что-то произойдет само.

Решил пойти в клуб. Рок-н-рольный, даже панковский. Я там часто тусовался лет пять назад, еще в институте, и знал, что он существовал до сих пор.

Я надел майку «Marilyn Manson» — единственную свою «музыкальную» майку, которая попала ко мне, в общем, случайно: я не очень любил Мэнсона, хотя альбом «Mechanical Animals» мне нравился, особенно песня про то, что все мы играем в каком-то поганом «dope show».

У метро купил еще пива, сидел на скамейке, пил, злился на ######а, который обосрал мне весь день своими звонками в дверь, но постепенно добрел, и мне даже становилось жалко этого старого, в общем, дядьку, у которого, наверное, есть дети и внуки, а он, упитый в жопу, ходит по чужим домам без штанов и получает по морде от таких, как я...

У входа в клуб толпилась альтернативная публика лет шестнадцати — семнадцати. На их фоне я казался себе старым дядькой, но мне было до жопы. Я не ожидал встретить знакомых: те, с кем еще контактировал, сюда не ходили, а остальных просто не помнил и вряд ли бы узнал.

На афише были незнакомые названия групп, которые я прочитал и тут же забыл. Я купил билет и подошел к охраннику. Тот лениво обшмонал меня, а парень из клуба поставил мне на запястье печать — на ней стояло 17-45 и название кинотеатра, которое размазалось и было нечитаемым. Такую печать, наверное, ставили на билетах в кинотеатр. Я поднялся по лестнице наверх — сцена и бар были на втором этаже. Народу было немного. На сцене никого: или еще вообще не начинали, или перерыв между группами. Возле сцены и в баре тусовалась все такая же молодежь лет на семь-восемь младше меня, и я снова почувствовал себя старым. Чтобы убить эти мысли, пошел в бар, купил пива и сел за столик, на единственный свободный стул. Возле меня сидели двое коротко стриженных крашеных чуваков. Еще два десятка таких же шныряли по бару, жали друг другу руки, обнимались, просто самкели.

— У тебя, я вижу, майка «Мэрилин Мэнсон», — сказал один из моих соседей по столику.

— Правильно видишь.

— А у тебя правильная майка. За это стоит выпить, да?

— Ну, можно и выпить.

Он пошел к стойке и купил сто пятьдесят водки в графинчике и три пива. Я одним глотком допил свое пиво и отодвинул бутылку в сторону. Мы чокнулись, выпили водку и запили пивом.

— Я тебя здесь ни разу не видел, — сказал чувак.

— Я здесь лет пять не был.

— Ни хуя себе.

— Как здесь счас насчет баб?

— Как когда. По настроению. Иногда снимешь, пососешься за занавеской, а сегодня как-то не прет.

Я про себя усмехнулся. Наверняка пацаны еще живут с родителями, и «жилплощади» свободной у них нет. Так что, максимум, на что они могут рассчитывать, так это пососаться с пьяной подружкой за вонючей заблеванной занавеской. Я потерял к ним интерес.

На сцене настраивалась какая-то котыква. У меня в бутылке еще оставалось пиво, и я медленно допивал его. Народ постепенно прибывал, и вокруг становилось все больше здоровающихся друг с другом, обнимающихся и просто самкящих подростков. Мои соседи по столу куда-то отвалили, ничего мне не сказав, но я особенно не расстроился.

Группа начала играть, и я переместился из бара к сцене. Совсем молодые пацаны — лет по шестнадцать — семнадцать — рубили хард-кор. У гитариста-вокалиста широкие штаны с карманами на коленях свисали так низко, что должны были вот-вот упасть. Несколько пацанов такого же вида — в широких штанах и бесформенных майках — устроили «мош-пит»: прыгали под музыку, сталкиваясь между собой. Остальной народ отступил от сцены, освободив им небольшой пятачок.

Текст что-то больше не влезает... :blink: